Урбан сидел, стараясь быть незаметным, положив крупную голову на руки, опиравшиеся о спинку переднего ряда. Глаза его были закрыты. Хористы не видели его. В этот утренний час, когда в соборе нет ни души, хор звучит особенно чисто и проникновенно. Урбан сам издал указ о светлом утреннем богослужении – у него тоже были свои слабости. Человеческий голос всегда казался Урбану самым совершенным творением Всевышнего. Если не открывать глаза, можно услышать в многоголосии хора, отраженном в сводах нефа, шум ветра, рокот волн… Может быть, поэтому слово «неф» происходит от navis – «корабль»?…
Внезапно резко накатила тошнота, пульсирующая боль, расшвыряв мысли, ворвалась в голову, ударами пульса отбивая в висках свой жестокий ритм. «О боже, только не сейчас, не здесь… только не в храме… о-о…» Он, сгорбившись, привстал, стиснул голову руками и с глухим стоном метнулся за колонну нефа, к спасительной двери. Голоса хора, странно исказившись, визжали и скрипели ему вслед.
Когда дверь за Папой захлопнулась, из сумрака, заполнявшего дальний угол бокового нефа, показалась фигура человека в красной кардинальской мантии. На лице его лежала привычная маска смирения, но по губам змеилась легкая усмешка, а в глазах читалось злое, ничем не скрываемое торжество.
Папа Урбан склонился над мраморной раковиной умывальника. Его рвало желтой с зеленью горечью. Руки дрожали, на лбу выступил холодный пот, пол уходил из-под ног. Он запачкал драгоценную, с богатым золотым шитьем далматику[6]. Подняв ее край, Урбан вытер белые губы. Боль ослабляла свою хватку. Скоро от нее останется только головокружение и выматывающая душу слабость. Надо пойти переодеться… слуги не должны знать… никто не должен знать. Пошатываясь, опираясь о стену, он поволок непослушное, тяжелое тело в спальню. «Академик, будь ты проклят… Ничего ты не понимаешь… Дурак. Проклятый дурак». Ему постепенно легчало. Скорее инстинктивно, чем осознанно, он переводил свою боль, свою беспомощность, свой бессильный протест в гнев. Эмоции придавали ему силы, вливая жар чувств в истерзанное недугом тело. Он не привык быть слабым.
Болезнь накинулась на Урбана внезапно, как лев накидывается в Гандской пустыне на зазевавшегося караванщика. И, как лев, она стремительно пожирала его. Еще никто не знал о его болезни, но сам Урбан чувствовал приближение неминуемого конца. Приглашенный вчера лекарь – глава гильдии – изменился в лице, выслушав жалобы и осмотрев Папу. На обратном пути лошадь взбрыкнула и сбросила лекаря прямо под колеса случайного экипажа. Бедняга свернул шею. Никто не должен знать. «Академик… напыщенный, глупый индюк. Да разве я стал бы унижаться и просить по пустякам?! А ты посмел мне отказать. Но нет… ты не глуп. Это было бы слишком просто. Нет…» Он скинул вонючую далматику, швырнул ее в камин. Надев свежее ароматное белье и чистую Альбу[7], он почувствовал себя почти хорошо. «Ты все понял… все. И все равно посмел мне отказать. Потому что для тебя, бессмертный недоносок, мы все – тени. Призраки. Бабочки-однодневки. Для тебя мы несущественны. Но ничего… Видит Бог, я не хотел этого. Я даже обратился к тебе с просьбой. Я. С просьбой. А ты не захотел. Хорошо, будь по-твоему. Я знаю, что тебе дороже всего. Что для тебя важнее всего. Важнее даже твоей хитрой вечной жизни. И я разрушу это. Manu propria[8]. И тогда ты приползешь ко мне. Ты отдашь все, лишь бы не лишиться этого. А я назначу цену. Господь свидетель, если бы ты не отказал мне…» Боль забилась в какой-то дальний угол, сердце перестало метаться в груди. Мысли Урбана постепенно приобрели обычную холодную отточенность. Твердым шагом он вышел из спальни. Академик сам накликал на себя беду. Святой престол слишком долго терпел. Теперь главное, чтобы хватило времени. Он вошел в приемную, резко дернул за шнур с кистью на конце. Где-то мелодично прозвенел колокольчик. Не прошло и полминуты, как в дверях показался монах-молчальник в фиолетовой рясе.
