Они были уже готовы сцепиться, как два петуха, но вмешался капитан.
– Степан Петрович, – обратился он к помпоучу. – У каждого свои обязанности, а коли функции распределены, оставим старпому то, за что он отвечает головой. Своей и моей тоже. Да, обед уже объявлен, буфетчик, вижу, помчался на камбуз за борщом, отправимся и мы в кают-компанию. Кстати, сегодня, Степан Петрович, на второе ваше любимое блюдо – «макароны по-флотски». Они, уверен, и на этот раз приготовлены в традициях «хорошей морской практики».
Намек вырвался невольно, но старпом заржал самым бессовестным образом, не жалея душевного покоя Зозули. И тот, мысленно предавая Старцева самым изощренным пыткам и казням, но проглотив пилюлю, ушел с бизань-рубки. За ним последовал и капитан.
Зозуля оконфузился в самом начале рейса. В тот день «Эклиптику» тряхнуло первым по-настоящему осенним штормом. И был обед, начавшийся в положенный час с борща, и была сопутствующая ему неторопливая беседа на тему «как ни рулили, а все же зарулили». Зозуля молча хлебал варево и в разговор не вступал. Не было у него ничего достойного вниманию товарищей по профессии. И шторм мешал. Все время приходилось упираться и быть настороже. Расслабился Степан Петрович лишь в тот миг, когда буфетчик доставил с камбуза его любимое блюдо: жирные, ароматные макароны по-флотски. Зозуля с негодованием отверг слишком мелкую для такой вкуснятины тарелку и потребовал алюминиевую миску.
– Да не жадничай, как в прошлый раз, – напомнил буфетчику. – Отоварь по полной программе – выше крыши.
Приказ командира – закон для подчиненного. Перегруженная посудина перешла из рук в руки в тот момент, когда судьба-злодейка завалила баркентину в резкий и глубокий крен. Отброшенный к спинке дивана, Степан Петрович, как по команде «хенде хох», вздернул руки и вознёс ту, с миской, на «головоцентрическую орбиту». Все замерли. Глаза всех вперились в миску, обретшую грозное сходство с противопехотной миной. В следующий миг «Эклиптика» вздыбилась, как норовистый конь, а «мина», сорвавшись с орбиты, устряпала Зозулю с головы до выпуклого живота, обтянутого, как на грех, новехонькой бостоновой тужуркой.
Секундное замешательство обедавших сменилось дребезжащим смешком, каким смеются люди, только что избежавшие смертельной опасности, но Зозулю добили недипломатичные слова второго штурмана: «Жадность фраера сгубила».
Зозуля бросился вон, однако на палубе угодил под волну, ворвавшуюся в тесное пространство между кают-компанией, гальюном и входом в жилые помещения комсостава. Вал разметал кабузные дрова, сложенные за капом, опрокинул «палубного» курсанта, а дежурного столкнул с помпоучем и выполоскал последнего так основательно, что Степан Петрович, переодевшись, растерял весь пыл и гнев, который собирался обрушить на штурмана, посмевшего при всех обозвать его «фраером».
Заурядное, в общем и целом, происшествие обросло палубным фольклором и ожесточило Зозулю, а тут – напоминание, сделанное к тому же недругом-капитаном.
Но в этот раз Степану Петровичу не пришлось доесть даже борща: в кают-компанию заглянул дежурный и сказал, что вахтенный помощник просит капитана подняться наверх.
– Что там стряслось? – спросил Старыгин.
– По левому борту – «Галактика», – ответил курсант. – Лежит в дрейфе, а с нее семафорят, что имеют на борту командира отряда, который сломал ногу. Требуют врача.
– Товарищ Черноскул… сломал ногу?! – воскликнул Зозуля, выбираясь из-за стола. – А где же их собственный доктор?
– Не пошел в рейс, – ответил Константин Константинович, пробираясь следом. – Сослался на семейные обстоятельства. Если у Черноскула серьезная поломатость, пусть радуется, что и наш эскулап не сбежал, как намеревался, в «валютный» рейс с морагентщиками.
Баркентины сблизились на расстояние, безопасное для рангоута.
Капитан «Галактики» Бакшеев, высокий и худой, похожий на унылую цаплю в черном плаще и с рупором в руках, повторил то же самое: у Черноскула сложный перелом, присылайте врача.
