И вдруг, находясь в командировке на конференции в Москве, узнал, что меня назначили замдиректора института! Надо признать, что наш директор института А. В. Жирмунский любил кадровые перестановки в соответствии со своими желаниями и симпатиями, но не всегда для пользы дела.
И тут я попал, что называется, под раздачу, хотя не прилагал никаких усилий. Подозреваю, что причиной или пружиной такого поворота событий, стало мое удачное толкование какого-то латинского выражения в нужное время и в соответствующей компании. Тогда на каком-то совещании в составе нашего завлабораторией Л. Е. Пинчука, директора ИБМ – А. В. Жирмунского и еще нескольких человек я неосторожно проявил излишнюю начитанность. Так, случайно начался новый виток моей карьера на Дальнем Востоке.
За три года аспирантуры в ФиБе и работы в Институте биологии моря я понял, что замдиректора института – важная фигура, почти ладья, если применять шахматную терминологию и диспозицию. У него и зарплата повыше, да и возможности открываются большие.
Так, мне сразу удалось получить комнату в общежитии. Правда, далеко от Академгородка – в районе бухты Тихой.
Зато это было свое жилье. Хотя в этой бухте затишье бывало редко, так как постоянные туманы сопровождались ревом «туманного гонга». Но все эти недочеты оборачивались для нас полной ерундой, потому что мы еще молоды, да и сон наш был соответствующим – молодецким. Сейчас кажется странным, что всем крепко спалось под звуки-стоны этого гонителя кораблей от опасных скал. Особенно хорошо спалось после разнообразных культурных мероприятий в Клубе интересных тем – в КИТе, в веселых компаниях знакомых и друзей.
Утром нас увозил на работу служебный автобус, а вечером доставлял обратно. Вроде бы, и удобно, но сидеть в кабинете замдиректора каждый день с девяти до восемнадцати, перечитывая поступающие бумаги и подписывая (или нет) исходящие, было совсем не по мне. Я уже с нетерпением ждал выходных, чтобы съездить на МЭС, где можно понырять с аквалангом, да и просто поработать руками для подготовки будущей нашей лаборатории.
И тут, как всегда нежданно-негаданно, пришла пора отправки наших сотрудников в совхоз «на картошку». Сверху поступило распоряжение, что все трудоспособные сотрудники должны отработать свой срок и отдать долг Родине. Объявление, к счастью, не сопровождалось советами типа «ни шагу назад» и «стоять насмерть», но выглядело довольно многозначительно и устрашающе.
Во Владивостоке даже появились плакаты, в которых проступала туповатая старательность крайкомовских партчиновников. В самом центре города, близ кинотеатра «Океан», воздвигли самый настоящий шедевр бюрократического ража – большой плакат со словами: «Строитель! Ложи кладку ровным швом за себя и за того парня, уехавшего на сельхозработы!». Кто-то потешался над этим продуктом слепой исполнительности, а многие даже не замечали его уродства и безграмотности.
У сотрудников ИБМ никакой замены быть не могло – каждый вел какое-то исследование, находясь в экспедиции, и перерыв в работе часто сводил насмарку всю серию опытов. Поэтому мне пришлось проводить своего рода собеседование почти со всеми сотрудниками, которых предполагалось послать на «борьбу с урожаем».
Косяком шли разного рода болезные коллеги, занятые научной или учебной работой, молодые матери и матери-одиночки, пестующие своих малышей. У всех имелись веские аргументы против поездки «на картошку».
Время шло, приближался срок отъезда сотрудников, мобилизованных отдавать долги своей Родине. Почти каждый из них доказывал, что не он или она должны помогать Родине, а как раз наоборот, Родина должна бы помочь завершить начатое дело.
Мне удалось наскрести едва половину необходимого количества «боевых единиц». Поэтому пришлось обратиться с возникшей проблемой к директору ИБМ: «Что делать? Уж сроки близятся, а посылать „на картошку“ некого!»
Жирмунский распорядился собрать завтра утром всех, уже прошедших беседу со мною и надеющихся на освобождение от колхоза. А мне он посоветовал внимательно посмотреть, как надо работать с людьми. Назавтра я получил этот урок эффективной работы.
А. В. Жирмунский вызывал сотрудников по одному, и с ходу задавал решающий вопрос. Например: «Вы хотите весной защищаться?»
– Да!
– Вот поэтому съездите на полмесяца в колхоз.
– Но у меня эксперимент!!!
– А Вы его отложите, и за это время обдумайте, как можно сэкономить время.
Другому Жирмунский говорил:
– Вы, как хотите, сейчас поехать на две недели в колхоз или осенью на месяц?
– Но я не могу – у меня гипертония и диабет!
– Ну, тогда нам придется с Вами расстаться. С такими болезнями нельзя работать под водой и ездить в экспедиции.
– Но я же много раз ездил и все обходилось!
– Вот поэтому съездите на две недели, и не забудьте про лекарства. Хорошо?
– Хорошо!
