– Цапнет змея – и к мёртвым, – люди шептались. – Ночью идём… Пожар, что ль? набег? ливийцы?
– Лучше уж крокодил! – вёл парень, шедший с короткой палкой. – Он в Нил утащит, всё на своей земле! Мы нома Сета, и Сет наш бог. Но лучше добрый бог, чем Сет. Он брата убил, нас вовсе… Был бы наш бог Осирис!
Свернули к дамбе, косились в воды, где стыли звёзды.
– Треплетесь, – начал кто-то. – А то не знаете, что в Фаюм идём, к крокодилам. Их бог там – Сéбек… Вот уж где крокодилы! Сéбек ведь – крокодил. Их в озере – что песку! Озеро в том Фаюме – с море. Там было царство, в древности. Сехемхет, их князь, строгий: глянешь не так – казнит… Лучше Хеопс царь, слава!.. Сéбек, он злей, чем Сет. Сет – он, коль дует самум с песков и в набеги ливийцев, вредный. А этот Сéбек – вечно злой. Зазевался в полях – и сожран. Обычай там – бубен стучит всегда, день-ночь, вечно. Чтоб крокодилов гнать.
– Ну, ты болтун, смотрю! – прервал новый. – Коль ты из Сета – что их Фаюм? Потрудимся и вернёмся. А вот про камень – вот где зло! Он, камень, разный, коль кто не знает. В Фаюме он не песчаник, не известняк. Базальт там. С ним наломаемся…
Парень, убивши зайца, коего усмотрел в кустах, кинул добычу в сумку.
– Вкусный! – громко заверил он. – Чтó вам скажу: жить плохо. У них дворцы, слуги… Мы точно скот… Что царь думает, честь ему?
– Не видал ты царей. Хеопс лучший! Я застал Снофру – так у него война одна: с Ливией, на Синае, в Нубии. Рыли каналы, камень рубили… А при Хеопсе – тишь.
– Мне, – начал парень, – лучше война. Лучше уж воевать, чем рабствовать…
Чин, что их вёл, прикрикнул. Двинулись молча.
Лезли грядой, оканчивавшей долину, и на заре далеко внизу различили туманы. Тут и донёсся бубен, не прекращавшийся никогда.
Шли по склонам, вниз, видя, что и с других мест тропами отовсюду в Фаюм прут люди в схенти – схентиу, или же египтяне.
Солнце палило. Туманы пухли, являя воду. Бриз нёс вонь сырости… Выросли башни Крокодилóполя, центра нома в чащах и средь полей с людьми…
В зелень всё ж не попали: их гнали дальше, в каменоломни.
Там всё кипело; пыль висла тучей; бегали сотни голых и в схенти тел, что значило, что здесь трудятся не одни лишь общинники, но рабы. Камень в скалах рубили, делали плиты. Люд нома Сета таскал их (размером три локтя на три) от мест вырубок к пристани на канале, где их грузили в лодки – цепь таких виделась подплывавших и уплывавших. Плети жгли спины, надсмотрщики ярились. Плиты отдавливали мешкотным ноги, и вопли боли вплетались в шум.
Парень трудился с сумкой через плечо, но сумку бросил, чтоб было легче.
В полдень Ра заглянул в карьер… Пот тёк и тёк, пыль липла, и плоть зудела. Но дозволялось выпить из чанов – и после вновь к труду. Водоносы-фаюмцы ходили к озеру, видному всей своей непомерностью.
Парень выбился из сил быстро. Он одурел от тяжести и плетей, от грохота и от стука под крик глашатая, объявлявшего непрестанно:
– Ради царя – блеск Ра ему! Друг Царя, Друг Царского Дома, чати великий, главный в Египтах! Всем в каменоломни. Друг Царя, Друг Царского Дома, так Хамуас велел!
Обморочных, откачивая, гнали снова в пыль, в толкотню, в пекло.
Парень, спускаясь с новою ношей, выронил край свой. Он был побит плетьми и понёс осторожней; в канале вымылся до того, как надсмотрщик (все из фаюмцев) вдруг зашагал к нему… После с него спал схенти: тряпка скатилась в щель. Он стал как раб. Пыль срам прикрыла.
