И далась тебе эта разумность в отрыве от контекста исторического процесса!.. Ищущий разумности да отстранится от исследуемого предмета, приподнимет себя за уши над ним, приближая, хоть на мизерную капельку, угол зрения своего к взгляду Создателя всего сущего. И лишь тогда, если дано тебе будет по вдохновению, отделить сможешь истинное от ложного и разумное от умствующего. А пока довольствуйся уж тем, что имеешь. И надейся, что законы диалектики тоже не от лукавого.
Пара привычных затяжек, завершающих акт приема пищи, ожидаемого облегчения не принесли и лишь дополнительно замутили ручеек мозговой деятельности. Впрочем, это вам не вольготно раскинуться в мягких креслах с трубочкой отборного табачку да рюмочкой истинного хереса, как преподносилось явно завиравшимися классиками. Курительная комната мужского отделения клиники совмещалась с общим санузлом «в четыре очка», где, собственно, народ и отводил душу в едином порыве в меру потребностей: от умывания с чисткой зубов над рассевшейся от трещин раковиной и до… В общем, до шатких хронически грязных унитазов с неистребимыми ржавыми пятнами вечности на челе, окаймленных осклизлым полупериметром писсуарного стока, подчеркнутого веселенькой зеленью неизвестного происхождения.
Но парадокс-то состоял в том, что на фоне общеизвестных густых ароматов с полным многообразием оттенков лишь здесь, возле треугольной дыры в матовом оконном стекле можно было глотнуть свежего воздуха от осеннего листопада, буйствующего на воле. Остальные окна, доступные болезному народу, не имели ничего форточкоподобного в конструкции и были наглухо законопачены. Весьма оригинальный способ борьбы с курением вне специально отведенных мест… Впрочем, персонал курил по своим каморкам да кабинетам, нарушая правила пожаробезопасности в отсутствии средств тушения и не претендуя на место у «народной отдушины»…
– Слышь, писатель, кончай коптить! Тебя лечащий ищет, – объявился, теребя газету, Морозко. – Спички оставишь?.. Спасибочки…
Пора на очередное собеседование к «титану мозга». Нормальный он мужик, хоть и нудный из-за своей въедливости с многочисленными вопросами, которые не всегда успевает интонировать «с человеческим лицом», напоминая заунывной механистичностью голоса какой-то неизвестный прибор-детектор. Хотя, возможно, издержки профессии могут еще и не так себя проявлять.
– Ну, как вы, как вы, мсье Романофф? – у Моткульского выработался некий несерьезный, на первый взгляд, стиль общения: легкий, но без панибратства. – Откушали, сударь мой? Полегчало? Уж вы не пугайте нас так больше, дорогой. К чему эти «уходы в астрал», если потом проблемы с возвращением?
– Да уж вашими молитвами, доктор. Мои «астралы» без вашей химии не доставляли никому хлопот. Да и сейчас, честно говоря, я не слишком понимаю, чем мог уж так вас огорчить.
От палатных соседей порхнуло было неопределенное междометие, но тут же скомкалось в бульканье кипятильника и звяканье чайных кружек от короткого взгляда врача.
– Ах, у вас здесь чайная церемония намечается, я смотрю, – перевел он тут же разговор в другую плоскость. – Видимо, какое-то событие, Смирнов? – в голосе прозвучал интонационный нажим. Совсем легкий, но весьма заметный ввиду несвойственности для обычно безэмоциональной речи врача.
– Конечно, событие, Станислав Георгиевич, – извлек голову из тумбочки Володя. – Мне посылочку прислали с прекрасным чайком и сухариками. Вот организуем торжественный прием в наши ряды товарища литератора. Чтобы жилось всем нам тут дружно и светло под чутким наблюдением вашим и Александра Федоровича, под мудрым руководством Бухалевского и Котятко, но в нежных ручках Надюши-свет Воробьевой.