Я понял, что никогда не смогу так выкручивать руки, и знать всю подноготную любого сотрудника. А директор знал весь компромат на каждого, все его плюсы и минусы, все слабые места, он помнил когда, что и как каждый говорил, писал или в чем-то участвовал, где были его промахи. А.В. помнил об этом долгие годы, а в нужный момент выкидывал какой-нибудь факт, как козырную карту.
В ту пору заметное разнообразие в мою жизнь вносили поездки на «Витязь», но угнетало, что настоящей интересной научной работы у меня пока не было. Да и что можно сделать, приехав на станцию на два выходных дня. Я продержался в замдиректорах около года и попросился на свободу. К счастью, желающих занять такое теплое место оказалось много, и Жирмунский быстро нашел мне замену. Но… не отпустил меня совсем, а предложил нашей парторганизации выбрать меня секретарем.
Такой расклад меня также не радовал. Хотя карьерные возможности для парторга института были не меньшими, но мне-то они не нужны – жилье пока есть, а работы на станции опять не будет.
Была, между тем, еще одна закавыка, о которой знал только я. Дело в том, что уже больше десяти лет я состоял в нашей партии – вдохновителе и, стало быть, организаторе всех наших побед, а может, и бед.
В армии, в некотором отрыве от действительной жизни, что-то подвигло меня на вступление в партию, а может быть, сказывались впечатления от XX съезда. Тогда зазвучали слова о возрождении партийного демократизма, когда мнение члена партии может быть независимым, а не единым.
За этот десяток лет с лишком я понял, что не приобщился к «делу построения коммунизма», как тогда звучало и говорилось даже из утюга, а не только по радио и ТВ. За это время стало понятно, что вступил я, а точнее, вляпался, по самое не балуй. Обратного хода я пока не видел, и потихоньку становился то ли циником, то ли тем самым внутренним эмигрантом. Хотя в обычных демократических партиях такие несогласные образуют фракцию, и в спорах отстаивают свою правоту или, в крайнем случае, мнение.
По мере роста партстажа, я все больше поражался звучащему вокруг откровенному вранью и пустословию, что уже не хотел его больше слышать, и тем более, самому говорить нечто подобное.
Могу подтвердить свое внутреннее сопротивления, хотя бы тем, что вместо рекомендации для вступления в КПСС, я по-хорошему, в моем понимании, советовал человеку подумать, а то и воздержаться от этого поступка. Среди близких и друзей есть четыре человека, которым советовал не брать рекомендацию, а лучше еще раз хорошенько осмыслить свои действия. Правда, только двое из них потом меня поблагодарили.
Я понимал, что, будучи секретарем парторганизации, мне придется постоянно идти против собственных убеждений и, самое главное, мне надо будет раз в год делать отчетный доклад!
Это наш дорогой Леонид Ильич почти с энтузиазмом, не приходя в сознание, читал отчетный доклад на партийном съезде раз в четыре года. У него, я думаю, не было сомнения в правдивости не им написанных слов, а у меня заранее созревало убеждение, что рука моя не поднимется на написание доклада, а язык не станет слушаться. Ведь я же себя знал, что не смогу вдохновенно врать.
Этот ужас, летящий на крыльях красных партийных знамен, неотвратимо нарастал, так как приближался отчетный доклад. Я его, конечно, написал и готовился к собранию, но мне претило читать вслух любые партийные тексты – доклады, резолюции и прочие сообщения. Мне всегда было интереснее передавать смысл, основное содержание, и как можно более сжато. Короче, мои ежегодные отчетные доклады были потрясающим аттракционом. Хорошо, что вход на отчетно-выборные партсобрания закрыт для посторонних. Иначе был бы аншлаг!
После доклада, когда я, красный, взмыленный и несчастный, слезал с трибуны, ко мне подходили друзья и знакомые, все меня утешали, советовали, сочувствовали и недоумевали – ты нас удивил. Последние говорили примерно следующее: «Мы тебя не узнаем, куда девалась твоя легкость речи, мысли и прежний юмор? Что-то случилось?» Я же знал в чем причина такого провала. Все дело в том, что попытки читать доклад – и дело с концом – не пройдут, я даже не смогу искренне прочитать уже написанное.
Между тем, я не упомянул о карьерных возможностях парторга института. Безусловно, они довольно велики, но не для меня. Не могу я переступать через собственные принципы, и поэтому у меня не было даже помыслов делать карьеру, а вместо того все крепло желание сочетать партработу и с работой на станции «Витязь».
Мне удалось уговорить Андрея В. – сотрудника института и тоже партийного – согласиться поработать в партбюро на оргработе. И теперь мы с ним менялись «дежурством» в партбюро. График наш был прост: неделю я нахожусь в институте, а Андрей в это время на станции. А через неделю мы меняемся местами. Стало чуть-чуть полегче. Жизнь налаживалась.
Будучи парторгом, мне удавалось даже изредка делать добрые поступки. Так, если требовалась виза для характеристики перед поездкой за границу, то со стороны партбюро не было возражений для хорошего сотрудника.
Время от времени появлялись письма с осуждением тех или иных маргиналов (с точки зрения ЦК КПСС). Такие письма я не подписывал, находя уважительную причину. Тут к месту была необходимость отбыть на МЭС.
