Наконец, с маяка был изгнан последний посетитель и из двери вышел смотритель.
Смотритель маяка – даже само название профессии звучит таинственно. Сразу же приходит на ум этакая грубоватая мужская личность с эксцентричным складом характера и романтическими побуждениями, без которых сложно переносить некоторый аскетизм и тяжёлую работу: постоянно следить за световым сигналом и вовремя включать и выключать свет по специальной таблице, если маяк не автоматизирован. Работа эта подразумевает и непростое регулирование маячного хозяйства – обслуживание радиомаяков, автоматических метеостанций, радиостанции для связи с морскими судами, навигационных знаков, аварийного питания, да и наблюдение за состоянием самого здания, ведь из-за малейшей трещины оно может сильно пострадать. Маяк оборудован различными механизмами, нужно в этом разбираться и уметь ремонтировать в случае неполадок.
Его было сложно не узнать. Коренастый, с дублёной кожей на лице, попробовавшей на себе усилия ветров самых разных морей; с непременной бородой и усами, строгим выражением лица мужчина лет за пятьдесят, одетый в классическую английскую вощеную куртку «Бофор» от легендарного бренда «Barbour» с массой карманов, с болтающимся биноклем на груди. И что может быть другого в этих карманах, кроме положенных всем морякам курительной трубки из кости редкого морского чудовища, старинного морского компаса марки «W. Watson & Sons Ltd», «Атлас к плаванию Лаперуза 1785—1788» (издан в Париже в 1797 г.), который включает составленные французской экспедицией карты и художественные гравюры видов острова Пасхи, Таити, Самоа, Гавайских островов, Калифорнии, Аляски, Кореи, Японии, Камчатки и восточного берега Австралии… и ещё бог знает что можно найти интересного в этих карманах!
– Тибо – это я. Вы ждёте меня месье?
Вот именно в таком виде и появился передо мной смотритель маяка Биаррица Николас Тибо.
– Да. Я – адвокат Андрэ Морель. Хотел бы задать вам несколько вопросов.
– О чём? – спросил с подозрением высокого роста смотритель, с вызовом закидывая голову немного назад.
– О вашем знакомом, журналисте Ламаре Эрсане.
– Так вы адвокат, а не полицейский?
– Да, я не полицейский.
Тибо смотрел на меня уже со скептицизмом – такого гостя он точно не ждал. Не знал, как с ним поступить.
– Тогда вам следует обратиться в полицию. Они расследуют гибель Эрсана, и я ответил на все интересующие следователей вопросы.
– Понимаете, я веду частное параллельное расследование. Мне сказали, что вы были дружны с журналистом. И потом, кому как не вам, с высоты вашего маяка, легче всего оценить положение судов в море, и людей в нашем городе.
Николя Тибо пристально посмотрел на меня, осознавая, что я делаю попытку польстить его самолюбию в целях наведения хоть какого-то моста от себя к нему.
– Мне доверили присматривать за маячным хозяйством и морской частью пространства, видимого до горизонта. На суше есть свои смотрители порядка. С высоты маяка, конечно же, видна территория даже за пределами Биаррица, но для смотрителя она слишком велика, чтобы наблюдать за каждым его жителем.
Красиво сказал! Я понял, что просто так из него ничего не вытащишь.
Тибо был из той породы людей, которые ко всему относятся с недоверием, и не поймешь сразу: собираются они действовать сообразно постулатам изворотливости или же благоразумия? Он не спешил делиться имевшейся у него информацией. Таких я называю просто – умножопый. Умность можно заменить на хитрость – просто так звучать будет резче. Ой, кажется я заменил не ту часть слова, которую собирался!
Вот как мне показать ему, что я к нему пришёл как к другу журналиста, как к человеку, который возможно знал его лучше, чем кто бы то ни было в Биаррице?
– Вы его хорошо знали, – вот так я и сказал, и попал в точку. Жена смотрителя, так и стоявшая всё это время неподалёку, вдруг кивнула головой, словно соглашаясь со мной, но Николя Тибо решил уточнить как бы с безразличием:
– И кто вам это сказал?