Окончание монолога – уже стоя практически навытяжку, с кружкой у сердца. И любые сомнения в искренности разбились бы об этот монумент «Караульный у мавзолея», тем более что страсть к хорошему чаю, вечно дефицитному и редко неподдельному, была результатом длительного воспитания в советские годы. И во всех местах «ограниченного доступа» именно чай заменял и алкоголь, и трубку мира, и плечо для слез, да и…
– Что тут за фигня? – остолбеневший в дверях Валера лишь лихорадочно ощупывал мизансцену глазами. – Доктор, я не в курсе, в клинику спирт завезли, или это вы к народу с контрабандой? Пора, пора, пока полностью не извели нам, горемыкам, кровь на воду. Вон, на Вадика полюбуйтесь! – преувеличенный до трагизма жест в сторону лежащего под капельницей товарища. – Явился, морда – с рюкзак. Румяный, холеный, улыбчивый – прямо с плаката. Ну, не без синевы, правда. Это факт… А теперь гляньте: бледная спирохета под микроскопом…
– Я вот сейчас докапаюсь, по шее настучу, – пробурчал незлобиво Вадик. – Станислав Георгиевич, урезоньте придурка. Объясните как-нибудь (честно говоря, не представляю, как), что алкоголизм – болезнь, черт возьми… И я тут лечусь, а не ваньку валяю, как некоторые… – тут он осекся и заерзал на койке, изображая суету с покрывалом и стараясь не пересечься ни с кем взглядом.
– Чаек настоялся – подваливай, народ, – жестом пригласил Володя. – Станислав Георгиевич, просим! У нас тут и кружечка свободная для вас есть. Некоторым чай не полезен – у них все равно жидкостный баланс по-иному регулируется. – И сделал ручкой Вадиму:
– Покойся с миром, добрый человек!.. Мы помянем тебя за нашей трапезой.
Врач с улыбкой покачал головой и, сменив выражение лица на нарочито озабоченное, зачем-то отошел к стойке капельницы. Оценив уровень ядовито-желтой жидкости в сосуде, и обозначив регулировку и без того идеальной частоты капель в системе, он как-то неуверенно извиняющимся тоном произнес:
– Вы как-нибудь поаккуратней с вашими чаями-кипятильниками, а? Нас всех тут так нагреют, когда «большие отцы» ваш вертеп в палате накроют. По графику, у них сегодня, правда, обход у буйных. Но вдруг да завернут, соскучившись… За приглашение, конечно, спасибо…
И уже от дверей:
– Перед обедом, Мурат Георгиевич, ко мне зайдите на пол часика. Я у себя буду…
И, в плане порядка, Смирнов, я на вас полагаюсь…
– А для Морозки ни пожеланий, ни слова доброго, – скроил печальную физиономию Валера. – Как пса шелудивого немытого избегают. В ду-у-у-уш хочу-у-у-у!.. – взвыл он в сторону луноликого плафона.
– Ну, накрыло… Завязывай уже, вервольф хренов, не то пить уже будешь чуть тепленькие ссаки. Перед кем выделываться?!.. Подсаживайся, Мурат Георгиевич.
– Благодарю. Вот, возьмите к чаю.
– Конфетки? Отлично. О, и вафли!.. – Володя засуетился с кружками, освобождая место на тумбочке.
Нет, засуетился – неправильное слово. Так могло показаться лишь в первый момент. Но была это далеко не суета, а некое весьма ловкое манипулирование с обжигающими сосудами, которые подносились каждому, как уважительный кубок редкого напитка – ценителю…
– Ну, мужики… – простонало со стороны Вадика.
– Лечись, лечись, болезный. Тебе еще с первым пузырем минут пятнадцать. А там еще беленькая ждет вдогонку… Так что, глазки закрывай завидущие и не сопи в нашу сторону – чай студишь, – куражился Володя. – А мы пока тихонечко ваньку поваляем, чтоб не беспокоить почтенного алкоголика.
– А может, удавим его подушкой, чтоб не страдал? – оживился Морозко.
– Нет, он не так умрет… – откуда-то сбоку глухо прозвучал голос из-под одеяла.
Немая сцена прямо по Гоголю: все повскакивали с открытыми ртами, и даже Вадик вскинулся с вытаращенными глазами, забыв про иглу капельницы.
– Ожил!..