– Пригласите ко мне кардиналов Сириция, Сикста и Илария. Приготовьте гонцов в Гоэр-Лат, Ганд и Шуи.
Монах склонил голову и, пятясь, удалился. Вдали послышались голоса. Вскоре в прихожей за бархатными портьерами послышались нестройные шаги, шумное дыхание – вошедшие явно хотели продемонстрировать Папе свое рвение. Покорно опустив головы, перед Урбаном, занявшим к тому времени свое кресло, предстали кардиналы. Лица их выражали безоглядную преданность Святому престолу, и лишь в глазах кардинала Сикста можно было, основательно приглядевшись, прочесть жадное, хищное любопытство. Но к нему никто не приглядывался.
5
Снег сухо скрипел под ногами. Калеван кутал длинный нос в колючий шарф. Чертыхался про себя. Ветер стегал по лицу острой снежной крошкой, свистел в ушах. Давненько старый Словин, столица Шуи, не мерз так, как в эту зиму. Редкие прохожие старались побыстрее юркнуть в лавку или кабак. Трактирщики потирали руки и возносили хвалу Творцу. Счастливые обладатели низеньких мохнатых лошадок кутались в меха, выглядывали из затянутых морозным узором окошек карет. Калеван провожал кареты печальным взглядом. «Скорей бы вернуться домой, посидеть вечерок у камина. Просто посидеть, посмотреть на танец огня, послушать потрескивание поленьев». В такие зимы ему особенно остро вспоминался родной знойный Шей-хе, его пальмы и песчаные пляжи. Его нежная зима, превосходившая самые смелые мечты словинцев о лете. Что говорить, даже зимы, проведенные в стенах Бристовского университета, он вспоминал с тоской. Угораздило же его вытянуть Словин… За пять лет, прошедших после окончания Университета, Калеван так и не смог свыкнуться с местным климатом. Зато он всем сердцем полюбил местных жителей. Солидных, неторопливых людей, ценивших более всего в жизни порядок и благочестие. Шуи был небольшим государством, занимавшим Волчий остров – самую северную оконечность Континента. Даже летом к его побережью подходили огромные дрейфующие ледяные горы, распространяя на мили вокруг свое ледяное дыхание. Внешний океан в этих широтах был мрачен и гневлив. Зато такой рыбы, как здесь, не водилось нигде. На ней держалась вся шуиская торговля. Калеван возвращался из книжной лавки. Это была уникальная лавка. Даже в Тиэре, где он в студенческие годы бывал неоднократно, не встречалось таких удивительных, таких редких книг. Часть из них была на неизвестном волшебнику языке. Удивителен был и сам владелец лавки – крошечный сморщенный человечек с большой лысиной, вокруг которой испуганно теснился какой-то цыплячий пух. Звали его тоже странно: Доненциммер. Калеван не знал, из какого языка это имя, но спросить как-то не решался. Старик не просто продавал книги – он их боготворил. Но, конечно, и странностей у него хватало. Доненциммер всегда казался чем-то напуганным. Вот и сегодня он таинственным шепотом посоветовал Калевану покинуть остров. «Пока не поздно, пока не поздно», – повторял старик задыхающимся голоском, страдальчески приподняв светлые кустики бровей и умоляюще глядя на Калевана. Однако холодно… Калеван понял, что заплутал и огляделся вокруг, выискивая вывеску какой-нибудь харчевни. А вот и она. Ему повезло – он вышел к «Треске в тельняшке». Калеван частенько заглядывал сюда. Хозяин, старый Глоско, когда-то сам ходил под парусом. Но годы взяли свое, и он перекочевал из-за штурвала за стойку, не потеряв, впрочем, ни веселого нрава, ни капитанских привычек. Кухня, надо сказать, у старого моряка была отменная. Вот и сейчас молодой волшебник затрепетал, учуяв своим длинным носом запах великолепного жареного палтуса и запеченной картошки. Калеван понял, что без палтуса он дальше не пойдет. Одной придерживая рукой мохнатую шапку, а другой прижимая к телу драгоценный фолиант, спрятанный под шубой, он пригнулся и нырнул по скользким ступенькам вниз, в уют и чад харчевни.