– Ну, нет у них врача, так шлюпки на месте! – злился старпом. – Моряки и курсанты из того же помола. Так почему это мы – и то, и другое?
– Как вам не стыдно?! – взвился Зозуля. – В такую минуту! Там же товарищ Черноскул! Где ваш гуманизм и человеколюбие, наконец!
– Так и я о том же – о флотской взаимовыручке, – усмехнулся старпом.
– Иван Федорыч, – обратился к нему капитан, – третий номер на воду. Гребцов возьмешь самых опытных. Сам пойдешь с ними.
– А почему не Зозуля? Горит желанием лично наложить шину, а то и отдать свою ногу. Уже побежал одеваться.
– Зозуля, если пожелает, пойдет пассажиром, а командовать будешь ты. Заодно и узнаешь, как там и что. Главное, зачем Черноскула из удобного кабинета понесло в море. И когда? Осенью! Ну, давай, с Богом, как говорится.
Шлюпка уже плясала у борта. Гребцы заняли места. Зозуля, экипированный, как положено, по погоде и в спасательном нагруднике, осторожно перебрался через фальшборт на привальный брус и был принят курсантами «дубликатом бесценного груза». Старцев спустился последним, и шлюпка отвалила, с трудом преодолевая какую-то сотню метров, что разделяла оба судна. Капитан, убедившись, что экспедиция благополучно добралась до «Галактики», а гребцы, старпом и Зозуля оказались на ее палубе, спустился в радиорубку.
Маркони курил и что-то писал в журнале.
– Зря, Константиныч, ты позволил нашему прыщу пойти к Черноскулу, – сказал радист, закрывая журнал. – Он очень и очень не любит тебя, как, впрочем, всех нас, но он метит в замы к Черноскулу, имея для этого достаточные основания.
– Ну и что? Зозуля с палубы, нам полегше.
– А будет ли легче? Сейчас много говорят, что одну из баркентин пора списать и отдать – недаром, само собой! – под кабак Общепиту. Зозуля, по тем же слухам, ратует за то, чтобы продали «Эклиптику». Возможно, в пику тебе. Вот и делай вывод.
– До этого еще далеко.
– Не скажи!
– Нас ли, их ли или другую баркентину спишут – всё равно, – вздохнул капитан. – Вот прижмут к ногтю, тогда и будем чесаться, а сейчас… Я буду у себя, если появятся новости с «Галактики». Отдохну чуток. Наши методисты дали циркулярно хороший совет: «У рыбака закон простой: люби работу и покой».
Он прошел в каюту, но не прилег, как собирался, а достал папку с «руководящими документами», чтобы, наконец, разобраться, что в них сказано о замах и помах, и предугадать направления, с которых можно ждать очередного подвоха в скором будущем.
Итак, командиру отряда, который в то же время является заместителем начальника управления реффлота, к которому приписан отряд, хотя назначается и освобождается приказом министерства, дана власть казнить и миловать любых отрядных специалистов. Быть его замом для Зозули – лакомый кусок. Зам принимает непосредственное участие в комплектовании командного состава учебных судов. Всё ясно: это и есть та дубинка, которой добивается сукин сын Степка! Ишь ведь: «перемещение специалистов, поощрения и наказания, участие в комиссии по проверке знаний плавсостава». Словом, все рычаги в его руках.
Константин Константиныч поперебирал страницы, отпечатанные синим и черным шрифтом, и чуть не плюнул в хлам, в котором при желании можно отыскать всё, что угодно, для оправдания всего, чего угодно.
Он сунул папку в стол и, кажется, вовремя. Дежурный постучался, а войдя, сообщил, что они снова сближаются с «Галактикой», от которой отходит шлюпка с доктором.
Шлюпка, однако, еще болталась у чужого борта.
Капитан поднял бинокль: курсанты на месте, старпом на корме, доктор пробирается к нему, Зозуля лезет через планширь на штормтрап, а загребные тянут руки – готовятся принять в объятия любимого помпоуча.
