«Несомненно, мы имеем дело с очередной попыткой известных лиц раскачать ситуацию. О нравственной стороне этих людей говорить не приходится. Если они и сегодня, в день траура, привлекают к своим мероприятиям женщин, стариков и детей, то что будет дальше. Они начнут устраивать их на могилах погибших в терактах?»
А? Каково? Вы еще сомневались? Да понятно все. Как день деньской. Причины выявлены. Виновные назначены. Пока без имен. Но разве за ними дело станет? Пока не надо. Но как только, так сразу. Уж будьте уверены. К чести Терентьева – если к этому человеку вообще применимо слово честь – он-то сам ничего такого не говорит, и ограничивается выражением «пока все очень туманно». Но, видимо, для Сбитнева никакой туман не туман. У него всегда под боком прожектор для такого рода ситуаций. Модель прожектора собственного производства. Кодовое название «лапша на уши». Уровень – «для лохов». Но мы-то с вами не лохи. Мы-то понимаем, где и, главное, кем собака зарыта…
Окна – мозаика из бабочек. Палата №3 погружена в чудесные, разноцветные сумерки. На постели у окна, выходящего на южную сторону, лежит большой забинтованный сверток. Человек угадывается в свертке с трудом. По свободному от бинтов указательному пальцу. Он мелко, но отчетливо передвигается по разбитому в пустынные трещины дисплею смартфона. Экран вопреки состоянию корпуса светится. Буквы возникают в треде одна за другой. Линер, сидя напротив, пытается читать тред. Но шрифт слишком мелкий. Глеб, за ее спиной, совсем уж безуспешно пытается что-то разобрать. Белая у изголовья читает историю болезни:
– Пострадавший доставлен с теракта во второй очереди…
– Почему не в первой?
– Обычная практика. Кто не жилец – это можно сразу понять – с тем не торопятся… Я продолжу?
– Пожалуйста…
– Диагноз: тяжелая сочетанная минно-взрывная травма. Оперативно проведены бедренные ампутации нижних конечностей и правой руки по плечо. На левой руке сохранились большой и указательный пальцы. Прочих нет. Возможно, это врожденная аномалия. Но не факт. Кисть сильно пострадала. Сложно понять… Другое. Ожоги глазных яблок. С полной и невосстановимой потерей зрения. Лицо обезображено. Кожные покровы выгорели. Множественная челюстно-лицевая травма… Смерть пострадавшего наступила в 0.11. На данный момент нет пульса и мозговой активности. Это по данным ЭЭГ и ангиографии. Полная мышечная атония21. Самостоятельное дыхание отсутствует. Обменные процессы не фиксируются. Документов нет. Опознание возможно только по генетической экспертизе…
Линер не выдерживает:
– Постойте… Я правильно понимаю. По данным объективного контроля – он мертв?
– Да.
– Тогда что мы видим?
– Я не знаю.
– Кто из нас врач?
– Я отвечаю за жизнь. За ее продление. О том, что есть после смерти, я знаю не более вашего. То есть ничего. Ну, если не сводить смерть к процессам разложения живых тканей. Их, этих процессов, кстати, в теле погибшего нет. Все остановилось.
– В 0.11?
– Именно.
– А вся эта штука на улице началась тогда же?
– Да. Вышла проветриться, а там листья шелестят и бабочки летают.
– Всё сразу – как сейчас?
– В целом – да. Сразу и всё.
– Как у него оказался смартфон?
– Это отдельная история. Тут у него был сосед. Не с теракта. Мальчик. «Парашютист». В смысле – упал с высоты. Множественные переломы. Позвоночник в том числе. Гарантированная неподвижность. Без вариантов. Когда в 0.11 сработал реанимационный монитор, в палате из персонала никого не было. Я по случайности оказалась рядом с дежуркой. Бегом сюда. Входим. А мальчик по палате ходит. Туда-обратно. Мы так в дверях и застыли. Нечасто увидишь поднявшегося на ноги паралитика. Он к окну подошел. Взял смартфон… который мы вообще-то, можно сказать, из груди вырезали. Оставили. Бывает, и по вещам опознают. Так вот, он берет смартфон и кладет ему его на одеяло. И тут только я замечаю. Палец движется, как будто пишет что-то. Как сейчас. Мальчик под этот палец смартфон и положил. А на мониторе пульса нет. Подумали – конвульсии. Но нет… Не конвульсии…
– А если предположить?
Линер хватается за соломинку.
– Даже если и допустить подобное, то не кажется ли вам, что это какие-то слишком упорядоченные конвульсии?