За выскобленными дубовыми столами сидело десятка два завсегдатаев. За стойкой хозяин о чем-то беседовал с двумя матросами. До весны было еще далеко, и вся морская братия по вечерам отчаянно маялась от безделья, пришвартовываясь поочередно ко всем городским кабакам. Под низким сводчатым потолком висело на цепях тележное колесо, на ободе которого горело с десяток плошек с маслом. Было душновато, но тепло. Когда Калеван скинул шубу, под которой с гордостью носил красный камзол с вышитыми созвездиями, воцарилась тишина. Калеван почувствовал открытую недоброжелательность. Как и все шэихи, Калеван был эмпатом. Он легко ощущал эмоции окружающих. Такого с ним не случалось никогда. Его словно зажала в тиски чужая злоба, смешанная с гневом и брезгливостью. И исходила она со всех сторон. Может быть, старый Доненциммер был не так уж и не прав?…
– Смотрите-ка, какая рыба к нам заплыла! – раздался первый голос, и сразу, будто по команде, харчевня наполнилась грубыми каркающими голосами.
– Эй, носатый, сколько сегодня годков прикарманил, а?
– А может, ему уже… это… пятьсот лет?… Во, видал, как он на меня зыркнул? Точно пятьсот.
– У-у-у, кровопивец проклятый!
Калеван был совершенно сбит с толку. Ему казалось, что он видит какой-то кошмарный, нелепый сон. Неужели это те самые люди, с которыми он так мило беседовал, которые раскланивались с ним при встрече, которым он помогал (и брал совсем немного, не в пример другим), с которыми он прожил бок о бок все эти годы? Со всех сторон на него смотрели искаженные ненавистью лица, перекошенные рты брызгали слюной, извергая проклятия в его адрес. Калеван ничего не понимал.
– Братцы, а ведь он меня пользовал этой осенью! – завопил вдруг невзрачного вида человечек в меховой фуфайке, со всклоченными, непонятного цвета волосами и блеклыми голубыми глазами. Калеван пригляделся. И верно. Это же портной Цефик, живший за два дома от него. Осенью он действительно лечил его от страшных чирьев, окидавших беднягу на почве неопрятности и страсти к бутылке. Тогда Цефик был тих, смотрел с собачьей преданностью, порывался целовать руки. Калеван даже не взял платы – пожалел семью, едва сводившую концы с концами после запоя портного. Сейчас Цефик был пьян и болезненно возбужден. Он беспорядочно жестикулировал и все время порывался влезть на стол.
– И ведь денег взять не захотел! – вдруг вспомнил Цефик, и глаза его испуганно округлились.
– Ты сколько же лет у меня украл, душегуб?! – завизжал он, бросаясь к Калевану с кулаками. Толпа сочувственно загудела. И Калеван понял, что так просто ему отсюда не уйти. Или он утихомирит эту… этих людей, или его просто разорвут на клочки.
– Эй, вы! Да, вы все! Вы что, решили устроить драку? У МЕНЯ? Заткни пасть, Цефик, пока я не выкинул тебя отсюда. Вы этого хотите? – Глоско выпрямился во весь рост за своей стойкой, упер огромные кулаки в бока. Монолитная толпа, внезапно ощутившая себя состоящей из отдельных людей, неохотно, огрызаясь, садилась на свои места, глядя на Глоско со смесью страха и уважения – коктейлем, способным отрезвить самые буйные головы. Глоско мог одним ударом свалить быка и запросто гнул королевские талеры двумя пальцами. Но Цефик, совершенно потерявший голову от страха и выпивки, уже не мог остановиться. Он подскочил к Глоско и, глядя на него снизу вверх, заверещал:
– А он тебе что, брат, а, капитан Глоско? Ты что, с ним заодно? А, капитан Глоско? Может, он и тебе пару – другую годочков подкинул?
Народ глухим ворчанием поддержал его. Гигант окинул их внимательным взглядом. Он не был бы капитаном, если бы не умел трезво оценивать последствия своих поступков. Сейчас в его харчевне назревал бунт. Можно было бы, конечно, одним ударом вколотить плюгавого заморыша в доски пола, но многие капитаны после этого исполняли последний танец на рее, а их добрые матросы уходили на вольные хлеба, подняв черный флаг. Поэтому на этот раз Цефик остался цел и невредим. Глоско откашлялся, собираясь с мыслями. Калеван все еще стоял, не смея пошевелиться. Он чувствовал, что, если он попробует ускользнуть, вся свора с воем кинется за ним. Использовать же на живых людях боевое волшебство ему претило. Он верил Глоско и решил обождать. Тем временем Глоско вышел из-за своей стойки и заложил ручищи в карманы фартука. Цефик испуганно отпрянул и плюхнулся на ближайшую скамью.