Море немного успокоилось, но выглядело неуютно. Серое небо сливалось с горизонтом, с которого ветер срывал неопрятные клочья облаков. Он гнал их, как перекати-поле, прямиком на щетинистый горбик острова, который мог быть или Родшером, или Вайндло. Скорее, Вандло, учитывая дрейф и перемену ветра…
На рубку поднялся радист.
– Телефонограмма с «Галактики», – сказал он. – Черноскул благодарит за квалифицированную медицинскую помощь, а капитан Бакшеев ставит нас в известность, что меняет курс и бежит не в Питер, а в Таллин. Так-де советуют доктор и погода.
– Вот и ладненько, – кивнул Константин Константинович. – Примем шлюпку и почти до Кайссара можем посостязаться с «Галактикой» в скорости. Тогда и посмотрим, кому из нас превращаться в кабак, а какому капитану отправляться на мыло.
Подошла шлюпка.
Первым делом, буквально с рук на руки, передали на борт доктора и его чемоданчик. Зозуля, сказав «я сам» и очевидно уверившись в полной безопасности, снял нагрудник и швырнул его на палубу, после чего начал поторапливать курсантов. Тех подгонять не было надобности. Собравшись вскочить на привальный брус, помпоуч чуть помедлил, а судно накренилось так стремительно, что навалилось многими тоннами своего веса на планширь шлюпки и… опрокинуло ее. Зозуля вынырнул по другую сторону и принялся колотить руками по воде. Глаза его вылезли из орбит, рот заходился хрипом:
– Спа-аааа-а… спаси-и…
«Степа, скотина ты эдакая, – сообразил капитан, – ты же, похоже, не умеешь плавать!».
Зозулю относило волнами, да и баркентина имела ход. Но вахтенный помощник швырнул Зозуле спасательный круг, а боцман Зубов, сбросив сапоги и ватник, махнул через планширь и в два-три взмаха добрался до Степана Петровича, который успел нахлебаться и уже пускал пузыри. Он дал помпоучу по рукам, чтобы не цеплялся, и ухватившись за зозулину не слишком пышную шевелюру, но достаточную для того, чтобы забрать ее в кулак, повлек утопающего к шлюпке. Когда того выдернули на палубу, а подшкипер и курсанты принялись вылавливать весла, круг и поднимать шлюпку, капитан ушел к себе, даже не взглянув на Зозулю и не сказав ему ни словечка.
Зозуля отлежался за ночь, утром был «как огурчик», но вечером, получив приглашение капитана на «производственное совещание» вдруг заболел. Спасовал Степа. Знал, спуску ему не будет. К нему был отправлен доктор, а через полчаса Зозуля пришел к капитану и попросил защиты… от «ядовитостей» старпома, который относится к помпоучу с явным предубеждением, постоянно третирует обидными замечаниями, когда рядом курсанты и тем самым умаляет престиж комсостава в глазах практикантов. Капитан пообещал, а помпоуч попросил освободить его от совещания, сославшись на температуру. Старыгин удовлетворил и эту просьбу.
Когда Константин Константинович вошел в кают-компанию, штурманы и механики вовсю обсуждали Зозулю и, хихикая, припоминали его промахи. Старпом сосал погасшую трубку, первый помощник, он же и парторг, ерзал, не зная, как защитить собрата от зубоскальства коллег. Капитан открыл совещание, а он, попросил слово и все испортил, начав с приказа министра Ишкова за номером двести сорок восемь.
– Кого мы должны готовить в наших мореходных училищах? – начал помполит. – Напомню, товарищи, тем, кто забыл параграф первый общих положений, изложенных в приложении номер один…
– Общие положения первого приложения… – пробормотал старпом.
Помполит бросил на него «убийственный» взгляд и прочитал по бумажке:
– …который гласит, что наши учебные заведения «имеют основной задачей подготовку беззаветно преданных Советскому народу, Советскому правительству и Коммунистической партии высококвалифицированных, волевых инженерно-технических кадров для флота рыбной промышленности, воспитанных в духе высокой коммунистической сознательности, владеющих марксистско-ленинской теорией, обладающих практическими навыками организации массово-политической и воспитательной работы, в совершенстве знающих современную технику судовождения и промыслового лова, эксплуатацию судна, его установок, систем…».
– Может, хватит? – спросил старпом.
