Восточную Римскую империю традиционно называют Византией, а ее столицу – Константинополем. После 1453 года я именую город Стамбулом. Приверженцев западного христианства называю латинянами и католиками. Взаимозаменяемы также названия Иран и Персия.
О титулах: во времена Римской республики словом “принцепс” называли сенаторов, значившихся первыми в списке; в период империи, начиная с Августа, “принцепс Сената” означал носителя монархической власти – императора. Византийские императоры стали со временем именоваться базилевсами (греческий титул монарха с наследственной властью). В эпоху раннего ислама преемники Мухаммеда звались повелителями правоверных и халифами. Султан, падишах и халиф – титулы османских правителей. В Германии император назывался кайзером; российские самодержцы, начиная с Петра Великого, короновались императорами, но назывались по традиции царями.
Пролог
В восьмой день иудейского месяца ава, то есть в конце июля 70 года от Рождества Христова, полководец Тит, сын римского императора Веспасиана, уже четыре месяца осаждавший Иерусалим, приказал своим воинам готовиться к решающему штурму Храма. Штурм был назначен на следующее утро на заре – в годовщину того самого дня 500 лет назад, когда старый Храм Соломонов, стоявший на этом же месте, был сожжен вавилонянами. Под командованием Тита находилось четыре легиона – в общей сложности 60 тысяч римских солдат и их союзников из воинства окрестных князьков, жаждавших нанести последний удар сломленному, но все еще не желавшему сдаться городу. За его стенами в нечеловеческих условиях боролись за жизнь около полумиллиона умирающих от голода евреев: частью – религиозные фанатики-зелоты, частью – отпетые головорезы, но большинство – мирные горожане со своими семьями, у которых не было никакой возможности бежать и спастись из города, ставшего для них смертельной западней. Среди них было много людей диаспоры – евреев, которые постоянно проживали за пределами Иудеи, в самых разных регионах Средиземноморья и Ближнего Востока, и которые пришли в Иерусалим отпраздновать Пасху. Этой последней, отчаянной в своей безнадежности битве суждено было решить не только судьбу города и его жителей, но также будущее иудаизма, будущее едва пустившего ростки христианства, а если заглянуть на шесть столетий вперед – то и предопределить возникновение ислама.
Римляне подвели к стенам насыпи для осадных орудий, но все их приступы были отбиты. На рассвете в день решительного штурма Тит заявил своим офицерам, что “пощада чужих святынь”[1] до сих пор стоила слишком много римских жизней, и приказал поджечь ворота Храма. Серебро, которым были обиты ворота, расплавилось, и пламя перекинулось на деревянные наличники и окна, а затем, бушуя с удвоенной силой, охватило и балки галерей, окружавших двор Храма. Тогда Тит повелел затушить огонь. Римлянам, заявил он, “не следует вымещать злобу против людей на безжизненных предметах”. Затем он приказал командирам дать отдых войску и удалился на ночлег в свою ставку в полуразрушенной крепости Антония, смотревшей прямо на величественный храмовый комплекс.
Происходившее подле стен иерусалимских было столь ужасным, будто на земле воцарился ад. Тысячи трупов разлагались на солнце. Смрад стоял невыносимый. Стаи собак и шакалов терзали мертвую человеческую плоть. В ходе осады Тит приказал распинать всех пленных и перебежчиков, и каждый день римляне вешали на кресты по 500 евреев. Масличная гора и утесистые высоты окрест города были сплошь усеяны этими крестами.
“Солдаты Тита в своем ожесточении и ненависти пригвождали пленных для насмешки в самых различных местах и разнообразных позах. Число распятых настолько возросло, что не хватало места для крестов и недоставало крестов для тел”: ради строительства осадных валов римляне вырубили все деревья, так что кресты не из чего было сделать. Многие жители Иерусалима так отчаянно хотели вырваться из города, что сами перебегали к неприятелю. Перед тем как покинуть город, они проглатывали свои деньги, чтобы затем, избавившись от надзора римлян, извлечь их. Из-за долгой голодовки перебежчики являлись к римлянам “распухшие и словно одержимые водянкой”. Но, набросившись на еду, они “лопались”, и в вылезших наружу внутренностях один сирийский солдат обнаружил проглоченные монеты.