– Я что-то не понимаю, – громогласно начал Глоско. Он не повышал голоса, но человек, простоявший двадцать лет за штурвалом, не может говорить тихо. – Многих из вас я знаю долгие годы, и что же я вижу? Что я вижу, Бенс?
– А что? – с вызовом ответил названный Бенсом широкоплечий рябой детина с рыжей густой шевелюрой.
– Скажи мне, Бенс, кто не дал команде «Сокола» сожрать друг друга, когда корабль сбился с курса и целый месяц мотался у Гиблых льдов? Это был ты, Бенс. – Народ одобрительно зашумел.
– А ты, Сенж? – Глоско не делал пауз. Он завладел инициативой и не желал ее упускать. – Вспомни, я сам видел, как ты отказался от своей доли в улове Гнилого Зуба, потому что он ловил не на своем участке. Сколько ты потерял тогда, пятьдесят талеров?
– Восемьдесят, Глоско, восемьдесят! – ответил улыбчивый крепыш с широкой бородой лопатой. – Но мы не понимаем, к чему ты клонишь.
– Я клоню? Я говорю прямо. Я не узнаю вас. Все вы честные, добрые парни. – Народ загудел, застучал кружками по столам. О Цефике, да и о Калеване, уже никто и не вспоминал. – Вы все, как вот Бенс и Сенж, хотите, чтоб все было по закону. А почему? А потому, что сегодня вы защищаете закон, а завтра закон защищает вас – вот почему!
– Это верно! Это ты в самую точку, Глоско! Это уж точно! – загомонили вокруг.
– И что же я вижу сейчас? Вы бросаетесь на этого малого, чтоб, прости господи, разорвать его на кусочки? А кто из вас подумал, а вдруг все это чепуха? Или не чепуха, но наш-то волшебник тут не при чем?
– Да что ж ты такое говоришь, капитан Глоско? – вдруг заверещал вновь Цефик. – Я же говорю, он меня лечил, а денег не взял!
Но настроение в харчевне уже переменилось. В ответ раздался хохот.
– Нужна ему твоя жизнь, у тебя ж и месяца трезвого не наберется!
– А я, братва, так скажу: брехня все это, чтоб у Цефика деньги были!
Калеван тихонько, бочком подобрался к стойке. Он по-прежнему чувствовал враждебность, хотя и поутихшую, но не мог уйти, не узнав, что послужило ее причиной.
– Капитан Глоско, видит бог, я ничего не понимаю. Что происходит? Какие годы, о чем они?
– Вот смотри. Читать умеешь? – Глоско подвинул к волшебнику дневную столичную газету. Калеван с недоумением прочитал заголовок: «Тайна долгожительства волшебников открыта! Свидетели утверждают: волшебники силой своих чар высасывают жизнь из тех, кто обратился к ним за помощью!» Что за чушь… «Епископ Словинский отказался подтвердить богоданность Волшебного Дара… Великий алхимик Ренелиус доказал, что эманации волшебных чар вредны для здоровья… Те, кто живет в одном доме с волшебником, умирают раньше…» Глоско, это же полнейший бред! Какие эманации?…
– Откуда мне знать, господин волшебник? Может быть, и бред, а может, и правда. Вот что я вам скажу. Вы моего друга, Ревса Косого, можно сказать, с того света вернули, я это помню. Но другие… Одним словом, мой вам совет – сегодня же собирайтесь, и чтоб духу вашего на острове не было. Санный путь ночью открыт. Наймите добрую упряжку и… деньги есть?
– Есть… – Калеван покраснел от гнева и разочарования.
– Вот и ладно. Завтра их, – он кивнул на посетителей харчевни, – уже ничто не остановит. Так что ступайте с богом.
Он отвернулся. Разговор был окончен. Калеван почувствовал, как к горлу подступают слезы жгучей обиды. Он схватил шубу и, не надевая ее, выбежал из харчевни.
6
– Итак, Гоэр-Лат, Ганд, а теперь еще и Шуи?
– К сожалению, мессир.