В полдень был отдых; дали лепёшки. Молча смотрели, лёжа в тени от скал, как со свитой, под бой надсадного в тиши бубна, ехал куда-то князь Сехемхет в портшезе.
Расслабленным было тяжко начать труд, мышцы ломило. Под ор и свист плёток вновь поднялись стук, скрежет. Пыль скрыла небо с яростным оком Ра. Плиты стаскивали к воде, вниз.
Труд продолжался ночью. Были в той степени утомленья, что двигались как сомнамбулы. В час отдыха гремел бубен. Парень нашёл в себе силы спуститься к лодкам.
– Мир вам… – сказал он, глядя на лодочников у пламени, и, чтоб не приняли за раба, добавил: – Свой я. Схенти слетел порвавшись. Я с нома Сета, селение у Канала Лис… Есть тряпка? У водников есть, знаю.
– Вот, с паруса, – кинули ему рвань. – Есть такой ном. Их два, один рядом, второй дальше к югу, этот, ном Сета.
– Возите куда, – парень поднял рвань, – плиты?
– В Хем.
– Хем селенье?
И пламя вспыхнуло на зубах гребцов. – Деревенщина! Кроме как в своём номе, где был? Хем тоже ном, в Дельте. Это где западный рукав Нила. Также в Имау… Это всё запад. Строят, слышь, путь от Мемфиса на Ра-Кедит.
– Из плит?
– Из плит. С каменоломен возят. Базальт, известняк, гранит… Весь камень прут. Лодки собраны, сколь их ни есть. Так Хамуас велел.
– Царь, – парень хмыкнул, – царь, что, не знает, что в разлив лучше? Люд не у дел, и видно, где путь не смоет.
– Слышь, для царя тот путь. Царь идёт в Мемфис, чтоб кормить Áписа. День Кормлений когда был? Царь лишь сейчас идёт, чтоб покормить Быка. Без Кормлений – беда Египту!
– Всё, значит, знает царь?
– Он с богами. Мы, – вели лодочники, – не с царём, а с писцами, чиновниками и с чати. Ну, и со стражей… Трудно вам?
– Хоть беги, – буркнул парень, – в Ливию.
– Нам не лучше. Мы отдыхаем, пока ждём камень. А после велено и под парусом, и под вёслами в Хем скорей: выгрузиться и вспять плыть. Злим бегемотов и крокодилов. Много, слышь, лодок тонет.
– Но хоть вода у вас…
– Верно! Вам пыль – нам Нил и дно его от волны и от тварей… Там, слышь, где путь тот, там сплошь колы трудягам.
Парень пошёл прочь, так как надсмотрщики подымали люд.
Через день… или два дня… или же месяц, когда горы плит скопились (лодки не успевали их отвозить), сказали, что труд закончен и что теперь всем – в Дельту. И их погнали кромкой пустыни, справа поля с селеньями, с запада – голь Ливии.
Минули Мемфис…
Вдоль гробниц Снофру, белой и розовой, шли пустыней, видя к востоку линию копошившихся в песках тел и, к северу, долгожданную зелень. Белым каленьем гневался Ра с небес…
Пруд, где пили, таял в песках, облепленных змеями. Скарабей прополз…
А войдя в аромат иссушаемых зноем трав и цветов от пальм – повалились, долго лежали. Здесь была Дельта. Вид был иным совсем. Нет гигантской стены из круч, подходившей к Долине, нет далей. Здесь была плоскость – место, где Нил, распавшись, тёк дальше хаосом русел, топей и стариц, замкнутых зеленью, буйствовавшей в нильском иле. Собственно, ил стекал сюда, сбросив выше лишь крохи.
Двинувшись, встретили плиты, много плит, как в Фаюме, но из других пород. Были красный гранит из Нубии и кварцит, жуть твёрдый. Был известняк, базальт… Толпы клали в болото гати, а на них – плиты. Строился тракт. Чиновники здесь толклись всех рангов. Виделся Мемфис, то есть верхи его, в створе узкой линейной просеки… Мошки кусали, все были в язвах… Ленивых сажали нá кол – сходно и тех, кто топил плиту по неловкости.