– Слышь, ты чего это сказал? – Валера, обогнув кровати, склонился над суконным горбом и аккуратно приподнял уголок одеяла. На лице отразилось полное непонимание. – Спит, паразит… Э-эй!..
– Да оставь в покое человека. Или сам ни разу во сне не разговаривал?
– Нет, разговаривать-то – ладно. Но вот так!?.. По теме, со знанием дела…
Придется поддержать разговор, но, не углубляясь слишком в предмет.
– Очень верно сказано: со знанием.
Почему бы человеку и не высказаться, если знание такое есть
В принципе, это нормальное свойство любого человека, поддерживающего себя в состоянии… одухотворенности, что ли. Скажем так… Наши медики возможно сказали бы об измененном состоянии сознания, если бы не присущая пока еще большинству материалистическая зашоренность. Тогда игнорируются и практики медитации, и практики камлания шаманизма. И все пифии и кассандры всех времен однозначно отметаются в область мифологии и художественной литературы. А наш сосед… становится нашим соседом.
Да, не слишком как-то получилось
– Стоп, стоп, стоп, писатель! – Валера еще раз изучающе поглядел в сопящее под одеялом безмятежное бородатое лицо, вернулся на свою койку и залпом опорожнил кружку безо всяких смакований. – Это какое же знание имеется в виду? Я ведь тоже, к примеру, знаю, что однажды отправлюсь на тот свет. Но, сколько не вывихивай мозги, угадать, когда же произойдет это знаменательное событие, не получается.
– Так, конечно, в отношении себя – вот это уж не каждому дано, а лишь избранным. Защитный буфер этакий не дает к информации подобраться, блокирует…
– Валера, отцепись от человека, – странная интонация промелькнула в голосе Володи Смирнова. – С тобой садиться чаевничать – себя не уважать. Только людей нервируешь.
– Да Бог с вами, – надо же защитить как-то любознательность человеческую.– Чем можно тут нервы-то потревожить. Вот когда знание-то о себе имеешь, да духом не крепок, вот тогда с человеком всякое начаться может.
– Да ну? – это уже со стороны Вадима. – Ты серьезно, писатель?
– Я серьезно, во-первых. Во-вторых, именовать меня писателем – много чести для неудачливого графомана. И, в-третьих, кто-то сейчас может хапнуть по вене воздушный пузырь. Так что лучше перекрой пока зажим, а я позову Надежду, чтоб склянки поменяла.
Чего меня понесло? Как в том анекдоте: «пить с нами – пил?! а поговорить?!». Кому нужны все эти пустые теоретизирования, верить которым можно лишь в переложениях Голливуда, а пытаться постичь и применить могут лишь добровольцы составить компанию в здешних стенах. Разве что, Стасик, лечащий, слушал с непередаваемой серьезностью и пониманием. Хотя, работа у него такая, и положение обязывает… Да, честно говоря, любой на его месте несколько бы посерьезнел, когда в какой-то момент упустил инициативу и позволил втянуть себя ведомым в сферы Диалог-Театра… Уж лучше бы не спрашивал о причинах подавленности и отрешенности. Но так уж случилось… Пламенная речь грянула…
…Да просто не интересуют меня эти «политические проститутки», как говаривал Владимир Ильич, оккупировавшие телевидение и всосавшиеся во власть. Не интересуют! Потому что я все знаю наперед! Знаю цену всех их предательств. Знаю, что сделают они со страной, с промышленностью, поднятой кровью наших предков. Знаю, во что обратят народ… Хотя у народа-то шанс еще есть. И не хочу, не желаю, чтобы меня против воли строили, приказывая идти грабить, воровать, убивать – предпринимать, одним словом, во имя светлого капиталистического будущего! Не это ли и есть тоталитаризм, которым клеймят ныне предшественников?! Кто давал право какой-то кучке недоучек-рвачей подломать под себя доверчивых моих сограждан?!