– Его знакомая – Рени Адан.
– И это она вас наняла? Зачем?
– Хочет выяснить: кто мог его убить.
Смотритель маяка словно успокоился, услышав знакомое ему имя:
– Да, я действительно его неплохо знал. Мы встречались с ним каждый раз, когда он появлялся в Биаррице.
– Когда это было в последний раз?
– В воскресенье, примерно в обед. Ему нравилось тут находиться. Это, конечно, не Эйфелева башня, но панорама завораживает. Вы сами бывали здесь?
– Да, но достаточно давно.
– Подниметесь?
– Если вы не против.
– Здоровья вам хватит? Здесь надо преодолеть немало ступеней.
– Ничего, я справлюсь.
– Эмма, погуляй здесь с детьми, – обратился смотритель к своей жене. – Мы поднимемся наверх.
Долгая дорога на смотровую площадку по узкой винтовой лестнице была не очень сложной, но и не простой. Я шёл вслед за бородачом-смотрителем, который по пути умудрялся устроить мне что-то вроде краткой лекции о маяке, рассказал о том, что до перехода на эту работу служил на флоте в ранге корабельного мичмана, пока мы перемещались вдоль круглого каменного цилиндра, обшитого внутри деревом.
Фонарный отсек меня мало интересовал, а вот вид на залив и город напомнили мне детство. Тибо протянул мне бинокль. Внизу начинали зажигаться городские огни, над головой пробегали по темнеющему небу тучки, и было понятно, что скоро поднимется ветер и ночью скорее всего пойдет дождь. Машин на улицах было не много, зато хорошо были видны перемигивающиеся огни светофоров. При взгляде на морскую даль я ощутил, как мой желудок сжался. Через полосу Гранд-пляжа был виден следующий мыс и плато с Музеем Моря. Можно было разглядеть даже то место, где примерно нашли тело Эрсана – до него напрямую было около двух километров.
– Я решил вернуться после службы в Биарриц. Мы жили по соседству с семьёй Эрсанов. И, хотя между нами было семь лет разницы, мы с Ламаром подружились. Он только с первого взгляда казался сложным, а на самом деле был прост как… парашют. Надо было просто понять, где у него находится кольцо, за которое надо вовремя дёрнуть.
Интересно мне было бы сейчас понять, где же находится такое кольцо у самого Николя Тибо. Удивительно, что он до сих пор меня терпит и даже сам предложил подняться на площадку маяка. Я чувствовал себя немного как сапёр на минном поле.
– Скажите, а по ночам вы поднимаетесь сюда?
Кажется, я наступил на мину!
– Только если на маяке обнаружится какая-нибудь неисправность. Вы хотели спросить: как я провел ночь, когда его убили?
– Нет-нет, я спросил из любопытства, – я попробовал увильнуть в сторону, но увидел, что на его лице появляется прежняя тень недоверия. Что ему могло не понравиться в моём вопросе, пусть даже и коряво закамуфлированном?
– По ночам я сплю, адвокат, – он протянул руку за своим биноклем, и я понял, что моя аудиенция у смотрителя маяка завершена. – У вас всё?
– Пока да, – я решил не ковырять палкой муравейник.
– Тогда давайте спускаться вниз, – он указал мне биноклем на выход.
Пока мы спускались по лестнице вниз, я соображал, как бы мне хоть немного исправить ситуацию с таким сложным собеседником. Уже внизу, у цоколя маяка, я примирительно попросил его:
– Месье Тибо, давайте будем считать, что сегодня я был у вас на экскурсии. Вы не знаете меня, я совсем не знаю вас и тем более Ламара Эрсана, о котором хотелось бы узнать как можно больше, в том числе и от вас. Думаю, что нам сегодня было сложно найти подходящую ноту, которая бы помогла обоим добавить доверительности. Если можно, я потревожу вас, когда буду более подготовлен к беседе. До свидания, – добавил я, обращаясь также и к его жене. Оба со мной простились, и я направился на автобусную остановку.
