Существенный доход семейства крылся в живой душе доброго старика; папаша скудного рода занимал пост, выгодный государству – физический труд ценился куда выше умственного на обездоленной, бедной земле без рекреационных ресурсов, – и ни разу в жизни ему не довелось сменить своего направления. Согласно одного из указов Правителя, гражданин, проработавший физическим трудом двадцать лет кряду, каждый год с текущего момента получал выплаты – «благодарность процветающей державы», как выразился Президент в одной из своих речей. Беда лишь в том, что не каждый добрый житель пяти рабочих провинций – Третьей, Четвертой, Пятой, Шестой и Седьмой – сумел дожить до установленного срока. Тяжкий физический труд, постоянная нужда, голод, бесконечные налоги и бессилие, значительно укорачивали жизнь тех, кто отдавал свои годы служению правительственным приказам. С наступлением смерти, добрый старик Мун котировался в ранг «мертвых душ», причем в одночасье, уж эта система работала слаженно, как часы; а наивная тетка, в надежде перехитрить почти пятидесятилетние устои, привлекла к себе внимание местных властей.
В опустевшей вдруг лачуге жить мы стали хуже некуда. Не успело тело остыть в холодной апрельской земле, как Бона помчалась в большое, золотисто-желтое здание городского Совета и потребовала выплаты денег «по потере кормильца». Она трясла перед носом у руководителя какой-то бумажкой из морга, которую подписал даже священник, читавший молитвы над телом несчастного, но добиться так ничего и не сумела. Вымученная, разъяренная, она вернулась поздно вечером, кутаясь от промозглого ветра и так скверно ругаясь, что мы с Марией в страхе закрыли себе ладонями уши. Это было наше первое единение за те годы, что мы прожили под одной крышей.
С Марией мы несильно ладили. Назвать наши отношения, страстно-сестринскими как то случалось наблюдать у иных жителей Ущелья, представляется затруднительным. Наши матери произвели нас на свет с разницей в два года, и тетка с первых же минут проживания в их доме дала понять: я – старшая. С меня спрашивали неурядицы, меня клеймили в неудачах, я отвечала головой за промахи кровной родственницы. Поначалу это пугало; но много позже я осознала истинную причину отсутствия взаимопонимания между двоюродными сестрами: Мария была той девочкой, которая все сознательное детство жила внутри меня – пугливая, робкая, застенчивая, эгоистичная – и которой я никак не хотела быть. По прошествии лет она так и осталась юной белоручкой, страшащейся запятнать глас собственной натуры; мне же пришлось перекроить истины, отыскать новые идеалы, научиться соответствовать собственным ожиданиям. Вероятно, эта неприязнь, крывшаяся в отдельных человеческих чертах, и стала той причиной, по которой я не переносила ее на дух, и жаждала уйти оттого как можно дальше.
Совсем скоро после того случая с бумагами к нам в дом наведался высокий молодой человек. Он работал в здании Совета, иногда выступал на центральной площади перед жителями Ущелья, провозглашая новые законы, принятые в Метрополе, или делая важные объявления, касающиеся города. Каждый волчок знал его в лицо, а людишки, – жалкие, точно мухи, – даже кланялись ему или делали реверансы, встречая на улицах. Увидать его в собственном доме, означало прославить себя на всю округу, ибо это ни с чем не сравнимая сенсация, снисхождение богов. Мы все занимались хозяйственной работой: тетка набивала тюфяки соломой, Мария пыталась не запачкать руки, перебирая фасоль для ужина, а я, на заднем дворике, возилась в маленьком огородике, где собирала последние крохи урожая. Две двери – почти напротив друг друга – оказались распахнуты, но первыми жандарма увидали тетка с сестрой.
– Здравствуйте, уважаемый, – никак не смутилась родительница.
– Добрый день, госпожа Бона.
В затхлом, скудном домишке со старой мебелью, крошащимися потолками и трухлявыми половицами, этот денди пытался отыскать себе место поприличней, дабы усадить свой священный зад. Тетка постелила старую газету, которую я украла из библиотеки, на кухонный стул, и указала гостю рукой. Я тут же себе представила роскошные залы его собственного дома – хоть никогда в жизни их не видала, – стерильно чистые, блестящие, с дорогой мебелью, выписанной из Ас-Славии или Метрополя… Весь его вид говорил о том, что он насмехается над нами.
– Приношу соболезнования, – заученно изрек посетитель. – Вы, стало быть, супруга скончавшегося?
– Все так.
– Нас насторожил один инцидент, имевший место несколько дней назад. Вы пытались ввести в заблуждение государственных деятелей, внушая о необходимости выплатить вам деньги, причитающиеся вашему супругу. Но супруг погиб, а, значит, государство вам больше ничем не обязано.
– Я лишь хотела получить свои деньги по праву, – не испугалась тетка.
– В мои обязанности входит выписать вам штраф за неподобающее поведение. Однако этот штраф мы пришьем к вашему личному делу. – Он порылся в своей кожаной сумке-почтальонке и достал несколько выбеленных листов бумаги. – Ах, вот оно что. Это ваш второй штраф. Если подобное повториться в третий раз, вы вынуждены будете отправиться в тюрьму на известный срок – двадцать дней, после чего обязаны еще десять дней добровольно-принудительно работать там, где вам укажет Совет.