Если сегодня какой-либо из оборотней клянет предшественников, выискивая в них признаки «оборотничества», изобличая их преступления, то лишь для того, чтобы отвлечь внимание масс от преступлений нынешних, старательно создавая омерзительный и устрашающий фон, на котором самим можно представляться белыми и пушистыми. Мифологический жупел раздувается с таким старанием, что дезориентированные граждане лишь торопливо крестятся на свое «светлое прошлое» и кидаются с отчаянием на поиски новых смыслов там, где их и быть-то для большинства не может, ибо смыслы-то кроились вдохновителями «новой русской революции» исключительно под себя, родимых, и успешно проводились в жизнь на принципе тотальных подкупов.
Вчерашние приспособленцы «шариковы», на теплых местах пересидевшие ужасы исторической мясорубки, перемоловшей всех неравнодушных, теперь открещиваются всеми конечностями от некогда «выстраданных» партбилетов и со сладострастием топчут коммунистов (к которым, кстати, не имели никакого отношения по сути, но превосходили которых в те времена по исступленности речей на собраниях и в составлении всяческих подметных писем).
Настоящие коммунисты – это совсем не эти, берущие горлом и беспринципностью, а те, кто создавал и строил! Строил заводы, метро, электростанции и города. Те, кто жизни ради, действительно, первыми поднимались в атаку, бросались на амбразуру, жертвуя во имя товарищей жизнью…
А где же были во времена строительств и битв наши « шариковы»? О, они знали, где надо быть!.. Там, где обретаешь зависимых от тебя. Дальше – варианты.
Одно известно, с этих, зависимых, всегда можно взять в свою пользу. И брали все, что относят к материальным ценностям. Злато-серебро-антиквариат выменивалось у умирающих с голоду за кусок хлеба, к распределению которого так удачно оказался приставлен; отбиралось мздою за возможность переправить передачу подследственно-осужденному; принималось в благодарность от подчиненных за повышение по службе, да и просто, чтоб поедом не ел по случаю и без случая; у всех – у всех за возможность для них выжить (или просто – жить)…
Пробившись локтями, перегрызя сотни глоток, не брезгуя никакими методами и средствами, всплыли наверх (как все оно и всплывает). И вот, они уже бездарно (но «ответственно») руководят, по-шкурнически «контролируют», злобно преследуют всех, кто, хоть немного, лучше и чище. И безостановочно гребут, гребут и гребут под себя все и вся, наращивая аппетиты и амбиции. Сперва – потихоньку, полегоньку, чтобы не нарваться на донос «сотоварища – сотоварищам» с целью перераспределения между «сотоварищами» же нажитого. Да чтобы не засвечиваться ренегатством перед выжившими (пока…) истинными коммунистами. А с течением времени, когда последних таки изжили, выпинаться перед «сотоварищами» и «наезжать» на них за общепринятые в кругу «шариковых» деяния стало как-то глупо. И пришлось «искать консенсус» и договариваться, как разделить вотчины для «княжения» и узаконить свою «частную социалистическую собственность».
Так вот и пришли мы к развалу Союза, в котором перевелись коммунисты по зову сердца и неравнодушные, а восторжествовали чиновно-парт-бюрократические ренегаты мещанско-мелкобуржуазной окраски. И ныне имеем – то, что имеем. И они имеют нас.
И почему бы мне не сидеть здесь до конца дней моих, если при мне, зрячем, белое декретно объявляют черным и наоборот?! Я не желаю пролития ничьей крови и, действительно, становлюсь безумным, если меня вынуждают быть глупым мотыльком, бьющимся о стекло с предупреждениями о беде, которым никто не хочет верить…
Вот молодец! Дорвался до ушей? А кому, к чертям собачьим, красноречие-то твое здесь нужно? На площади, поди, слабо? Привыкли по кухням-то, в междусобойчиках?
Воистину, каким же надо обладать терпением, чтобы, не перебивая, выслушать такую «трибунную» речь да еще стараться отфильтровать смысл от возможного психоза. У доктора Моткульского это прекрасно получилось.
– Зря вы так, Мурат Георгиевич. Ей-богу, зря… Надо ли так нервничать, когда изменить ситуацию – не в ваших силах. Вот они где лежат, корни очень многих болезней! Только был бы толчок – и пошло-поехало: дистонийка, гипертонийка, всякие инсульты-ишемии…