На обратном пути я спрашивал себя, кто вообще мог убить журналиста, и не было ли убийцы среди тех людей, с которыми я сегодня встречался, и не удивился, когда сам себе ответил полуутвердительно. Человек – существо не полностью изведанное. За полную и насыщенную жизнь исследователя человеческой сущности ещё никто не осмелился признать за собой лавры академика в этой области знаний. А у меня она (в смысле жизнь) хоть и насыщенная, но, надеюсь, пока не полная.
Люди склонны скорее производить впечатление, чем быть открытой книгой для окружающих. Склонность отдельной особи к мелким кражам, взяткам, насилию или убийству иногда вовсе не проявляется довольно долго, в зависимости от обстоятельств, которые могут вывести из себя, заставить нарушить определённые ограничители, зайти слишком далеко. Я и по себе давно усвоил, что на убийство человека может толкнуть как характер, так и стечение обстоятельств. Некоторые из правонарушителей, с которыми мне приходилось сталкиваться, были бы хороши на войне в качестве бравых солдат: тяжело обнаружить ту грань, которая позволяет безнаказанно убивать при защите «национальных интересов». Кто должен отвечать за такие убийства: солдат-рядовой, нажавший на курок по приказу сверху, либо солдат-главнокомандующий, отдавший такой приказ во имя «национальных интересов»?
Но я отвлёкся. Я вышел на проспекте Эдуарда VII-го, и пешком направился в «Роялти» – заведение англосаксонского стиля. Наш Биарриц как раз хорош тем, что если тебе хочется сменить душевное настроение, то достаточно перекочевать из одного кабачка в другой: надо только знать, какая атмосфера здесь создана, так как невозможно ориентироваться только на название. Скажем, легко ли догадаться, что «Чёрная пшеница» – это именно блинная? И какие там пекут блины – вкуснотища!
На площади Клемансо я остановился через дорогу от «Роялти», раздумывая, где бы мне присесть за столик – снаружи или внутри; от этого решения зависело, перехвачу ли я просто чашку кофе или позволю себе пару порций джина, сильно разбавленного тоником. Ну, не пару, одну, быстро поправился я, вспомнив недавнее плачевное состояние своих финансов.
Поразмышляв десять секунд, я уже было был готов принять решение, как увидел большой свеженький «Лэнд-ровер», цвета чёрный металлик, стоявший у тротуара с открытой дверцей. Рядом с авто, ближе ко мне спиной стоял мужчина с сердитой рожей, который с кем-то ругался; оказалось – с коротко стриженной брюнеткой, которая стояла не шевелясь, в синем кожаном пиджаке и таких же брючках, обтягивающих аппетитные… формы – их сразу не было видно из-за открытой двери автомобиля.
Издали глядя, мне виделось, что сердитая рожа была не просто чем-то огорчена; было бы точнее сказать – она была разъярена. Издаваемые мужчиной звуки были мне не слышны, потому что речь его была хотя и эмоциональной, и сопровождалась недвусмысленной жестикуляцией и мелкими тычками, от которой его собеседницу даже пошатывало, но без затрат излишних децибел.
Я уважаю людей с трезвыми мыслями. Не абстинентов, а трезвомыслящих – вне зависимости от любой дифференциации. «Beneficia eo usque loeta sunt dum videntur exsolvi posse; ubi multum antevenere, pro gratia odium redditur» («Благодеяния только тогда принимаются благосклонно, когда за них можно отплатить; если же они слишком велики, то порождают не признательность, а ненависть»). Знаете, кто и когда выложил человечеству этот принцип, который сегодня звучит в нашей повседневной речи следующим образом: займись собственным луком? Старик Публик Корнелий Тацит12 где-то тысячу девятьсот лет назад. Умнейший был человек, несмотря на то, что трудился на благо древнего Рима в качестве оратора, писателя, историка, политика и дослужился до звания консула. Эта мысль была запечатлена им в письменном виде – казалось бы, потомкам оставалось лишь прочесть и зарубить себе эту фразу на носу, на лбу – кому где удобно. Так нет же, потомки и до сегодняшнего дня либо не то читают, либо не доверяют старику, а потому в мире царит удивительный беспорядок.