– Вы! Ущерб царю, ему слава! Ущерб причинили вы утопленьем камня, красного, дивного, выбитого в Красной горе, обточенного ладно, доставленного с трудами, камня Хатóр, священного! Волей царя – блеск, жизнь ему! – смерть вам! Да обойдут вас льны погребальные, мир загробный! Минет вас вечность!
Колов – частокол был. Парень страшился их. Снилось, как в преисподнюю к вечной жизни идут его дети, родичи, а он, мёртвый, не может сползти с кола…
Схенти – главный знак египтян – здесь гнили, мокнув и прея. Парень страдал здесь, в чащах. Радовался, выйдя к полю. Там клали плиты в ряд по четыре, спешно ведя путь под крик чиновников и гам жречества, представлявшего местных богов и общих.
Пёрли под палками и плетьми сквозь речки, каналы, топи. Если встречали их – засыпали, так как нельзя свернуть. Парень раз влез на пальму – и видел Мемфис!
Их торопили, колов умножилось…
Встретился древний храм Бáстет, долго молились ей, женщине с гривой львицы, с систром в одной руке и с корзиной в другой, стоявшей средь чаш для кошек – чёрных, пятнистых, белых. Храм пах мочой их, жил их мяуканьем. Бáстет любила кошек. Все помолились ей, жене Беса, матери Маахеса, дочери Ра всерадостной! Бáстет чтили – символ любви, чадородия и семьи. Жрец провёл обряд, принятый в данном случае. Вслед за чем храм стремительно разобрали и возвели поодаль, в месте достойном. Кошек перенесли в храм каждую на руках отдельно: в них дух богини.
Как-то за пальмами блеснул Нил, и люди стали, видя на том берегу строительство. Удивлялись. Нил ведь, хоть здесь рукав всего, не запрёшь. Дамбу строить – зальёт всё, ведь Дельта плоская. Дамбы нужно вести тогда до Долины с двух сторон рукава Реки… Вон чиновники думают, как быть. В бок ведь нельзя: путь должен быть прям, как луч. Важность часа отметил крик стражи. Мчались носилки.
– Чати!
Канцлер, сойдя, топнул в плиты и зашагал к реке, слепя блеском. Там он, велев что-то Главному Царских Трактов, сел в лодку и переплыл рукав. Вопль приветствий с той стороны стих быстро, люд повалил в воду всей своей массой, чтоб переплыть Нил. Парень помог двум выбраться.
– Что у вас? – бросил он. – Отдохнём?
Те хмыкнули.
– Как же!
Чиновники приказали таскать землю издали, с горки, и сыпать в Нил. То же делали на другом берегу. Взялись лодки, с юга и с севера, протянули цепь с сетками, чтобы швырять в них хлам. Отдыха не давали. «Без толку! – хмыкал люд. – Всё снесёт к чертям…» После хмыкать не стало сил. Темп поддерживали плети; тщились не угодить на кол. Злость начальства рождалась чати, всех понукавшим.
Ночью часть вкалывала при кострах, часть ела. Парень сказал:
– Все сдохнем. Лучше в солдаты. Я попрошусь потом. Здесь не жизнь мне.
– Зря ты, – кто-то сказал. – Молод и ты не знаешь, войско всегда в работе: то на Синай идёт, то нубийцы, то вдруг ливийцы… А при Хеопсе впервые, что так работаем. Самый лучший царь! Знал бы прежних: Хýни и Снофру. Сказывают, это лишь, оттого что царя нет. Где-то он в море. Строят, чтоб его встретить. Будет царь – будет лад. Будем хлеб растить, рыть каналы. А вот чтоб Нил ломать – царь не даст!
Парень верил, но и себя знал: он хотел в армию, ему легче труд крови, знал он, чем даже сельский труд; а такой труд, надрывный без перемен, – смертелен… Он, отойдя во тьму, скользнул дальше. После вдруг побежал… И замер. В заводи отражались звёзды. Что бежать? Ни к нубийцам, ни к азиатам не добежать, поймают… Разве к ливийцам? Но и до них – пустыня и пограничники. Мир велик – бежать некуда… Он вернулся, чтоб скрыть побег, с ношей земли для дамбы.