– Вы читали, что он пишет?
– Не вчитывалась. Но осмысленный текст налицо.
Линер задумывается. Проблемы множатся. Без видимых путей к их разрешению. Но надо что-то делать.
– Так… Глеб, давайте, приступайте. Кто тому, что по вашей части. Как эта штука работает и почему. Как, что и, может быть, кому он пишет. Ну и прочее.
– Есть.
– Я пока камерами займусь… Маргарита Анатольевна, судя по характеру ранений, он был в эпицентре взрыва?
Белая кивает:
– Да. Вероятнее всего, между ним и источником взрыва никого и ничего не было.
– Даже так? Хорошо – это весомо сужает круг…
Линер достает ноут и открывает записи с камер. Интересуется между делом:
– Что мы еще знаем? Пол, возраст?
– Молодой человек. Лет 16—17. Судя по состоянию тканей и внутренних органов.
– Раса? Национальность?
– Это сложно. Да невозможно. Волос нет. Лицо… Ну, вы понимаете… Белый. Все, что можно сказать.
Линер находит запись из вагона.
– Посмотрите. Вот, кажется, он. Характер повреждений? А?
Белая всматривается.
– Да, ноги на мышцах. Почти отрыв. Так его и привезли. И в целом… Да, он. Еще видите – руки на груди… Смартфон…
– Да, да. А руки что же – так и лежали до приезда к вам?
– Да, именно в этом положении. Их как свело. Я же сказала, эту штуку из груди вырезать пришлось.
– Документов, вы говорите, нет?
– Ничего. Да и других вещей, насколько я знаю, нет. От одежды клочки.
– Не богато… Что у вас, Глеб?
– Тут что-то… Я…
Он в явном замешательстве.
– Что Глеб? Проблемы? Это вам не серверы взламывать. Здесь люди.
– Да нет, товарищ майор, все понятно. Но непонятно, как такое возможно.
– Говорите.
– Короче, так. Смартфон не рабочий. Батарейка убита. «Мама» пашет, но она в таком состоянии, что никаких гарантий. Табло работает. Шлейфов22 никаких. От чего он заряжается? От рук его, что ли? Неясно. Ладно, это одна фича23, приняли. Но дальше вообще непонятки… Текст он набирает. Но «Ворда» нет. Ну, предположим, чатится. Аська или социалка какая. Но их нет. Вообще нет. К Сети не подключен. И тут еще одна беда вырисовывается, и это уж совсем клиника…
Спохватывается. Бросает взгляд на Белую:
– Ой, извините…
Белая улыбается.
– Ничего.
– В чем клиника? – настаивает Линер.
– Он с кем-то переписывается.
– Что значит «он с кем-то переписывается»?
– Ну, это диалог, товарищ майор.
– Вы же сказали – чата нет.
– Я сказал, что нет программного обеспечения. Нет условий для этого. Это какая-то… его сеть. И он с кем-то в ней общается… Вот смотрите, он пишет строчку… Палец зависает… Ждет… Видите – пошел текст? Но пишет-то его не он! Опять он… Вопрос? Опять замер… Ответ его… Пишут ему…
– Кто пишет? Откуда пишет?
– А вот этого я не знаю, товарищ майор.
– То есть ответы приходят из ниоткуда и ни от кого?
– Как-то так… Тут еще одна фенька… Это не текстовый редактор… Текст не копируется…
– Что же это за формат?
– Не знаю. Какое-то изображение. Причем все, что он написал с ночи и пишет сейчас, идет как одна страница… Чисто теоретически можно скриншот взять. Будет копия.
– Делайте.
– Сейчас он будет промежуточным. Он постоянно обновляется.
– Дожидаться окончания треда предлагаете? Он может прекратиться так же внезапно, как и был начат.
– Ок, можно и промежуточный. Но надо понять, как это можно сделать.
– Работайте.
– Есть.
Линер пытается собраться с мыслями. Чем дальше в лес, тем больше дров. Белая напоминает о себе:
– Извините, по истории болезни еще не всё…
– А что еще?
– Тут, как выразился молодой человек, у меня еще одна «непонятка».
– Ага, а все, что вы уже озвучили, – это понятка? Да?
– Нет, но… Это к вопросу о том, с кем он общается…
– А что вы можете сказать?
Линер напрягается. Пристально смотрит на Белую. Белая отводит глаза в историю болезни. Линер знает этот свой взгляд. Его мало кто выдерживает.