По лагерю быстро разнесся слух, что перебежчики набиты золотом. Солдаты стали вспарывать животы всем подряд и потрошить внутренности еще живых пленников в жажде наживы. Узнав об этом, Тит пришел в негодование и попытался воспретить это анатомическое мародерство. Но тщетно: союзники Тита, кровожадные сирийцы, которые ненавидели евреев и были ненавидимы последними со всем ожесточением, присущим соседям, продолжали свои зверские игры. Бесчинства, которые творили в Иерусалиме и римляне, и повстанцы, вполне сравнимы с худшими из злодеяний ХХ века.
Восстание евреев началось, когда глупость и алчность римских прокураторов восстановили против римлян даже иудейскую знать, прежде лояльную Риму. Ради общего дела аристократы примкнули к повстанцам, среди которых были как глубоко верующие иудеи, так и отчаянные головорезы. Воспользовавшись падением императора Нерона и неясностью в вопросе о том, кто следующим взойдет на престол империи, повстанцы вознамерились изгнать римлян и восстановить независимое иудейское государство, твердыней которого должен был снова стать Храм. Однако еврейское восстание, едва начавшись, захлебнулось в кровавых междоусобицах различных группировок.
Гибель Нерона создала вакуум власти, в котором стремительно сменили друг друга три императора. К тому моменту, когда власть оказалась в руках Веспасиана, который поручил своему сыну Титу покорить мятежный Иерусалим, Святой город уже успели поделить между собой три предводителя мятежников, обратившие оружие друг против друга. Эти иудейские полевые командиры сначала развязали побоища во дворах Храма, заливая их кровью, а затем начали грабить город. Солдатня рыскала в богатых кварталах. Жадность их “сделалась ненасытной: дома богатых обыскивали; убийства мужчин и осквернение женщин служили им утехой”. Опьяненные безнаказанностью, запахом крови и, вероятно, вином из разгромленных погребов, они “бесстыдно предавались женским страстям, завивая себе волосы, надевая женское платье, натирая себя пахучим маслом и для красоты подводя себе глаза”. Явившиеся из провинции головорезы, прятавшие под пестрым платьем кинжалы, не раздумывая, убивали каждого, становившегося на их пути. В бесчинствах они не забывали потворствовать и своей “противоестественной похоти”. Иерусалим, оскверненный их злодеяниями, превратился в “дом непотребства”, в камеру пыток.
И все же город оставался святыней. Так или иначе, в Храме продолжались жертвоприношения. В апреле, на Пасху, как раз перед тем, как римляне осадили город, в Иерусалим, как обычно, прибыло множество паломников. В городе и в обычное время проживали десятки тысяч. Теперь же, когда римляне лишили паломников возможности покинуть Иерусалим, в нем теснились сотни тысяч человек. И лишь после того, как Тит приказал окружить город осадным валом, главари мятежников прекратили междоусобицы и решились объединить двадцать одну тысячу своих воинов, чтобы сообща дать отпор римлянам.
Город, который Тит рассматривал с горы Скопус, получившей свое название от греческого skopos – “наблюдатель”, являл собой, по словам Плиния Старшего, “самый прославленный город среди городов Востока”. Богатая, процветающая столица, возникшая вокруг одного из самых величественных храмов Древнего мира, уникального, грандиозного в своем масштабе произведения архитектурного искусства. Иерусалим существовал уже много сотен лет, но никогда прежде этот город, раскинувшийся на двух холмах среди бесплодных, унылых скал Иудеи и окруженный тройной стеной с множеством массивных башен, не был таким многолюдным и не казался таким грозным, как в I веке новой эры. И вплоть до ХХ столетия он не сможет вернуть себе былой мощи.