Насыпь от берега отошла-таки: сетки держали землю. С левобережья насыпь быстрей росла – там был чати.
Нил не размыл запруду: выше он свернул в русло, что ему вырыли, и потёк там. Дамба же стала новым его правым берегом. Повели через старое, опустевшее русло мост. Отрезки Юг – Север сомкнулись над скопищем воткнутых в ил колов с людьми. Парень снизу смотрел на мост, где достойнейший Друг Царя Хамуас и прочие из чинов сказали, что «Путь Ра выстроен».
После пошли: кто к северу, а кто к югу облагораживать путь цветами и строить арки, как из цветов, так и из лент льняных.
Вскоре путь представлял собой бесконечный ковёр в цветах.
Люд, одев в новое, выстроили вдоль тракта – на солнцепёке и в тени пальм, как кому выпало. И стояли. Парень, попавший в тень, через путь видел тех, коих жгло с утра… Ра, сместившись, брызнул в конце концов и ему в лицо.
Слух прошёл, «царь грядёт». Все воспряли.
Но царя не было. Не давали ни расходиться, ни есть и пить. Зной разил слабых. У парня в висках стучало. Венок на его шее вял, и пот смердел уже.
Вдали пискнуло. Вроде как музыка: флейты и барабаны… Примчал гонец.
– Царь, великий Хеопс, Хор здравствующий! Падать перед царём!
В музыку, долетавшую порой, вплёлся скрежет. Парень, хоть глаз слепило, разобрал блеск к северу.
Но ещё час прошёл, прежде чем шум стал явственен. Впереди нечто, не различаемого из-за солнца, шли музыканты. После них – жречество в шкурах львиных и антилопьих, в схенти, в мантиях и в ином, в лад культу. Были здесь жрецы Ра, Птаха, Сета, Хора и той же Бáстет, жрицы и жрецы Нут, Хнума, Тóта, Сóхмет, Хатóр, Мерт-Сéгер, Мина, и Монту, и Хаухéт, и Беса; многие несли крест жизни. Далее шли маджаи – чёрные, исполинского роста и в красных юбках, с пиками и мечами…
Вопль всё потряс вдруг.
Парень и сам взорвался не своим голосом:
– А-А-А!!!
Плывшее выше пальм, рвавшее носом арки, было огромнейшей красной баркой с мачтой, где, под навесом, на троне, сиял Хор жизни. Рядом – Хозяйка Чести, Исида в семнадцатом поколеньи, дивная Хенутсен сверкала. И их опахивал сгорбленный Друг Царя Хамуас и Единственный Друг Царя Петефхапи. Барку влекла на катках знать, вся в белом.
– БУДЬ ЗДРАВ!!! – парень рыдал.
Хеопс исходил гневом. Угол длинного его рта вздрагивал, ноздри вдруг раздувались; пот тёк по щекам к ритуальной бородке. Он был в царском наряде. Ибо на нём был большой красно-белый венец Египтов, ускх-ожерелье с обилием бирюзы и золота, плиссированный белый схенти с праздничным поясом, ниже – сандалии в самоцветах. Он держал царский скипетр – крюк с бичом. Солнце било в глаза в том числе и от них. На лбу его был урей – знак власти.
Третий день он ехал к югу, в Мемфис, сидя вот так на троне в полном наряде, ночью же отдыхал с царицею Хенутсен в каюте. Ночью смолкал рёв черни – и замирала барка, и стыла призраком в центре мира.
Царь злился. Он был обманут.