– Заканчиваю, товарищи, заканчиваю! «…экономику рыбной промышленности и умеющих применять на практике новые достижения науки и техники».
– И к чему это напоминание? – спросил стармех.
– А к тому, – ответил помполит, пряча шпаргалку, – что качества, перечисленные вначале, качества, я бы сказал, основополагающие, руководящие качества трудно вложить в человека, когда старпом, дорогой наш Иван Федорович, на каждом шагу дискредитирует и Степана Петровича, и меня, представителей партии и руководства отряда, в глазах наших воспитанников. Я не раз говорил об этом, но теперь говорю в последний раз, а в следующий буду писать докладную в партком. Пусть Иван Федорович выскажется по этому поводу.
Он сел, а глаза присутствующих уперлись в стол.
– Что касается вас и Зозули, то своей дискредитацией вы обязаны только себе, – отрезал Старцев, который всегда лез на рожон. – Вы – пустопорожней болтовней о высоких моральных ценностях, а Зозуля… Взять хотя бы вчерашний случай – из рук вон! На глазах курсантов! Сбросить нагрудник, находясь в шлюпке, – вопиющее нарушение техники безопасности, сбросить, не умея плавать!
– В санпаспорте Зозули стоит штампик «Плавать умеет. Годен», – меланхолично заметил доктор. – Как и у вас, товарищ первый помощник капитана.
Штурмана захохотали, радист ухмыльнулся.
– Знаем, как это делается! – рявкнул старпом. – И это чуть не стоило Зозуле жизни!
– О Зозуле можно говорить только в глаза, а не за глаза, – вмешался капитан. – А вам, Сидор Юрьевич, – сказал, обращаясь к парторгу, – скажу, что наши задачи проще. Мы не готовим ни «преданных людей», ни «знающих в совершенстве современную технику». Наша задача – познакомить мальчишек с морем, с азами морского дела, достаточными для получения свидетельства матроса второго класса. Всё остальное – в компетенции учебного заведения. Однако, товарищи моряки, должен вам с прискорбием сообщить, что после окончания рейса наша баркентина будет передана Общепиту и превращена в ресторан. Только что получена радиограмма от командира отряда, подтверждающая, что им принято окончательное и бесповоротное решение. Наша дискуссия теряет смысл, и я закрываю собрание.
– А помог Черноскулу утвердиться в этом решении господин Зозуля, – подсказал старпом. – И зачем мы не дали утонуть этому обормоту?!
– Дело не в нем и не в Черноскуле, – сказал капитан. – Давит база, которой не нужны парусники. Уже заказаны в Николаеве два больших учебно-производственных судна, которые будут и учить, и зарабатывать деньги. Мы для базы – нахлебники.
А за иллюминаторами шумно заплескивала Балтика, равнодушная к заботам людей, а потому поддакивающая и тем, и этим.
11
– Таким, друзья мои, был «исторический материализм» применительно к отдельно взятому мореплавателю, – закончил рассказ Константин.
– И ко всем прочим, мыслящим не исторически, – заметил Генка-матрос. – А теперь пребываете на пепелище?
– Неужели заметно? – улыбнулся Константин.
– Читается между строк. Я, Константин-тиныч, снимаю шапку перед вашим прошлым. Но картина эта мне знакома до пошлости. Признаюсь вам, наконец, что выперли меня из универа за вирши, которые наш маленький «зозульчик» передал в ректорат. И ладно еще, что выперли, а не препроводили их по инстанциям.
– А ты, Генка, прочти их Константинычу, – предложил Проня. – Пусть оценит.
– Действительно, – кивнул Константин. – В обмен на мою откровенность.
– Ну, что ж… Слушайте, товарищи потомки, агитатора, поэта, главаря!
Это – судьба. Простая. Наша судьба – иная,
Но странно видеть в них сходство коров и советских людей.
Простых трудяг и ученых, в социализм вовлеченных, Волею большевистской загнанных в стойло идей.
Генка-матрос – бывший студент с недавним армейским прошлым. Парнюга своеобразный, но с характером… Генка стишки пописывает, по девкам шляется. Ему жизнь на шхуне – малина. Говорит, что пока другой не нужно. Блудит где-то в городе, на судне лишь отсыпается во время вахты. Проспится и третирует своего капитана всякой вульгарщиной.