Величие Иерусалима того времени – дело рук царя Ирода Великого, блестящего правителя, но при этом жестокого психопата, который возвел в городе дворцы и крепости столь монументальные и столь роскошные, что иудейский историк Иосиф Флавий вынужден был признать: у него нет “возможности по достоинству описать” их.
Храм затмевал своим великолепием все прочие строения в городе. “Покрытый со всех сторон тяжелыми золотыми листами, он сверкал на утреннем солнце огненным блеском, ослепляя глаза, словно солнечные лучи”. Чужестранцам вроде Тита и его легионеров, видевшим Храм впервые, “он издали казался покрытым снегом, ибо там, где он не был позолочен, он был ослепительно бел”. Благочестивые иудеи знали, что в глубине дворов этого “города в городе”, раскинувшегося на вершине Храмовой горы, скрыто совсем небольшое помещение, наполненное высшей степенью святости – Святая Святых, обитель Самого Господа.
Храм был святилищем, но он также представлял собой почти неприступную крепость, внутренний оплот в центре обнесенного стенами города. Евреи, воодушевленные тем, что железная хватка империи в “год четырех императоров” явно ослабла, и решившие, что они в безопасности среди своих скал и обрывов, под защитой городских стен и укреплений самого Храма, в котором любой чужак заблудился бы, словно в лабиринте, решили оказать сопротивление Титу. Возможно, это было слишком самонадеянно, но, в конце концов, они оказывали открытое неповиновение Риму уже почти пять лет. Однако у Тита были полномочия, амбиции, ресурсы и талант полководца – то есть все необходимое для выполнения стоявшей перед ним задачи. Он решил принудить Иерусалим к сдаче систематической бомбардировкой и демонстрацией собственных превосходящих сил. Каменные ядра для баллист, найденные в туннелях у Западной стены Храма, были, по всей видимости, выпущены по приказу Тита и наглядно свидетельствуют об интенсивности, с которой римляне обстреливали город. Евреи сражались за каждую пядь своей земли с почти самоубийственной самоотверженностью. И все же Тит, в распоряжении которого был полный арсенал осадных приспособлений, метательных орудий и вся изобретательность гениальных римских военных инженеров, на 15-й день осады смог преодолеть внешнюю стену. Он повел тысячу своих легионеров в лабиринт иерусалимских уличных рынков и приступил к штурму второй стены. Однако иудеи предприняли вылазку и отбили приступ. Римлянам придется штурмовать ее еще раз.
Затем Тит попытался запугать горожан демонстрацией силы: все его войско прошло под стенами в полном парадном обмундировании – в панцирях, шлемах, со щитами, штандартами и сверкающими орлами – знаками легионов; “кони под всадниками также были во всем убранстве”. Тысячи жителей Иерусалима собрались на стенах, чтобы увидеть римскую армию, “вся древняя стена и северная сторона Храма были переполнены зрителями”. Иудеи вполне оценили “пышность оружия и отличный порядок среди солдат”, однако не испугались и решили продолжать сопротивление. А может быть, они просто слишком боялись собственных командиров, отдавших решительный приказ: не сдаваться.
В конце концов Тит решил полностью блокировать Иерусалим кольцевым осадным валом. На исходе июня римляне взяли штурмом огромную крепость Антония, господствовавшую над Храмовой горой, и разрушили ее до основания, сохранив только одну, центральную башню, на которой Тит устроил свой командный пункт.
К середине лета, когда ноздреватые склоны окрестных холмов покрылись лесом крестов с лопавшимися на жаре трупами распятых, жители Иерусалима уже изнемогали от предчувствия неминуемой гибели, а город продолжал корчиться в тисках непримиримого фанатизма, изощренного садизма и все более жуткого голода. Повсюду в поисках еды бродили вооруженные банды: “Мятежники вторгались в частные дома и обыскивали их… Жены вырывали пищу у своих мужей, дети – у своих родителей, но самыми бесчеловечными были матери, съедавшие пищу у своих бессловесных детей: любимые детища у них на руках умирали от голода, а они, не смущаясь, отнимали у них последнюю каплю молока”. Запертый дом служил мятежникам признаком того, что обитатели прячут провизию: они “вторгались внутрь и вырывали куски почти из глоток”. Даже если грабители были сыты, они пытали и убивали жителей просто по привычке, чтобы, так сказать, не утратить навыка.