Не стал я подписывать и отрицательную характеристику Софьи Х. Она собралась эмигрировать на историческую родину и воссоединиться со своим братом. В те годы для получения такой визы зачем-то нужна была характеристика с места работы. Естественно, наши отзывы были хорошими – как научный сотрудник она, как и все работает…, принимает…, участвует… Я ее, естественно, подписал, не задумываясь, да и над чем тут раздумывать.
Уже через полчаса мне позвонили из крайкома КПСС и гневно потребовали прибыть для серьезного, безотлагательного разговора. Стало быть, просят предстать для выволочки. Ехал в крайком почти час, а вот как характеристика, не устраивающая их, там оказалась за полчаса – это загадка.
В Крайкоме мне пытались «выкрутить руки», в смысле, заставить переделать характеристику, чтобы там обязательно указывались недостатки сотрудницы. Я уперся, сотрудник же «компетентных органов» настаивал на своем, но я не сдался. Так и разошлись ни с чем. Зато больше меня не стали избирать в партбюро. Правда, на том и моя карьера как сотрудника института пошла под откос, и скоро я стал свободен, как птица.
Почему-то после этих событий заметно изменилось отношение ко мне у директора института. Он, видимо, внес меня в список лиц с подпорченной репутацией. Кроме того, я стал сотрудничать с неакадемическим Институтом ТИНРО, в смысле, участвовал в научной теме по изучению поведения крабов. Такой поступок в глазах Жирмунского считался, видимо, почти проступком. Я же начал обдумывать, а не перебраться ли мне жить и работать в Ленинград.
К счастью, весной следующего года я неожиданно получил интересное предложение поработать в ФИНе в Ленинграде. Там в одной из лабораторий освободилась «беременная» ставка.
Я быстро собрал вещи, упаковал их в контейнер, и совсем было отправил его в Ленинград, да случилась весьма знаменательная неувязка.
По вине невнимательности шофера грузовика мой контейнер перевернулся и встал вверх тормашками под низким железнодорожным мостом. В тот миг я подумал, что, возможно, начинается совсем новый этап жизни, а все мои прежние карьерные наработки не пригодятся. Так и получилось.
Итак, я прибыл в Ленинград. Почти год проработал с по интересной теме с замечательным ученым и человеком М.М.Щербой. Но контейнеры, ведь, недаром падают. Тему, над которой работали пятнадцать сотрудников его лаборатории в течение почти десяти лет, вдруг закрыли, а у М.М.Щербы не выдержало сердце.
Мне пришлось искать работу, а примерно через год я узнал о создании исследовательской группы в Пединституте, где работали мои однокурсники из Университета. Они меня и пригласили в свой коллектив. Мы стали научными сотрудниками кафедры анатомии и физиологии на договорной основе, то есть временно, пока у заказчика есть на то деньги. А изучали мы нервные механизмы работы клешни рака.
Проблема заключалась в том, что военным хотелось создать подводного робота, способного найти в затонувшем корабле «черные ящики», снять их и поднять на поверхность.
Я понимал, что такая работа, хотя и интересна, но все-таки ненадежна, и не может продолжаться долго. Но задержался я там почти на десять лет. Понравились и сложившиеся отношениями между нами, да и полученные интересные результаты тоже.
Партийность и тут мне вышла боком – попал в партбюро факультета. Едва отбился от очередной скучной карьеры, но это небольшое партийное поручение помогло мне впоследствии попасть в доценты – то есть на постоянную работу. Об этом везении и моем новом поприще можно сказать – я стал широко известен в узком кругу.
Между тем, отдельные фигуры из партбюро иногда далеко шагали, вовремя делая удачные ходы. Так что можно считать, у меня не получилось стоящей карьеры. Но зато я остался честным человеком. И сделал за свою жизнь не так уж мало, но почему-то все, чего я достиг, не котируется у моих потомков. Но надеюсь, время нас рассудит.
В то же время у тех, кто стремился делать карьеру, иногда она удавалась, но были ли счастливы они – вот в чем вопрос. Почему же тогда у многих «целеустремленных» ни с того ни с сего возникали, да и сейчас возникают, то депрессии, то чувство неудовлетворенности. Возможно, причины этих недугов кроются в том, что кто-то из их окружения сделал, по их мнению, более удачную карьеру. Примером тому могут служить возрастные кризисы в сорок или шестьдесят лет и прочие хвори души и тела.
А зачем мне это надо? В эти круглые даты кризисных годов я не подводил никаких итогов – а оценивал их лишь, как вехи на пути, в интересной работе и в узнавании нового.
Эта особенность просто напросто объясняется тем, что мне часто приходилось менять работу и, соответственно, направление деятельности, а кроме того, появлялись новые курсы во время работы преподавателем.
Эти перемены, в свою очередь, невольно приводили к изменениям в восприятии окружающего мира. Так, в сорок лет сменил место работы, переехав с Дальнего Востока в Ленинград. В пятьдесят из науки я перешел на преподавание в пединституте. В шестьдесят написал учебник по основам естествознания, а преподавание зоологии и экологии сменил на преподавание этой новой дисциплины. Сейчас она получила говорящее называние «естественнонаучная картина мира».