– После 0.11 на теле умершего фиксируются…
В палату стучат. Линер удивлена. Смотрит на Белую.
– Кто это?
– Понятия не имею.
– Войдите, – просит, как требует, Линер.
Входит невысокий, круглый как колобок мужчина за шестьдесят в белом халате. Находит глазами Линер, интересуется вкрадчиво:
– Разрешите, Юлия Вадимовна.
– А, Семеныч. Что у тебя?
Семеныч мнется.
– Мне бы… тет-а-тет, Юлия Вадимовна.
Линер хмурится. Как все разом. Закрывает ноут. Встает.
– Одну минуту.
– Как скажете, – соглашается Белая.
С ноутом по мышкой Линер выходит в коридор.
– Ну, что у тебя?
Семеныч виновато прячет глаза.
– Юля, я звонил шефу – он сказал, что ты сейчас оперативно руководишь и все текущие вопросы к тебе…
– Не тяни, Семеныч, дело говори!
– У нас пропали останки. Девушки. Возможно, смертницы. Не факт. Одной. Всего одной. Ты же знаешь, есть версия, что их было две в одной точке…
Линер улыбается.
– Что за бред? Как это пропали?
– Ну, как… Протокол есть, номер есть, останков нет.
Линер всматривается в Семеныча. Нет, не шутит. Да и какие тут шутки.
– Семеныч, пердун старый, ты понимаешь, какое это ЧП? Это ж выходом в отставку попахивает!
– Юля, все понимаю. Но я не знаю, как это случилось. Мы с Пашей не выходили оттуда. Не выходили, клянусь. Некогда было выходить. Работы – удавиться можно. Да, курили. Но по очереди. Останки были на столе. Прикрыли как положено. Памятные. В правой кисти на двух пальцах мяч теннисный застыл, как всегда там и был. Дошла их очередь. Нет. Как и не было.
– На входе кто был?
– Местные. Кто же еще? Кто на морг спецохрану ставит? Не уйдут же?
– Ушли!
– Ну, Юля…
– Что Юля?!
Линер впервые за утро кричит. Отворачивается от Семеныча. Отходит в сторону. Не то чтобы небывалое происшествие. На югах «двухсотых» теряли пачками. Но то – война. Списывали. Пропавший без вести – и вся беда.
«А здесь на что списывать?» – вопрошает себя Линер и возвращается к Семенычу:
– Возможность опознания?
– Только по генетике. Эпицентр. Полный разброс. Ни лица, ни тела целиком. Документов нет. Одежды клочки. Смартфон разбит в детали. Но, может, и вообще не ее. Прилетел от соседей.
– Девушка, говоришь?
– Да, была девушка…
– Та-а-ак…
Линер прикидывает про себя: «Не до этого пока. А время до вечерней проверки есть».
Решает.
– Значит так, Семеныч, возвращайся пока на место.
– Так мы закончили уже…
– Вы еще не начали! Возвращайся на место и жди указаний. Я буду думать, как это все представить. Работнички ножа и топора… Нашел себе проблемы на старости лет. Всё, иди. Я позвоню. Отчет лучше делайте. Что б до запятой!
– В лучшем виде будет, Юля, в лучшем виде!
– Давай, давай, иди с глаз моих.
Линер возвращается в палату. Закрыв дверь, напоминает Белой:
– Так что там фиксируется?
– …Фиксируются частички инородной ткани.
Линер садится. Открывает ноут. Машинально уточняет:
– Что значит инородной?
Открывает папку с видео, всматривается: «Так… Кого же Семеныч тут потерял?»
– Значит, не его. Не его кожа, мышечные покровы. Другой человек. Судя по некоторым признакам – женщина. Растет на нем. Как будто из него. Растет равномерно по всей сохранившейся поверхности. Налицо устойчивая тенденция к формированию второго тела. Оно как бы стремится обнять первое. Если наблюдаемые темпы роста сохранятся, то окончание процесса возможно в течение 3—4 дней.
Белая умолкает. Отрывается от истории болезни. Линер и Глеб смотрят на нее деревянными лицами. Белая невозмутимо поясняет:
– Это данные не только визуального контроля, полученные в ходе перевязок. Проведены анализы крови, кожной и мышечной ткани. Все точно.
Линер приходит в себя. Закрывает ноут. В задумчивости стучит пальцами по крышке: «Нет, такое не выдумать. И она так уверенно об этом говорит. Анализы опять же… Всё, милая. Закончилась уголовка. Начинается политика».
Вслух уточняет:
– Кто знает обо всем этом?