Город раздирала настоящая охота на ведьм, ибо каждый в каждом подозревал изменника и заговорщика. Ни один город, свидетельствует очевидец этих событий Иосиф Флавий, “не переносил чего-либо подобного и ни одно поколение, с тех пор как существует мир, не сотворило большего зла”.
Люди “блуждали, как призраки, на площадях города и падали на землю там, где их настигала голодная смерть”. Жители умирали от потери сил, пытаясь похоронить своих близких. Хоронили без разбору, иные еще дышали. Голод “похищал у народа целые дома и семейства”, лишал людей всяких эмоций: “с высохшими глазами и широко раскрытыми ртами смотрели медленно угасавшие на тех, кто уже обрел покой. Вязкая тишина, как страшная могильная ночь, нависла над городом”. И все же те, кто умирал, делали это, устремив “потухшие глаза к Храму”.
Улицы были завалены грудами трупов. Вскоре, несмотря на еврейский обычай, никто уже не хоронил мертвецов, и величественный некогда город превратился в гигантскую свалку мертвых тел. Возможно, Иисус Христос говорил именно об этом, предрекая грядущий апокалипсис: “Пусть мертвые хоронят своих мертвецов”. Иногда повстанцы попросту сбрасывали трупы со стен. Римляне складывали их в гигантские разлагающиеся кучи. И все же горожане продолжали сопротивление.
Сам Тит – лишенный сантиментов римский воин, лично убивший в первой же стычке 12 мятежников, – ужасался, содрогался и призывал богов в свидетели, “что он невиновен во всем этом”. “Любовь и отрада рода человеческого”, Тит был известен своим великодушием. “Друзья, я потерял день”, – говорил он, вспомнив во время застолья, что “за целый день никому не сделал хорошего”. Сильный и крепкий, с раздвоенным подбородком, мягкой линией рта и пухлым лицом, Тит уже проявил себя талантливым полководцем и завоевал популярность в народе. Судьба новой, еще не утвердившейся династии во многом зависела от того, удастся ли Титу одержать победу над иудейскими мятежниками.
В окружении Тита было множество перебежчиков-евреев, в том числе трое жителей Иерусалима – историк, царь и сестра царя, ныне ставшая любовницей римского полководца. Историк по имени Иосиф Флавий был прежде одним из командиров еврейских мятежников, затем перешел на сторону римлян, стал советником Тита и оставил нам единственное описание Иудейской войны глазами очевидца. Царя звали Ирод Агриппа II – это был в высшей степени романизированный еврей, воспитанный при дворе императора Клавдия; он был попечителем иерусалимского Храма, построенного его знаменитым прадедом, Иродом Великим. Ирод Агриппа много времени проводил в своем иерусалимском дворце, хотя владел также обширными землями на севере современного Израиля, в Сирии и Ливане.
Агриппу почти всегда сопровождала его родная сестра Береника. Она трижды побывала замужем (в том числе дважды становилась царицей), а недавно вступила в любовную связь с Титом. Впоследствии ее недруги в Риме окрестили ее “еврейской Клеопатрой”. Беренике было около сорока лет, однако она находилась “в расцвете своей красоты”, отмечает Иосиф. В начале иудейского восстания Береника и ее брат, жившие вместе (и находившиеся в кровосмесительной связи, как утверждали их враги), пытались увещевать мятежников, взывая к их благоразумию. Теперь же эти три еврея беспомощно наблюдали за “смертельной агонией славного города”, причем Береника делала это непосредственно из постели его разрушителя.