Семь дней назад он плыл на барке, примчалась лодка, в ней Друг Единственный Петефхапи просил о встрече. Лишь он позволил, в лодке встала царица и взобралась по сходням, вслед за ней – принц Хефрен и, кланяясь, Хамуас. Воин, взойдя следом, пал ниц. Стенали, что страна в скорби: люд спрашивает, где он; жертвы отложены, царь ведь первосвященник; пропущен сам День Кормлений – главный из ритуалов… Стенали трое: супруга высматривала Эсмэ. Он крикнул, что не желает в Мемфис, что он дал слово быть в барке, коль не случится чуда. Чтоб изменить Египет, надобно чудо, он говорил им. В прежний Египет он не поедет, ибо решил так.
Гости сказали, что они с чудом: царь не сойдёт с барки, но будет в Мемфисе, вот как.
В Ра-Кедите (названном им «Эсмэ»), где барка не была месяц, он встретил толпы и наблюдал, как барку влекут на стапель, а после катят по взявшему вдруг тракту, ровному и прямому, через поля и чащи, через озёра-реки. Он не заметил, как сел на трон в царском платье на верхней палубе под навес.
Он поражён был.
– Путь Ра, – сказали.
– Чудо! – признал он.
Так, «не сошед с барки», он ехал в Мемфис, не изменя себе.
Чудо? Истинно!
С барки он не сошёл? Да, истинно!
К тому ж речь вели о «двойном чуде»: мол, от Ра-Кедита видно Мемфис.
Впрямь: на другой день Город блеснул вдали (150 км) в зыбком воздухе.
В этот день царь, придя в себя, понял, что он обманут.
То, от чего он бежал, вернулось: барка на тракте, взявшемся ниоткуда, толпы вдоль тракта, путь в цветах, ритуал, помпа, – все это чуда были тем чином, кой он отверг. Он видел, что эти чуда суть строй Египта, что этим строем, вдруг сотворившим Путь, спрятана в трюм Эсмэ… То есть его любовь и вообще Любовь спрятаны! Рядом же – строй Египта в виде вельмож, наследника и царицы да воплей черни, собранной здесь насильно. Также он понял, чем обошлось чудо, сладкое Хенутсен в той мере, что она млеет. Чтобы покрыть путь плитами, согнан был весь Египет. Плиты доставлены, а грунт выровнен кровью сорванных со своих мест масс. Здесь сотни тысяч, столько же, или больше, плиты рубили и волокли сюда…
Слыша ход опахал, видя принца-наследника, стывшего у бушприта в праздничном схенти, царь вдруг воскликнул:
– О, меч царя! Брось труд! Ты устал в битвах. Я дарю Хамуасу, Другу, радость единственному студить меня… Справишься, о, мудрейший? Ты свершил чудо большее – путь сей с плывущей баркой. О, я воздам тебе! – Царь сжал скипетр – крюк и бич. Он хотел их швырнуть в Хамуаса, но удержался.
Сгорбясь, тот крикнул:
– Меджéду Хор! Меджед Эр Небти! Нес Бити Небти! Бикуи Нéбу Небтауи Хнум-Хуфу! Честь!
На нижней палубе рыком глашатаи повторили:
– Меджéду Хор! Меджед Эр Небти! Нес Бити Небти! Бикуи Нéбу Небтауи Хнум-Хуфу5!!!
Рёв толп раздался:
– ХОР!! ИЗБРАННЫЙ ДВУХ БОГИНЬ!! О, СОКОЛ! ТЫ ХРАНИМ ХНУМОМ!!!
Звук воплей перекрывал оркестр и скрип блоков. Царь сморщился. Генерал, поклонившись, прошёлся к принцу. От этого царь чувствовал, что он раб хуже строивших путь трудяг, раб – хуже знати, влекущей барку, раб – хуже принца и Петефхапи, ставших подле бушприта в вольности говорить, чесаться и поворачиваться в виду его. Он же, царь, должен сидеть недвижно, со скипетром в двух руках, с привешенною бородкой, под тяжестью двух корон здесь, в пекле. Ибо таков, мол, чин. Ибо если чин рушится, то всё валится… Он глянул в марево, где был Мемфис, до коего доберутся завтра под скрипы барки, под гром оркестра, под вопли черни… Пот тёк из-под царской короны под ожерелье и по щекам его под бородку. Пот тёк под зад его под одеждой. Он сидел в потной луже, весь был в поту.