– Я и теперь вы.
– Другие врачи, медсестры отделения? Ну, и те, кто делал анализы?
– Они обладают частичной информацией. Каждый в своем секторе. Полная картина им не известна. Хотя, конечно, вмешательство иных, прежде всего, академических научных структур не помешало бы…
– Исключено, – отрезает Линер.
– Я так и подумала. Раз вы контролируете дело. Поэтому к вам и обратилась.
– Вы правильно сделали. Никакого стороннего вмешательства… Пока…
Линер берет паузу, поворачиваясь к Глебу:
– Что у вас?
– Да, есть что-то вроде скрина.
– Отлично.
Линер возвращается к Белой. Задает вопрос, который вертится на языке:
– Что же, выходит, он тут не один? Их двое?
Белая качает головой.
– Нет, не так… То есть не совсем так…
Она мучительно ищет формулировку. Закрывает историю болезни. Отходит к окну, кладет папку на подоконник. Прижимает ладони к стеклу.
– Их не двое…
Водит пальцами по лоскутному рисунку.
– Он…
Останавливает пальцы.
– Нет… Они…
Находит. Оглядывается.
– Они – одно…
II
Будильник на смартфоне играет пока недостижимое «Cessa de più resistere»24. Он поворачивается на спину и слушает арию до места, где на бесконечном распеве автор позволяет JDF25 взять дыхание. После чего отсчитывает еще четыре такта и выключает будильник, не дожидаясь второй части. Анданте в ре-бемоль мажор – скучно. Потому что технически уже возможно, досягаемо. Заключительную часть со всеми ее фиоритурами26 и шестнадцатыми он оставляет на день. Утром от нее с ума можно сойти. А послушать в школе в самый раз. Выносит с уроков от иксов-игреков, склонений-спряжений в даль чистую, небесную. Главное – не включать ее на ночь. Копание в себе до утра обеспечено. Хуже только от «Ah mes ami»27. Здесь JDF особенно циничен. Полное ощущение того, что ты вошь, тварь дрожащая без права на помилование. Сегодня, в отличие от трех предыдущих дней, он удерживается от мазохистского стремления выслушать этот приговор с утра. Достаточно. И без того каждое действие просчитано до мелочей. Уже много лет он ничего не делает просто так.
Зевая и потягиваясь – и это первое в распорядке дня упражнение – встает. Принимает дежурный стакан воды комнатной температуры. Открывает дверь на балкон. С удовлетворением отмечает, что апрель в этом году невиданно влажный. Даже при коротких вдохах легкие наполняются больше обычного. В какой-то из дней можно будет обойтись без марлевой повязки. Надышаться вволю. Впрочем, в городе и в дождь некуда деться от грязи и пыли. Здесь все кошмарно быстро сохнет и чересчур много авто.
Паталогическое неприятие беспорядка и сухости в любой их форме – закон семьи. Он передан ему от родителей и сестер. И пусть он – приемный ребенок, восьми лет оказалось достаточно, чтобы ненависть ко всему сухому пропитала его насквозь. Любая пыль напоминает ему о грязи детского дома с его вечно пьяными уборщицами. Он даже в воспоминаниях не хочет возвращаться туда. В целом тот период жизни не запомнился ему чем-то хорошим. Что хорошего о детдоме может вспомнить инвалид? Он родился без шести пальцев на руках… Но поймал счастливый билет на одном из вечеров детдомовской самодеятельности. Каким-то чудом на том концерте оказался приемный отец. Народный. Ангажементы на трех континентах. Почетный профессор. Консерватория. Тогда всё это слова из другой жизни. Теперь – реальность. Квартира – треть этажа сталинской высотки. Загородный дом в двести метров. С флигелем в пятьдесят. Консерваторская школа-десятилетка. Еженедельные концерты. Предощущение большой карьеры. Ради всего этого можно и нужно жить по режиму. Все правильно. И так жить нужно всю жизнь. Еще один принцип семьи, усвоенный им, пусть и не сразу. Внутренне он пару лет ему сопротивляется. Но теперь поминутно расписанный день и связанный с этим контроль любого действия приносит ему удовольствие. Его не приходится заставлять. Все предельно естественно. Есть цель. И она подразумевает средства. Не обходится без сбоев. Неверный выбор партий для вечернего прослушивания – один из них. Но JDF вычислен. И потому не несет угрозы. Есть в нем что-то и положительное. Некая высшая планка. Которая при всей своей запредельности все же не убивает. А значит – делает сильнее.