Вот и я теперь оказался в ситуации, которую мог бы избежать. Причём финал её был непредсказуем. Да, заранее признаю свою ошибку.
Я направился навстречу этой самой непредсказуемости; сделал вид, что мой путь случайно проложен так, чтобы пройти как можно ближе к участникам этой мыльной оперы.
– … и отдуваться за это я не собираюсь, – жёстко внушал мужчина ультимативным тоном. – Я не собираюсь если что подставлять свою задницу. А вот твоя для этих целей как раз подойдёт и всех устроит. Дебютом для тебя это не станет.
Сзади мне был виден его дорогой костюм и невысокие каблуки очень дорогой обуви; раскрытая ладонь левой руки поблёскивала от мерцания золота тяжёлого обручального кольца и массивных часов «Патек Филипп» эксклюзивной модели. По седине оставшихся на голове волос было понятно, что он не молод, но фигура у него сильная, хотя и не спортивная. И принадлежит человеку, который обычно не метелит каждый вечер хорошеньких девушек у входа в «Роялти».
И только когда он был готов этой дорогостоящей левой рукой нанести очередной незаметный тычок куда-то в область рёбер чуть ниже женской груди примерно третьего размера, я вдруг узнал обладателя золотоносной руки.
Но к этому моменту перст судьбы уже подвёл меня к неширокому пространству между поднятой рукой мужчины, который оказался мэром нашего Биаррица Юлесом Лакомбом и девушкой. Мэр был в таком недоумении от внезапно возникшей преграды, что замер с поднятой рукой и приоткрытым ртом, проглотив ранее подготовленную для девушки фразу. Вместо этого он спросил у меня:
– Ты кто такой?
Ошеломлённо и вопрошающе он рассматривал меня, словно стремительно старался понять, какое отношение ко всему происходящему имеет этот внезапно возникший тип. Он перестал походить на Мефистофеля, скорее – на ошеломлённого Панурга13. Особенно когда до него дошло, что этот нахальный тип ему знаком.
Он был повыше меня и поэтому через мою голову смотрел на девушку, словно ждал от неё разъяснений по поводу неожиданного поворота в драме. Я стоял к ней спиной, поэтому реакция девушки мне была не видна.
– В чем дело, Морэль? – спросил он, припомнив мою фамилию с таким подавленным видом, словно ему сообщили о том, что он только что хлебнул порцию стрихнина. А я быстренько старался сообразить, чем для меня обернётся собственная выходка.
Я по-прежнему не видел девушку и даже не мог предугадать женский отклик на происходящее, хотя понимал, что развитие событий зависит и от её поведения: она могла просто сбежать и тогда мне глупо пришлось бы объясняться перед мэром, какого же чёрта я влез в их «беседу». Лакомб в это время уставился на свою машину, словно ждал, что кто-нибудь выйдет из неё и разъяснит ему создавшуюся ситуацию.
Я тоже взглянул на «Лэнд-Ровер» и увидел на водительском сиденье здоровый живой шкаф, который, видимо, всё это время наблюдал за всей этой сценой, а теперь поднялся со своего места и подошёл к тротуару. Шкаф, в отличие от мэра, имел вид не столь фешенебельный, но по его арабской витрине с перебитой от удара ручкой-носом я сделал вывод, что он вряд ли обучен хорошим манерам. У меня от одного его вида заныла каждая косточка. Единственно, что меня удерживало на месте: я чувствовал на своей спине взгляд женских глаз. Только это заставляло меня как приклеенному стоять с выражением сфинкса, хотя вероятность того, что меня превратят в баранью отбивную, была чрезвычайно велика. И до сих пор я молчал.