Тетка никак не реагировала.
Жандарм выписал квиток и передал его Боне. Она отложила его на буфет, оставшийся от нашей бабушки, и прикрыла каким-то камнем-бруском.
– Сроку вам ровно месяц, далее штраф растет и…
– Знаю я эту вашу систему, – отрезала тетка.
– Тем лучше для вас, – улыбнулся гость. – Я должен заполнить кое-какие бумаги и взять с вас подпись, – довольно мирно продолжал он.
Они разговаривали о родственных связях, и, когда он услыхал о том, что сестра тетки погибла вместе с мужем несколько лет назад при взрыве, лицо его тут же стало серьезным, будто ему это совсем не понравилось. Он стал расспрашивать о собственных детях тетки, но в эту секунду я что-то уронила, и лицо жандарма – красивое, если бы не злые глаза – обратилось в мою сторону.
Он встал и решительно направился к другой раскрытой двери, где я, уже испугавшись, глазела на его высокую фигуру.
– А ты кто такая, девочка?
Он присел рядом и подолы его серого, блестящего пиджака, едва коснулись простой черной земли.
Сердце мое колотилось от чудовищного страха – людей я всегда боялась. Но тут подбежала тетка и затараторила, точно наседка:
– Это так, просто девчонка, соседская девчонка. Она ходит к нам помогать по хозяйству. Видите, спина моя уже немолода. Уже совсем сложно справиться. А дочь моя болеет часто, незачем ей на сквозняках находиться… Ступай, – она скоро подтолкнула меня в плечо и указала на соседский дом, – возвращайся домой, Армина, ты сегодня нам очень помогла. Приходи ужинать.
Все эти секунды мы с жандармом испепеляли друг друга взглядами. Тетка снова меня подтолкнула и принялась шипеть мне что-то на ухо. Я отправилась за дом, а сама спряталась за небольшой стопкой дров, оставшихся еще от мужа Боны. Там, недалеко от входа в дом, стоял поразительной красоты спортивный автомобиль. О таких рассказывали мальчишки. Я сидела за этими дровами, и молилась, чтобы этот странный человек скорее уехал из нашего дома, или чтобы соседи меня не заметили и не стали причитать на всю улицу.
Тетка еще разговаривала с жандармом – я слышала их голоса. Я наблюдала за пасмурным днем и за светло-серым небом, по которому бежали полупрозрачные облака. На улицах было пусто, и небольшой ветер колыхал немногочисленные фруктовые деревья, пораженные какой-то заразой. Голоса утихли, но автомобиль все еще стоял у дома. Я вознамерилась встать, но рука накололась на что-то острое. Веточка малины! У рудников растут леса, и иногда – очень редко – рабочим удается опочить в тени деревьев. Добрый старик порой приносил из лесу несколько веточек малины, затаенных в кармане, а вечером отдавал нам с Марией. Ягоды на них немного мялись, но сохраняли свою свежесть и сладость вкуса. Должно быть, я выбросила ненужную ветвь через кухонное окно, что как раз над моей головой, а она так и высохла под осенними ветрами.
Я больно уколола палец и принялась высасывать из него кровь.
Как же я люблю малину! Жаль только, что она доставалась мне такой ценой – ценой опасности жизни доброго старика и попытками не уколоться и не причинить себе боль.
Приезд этого жандарма я, конечно же, позабыла. После отъезда тетка отыскала меня за стопкой дров и велела идти в дом, чтобы я не простудилась. Она была зла, но еще больше – напугана. Маленькая девочка не могла разбираться в таких тонкостях, но я это чувствовала. А еще мне показалось, что эта встреча знаменовала перемены. И я не ошиблась.
Совсем скоро, одним самым обыкновенным днем, когда я принялась стирать белье на старой терке, тетка Бона подозвала меня к себе и прямо, как всегда без единой утайки или хотя бы намека на маломальский такт, сказала:
– Кончилось твое безделье, голубка моя. Нам деньги нужны. Кормить тебя не на что. Родители твои ни гроша не оставили. Только и придумали, что смотаться на тот свет.
Она дала мне строгий наказ, и я, несмелая девчонка, не позволила себе ослушаться.
18
Тетка, хоть и жуткая упрямица да своевольница, все же настаивала на необходимости ходить в школу. Представитель науки, пусть и в закоренелом селении, ей нравились люди прогрессивного ума и, кажется, будь то возможность или средства, она непременно отправила бы Марию в Метрополь – хоть бы в тот Международный Университет, где в свое время училась моя мать.
Но мне она велела сидеть дома и заниматься хозяйством. Уж не знаю, что тому было причиной; до известного срока я воспринимала это, как зависть, некую зловредность, что ли; но едва смела задать какие-то вопросы, как тетка хмурилась и все трещала, точно трясогузка: «Ой, на что тебе вся эта ерунда? Пойди, займись чем-нибудь полезным». Но любые махинации с науками я всегда выполняла быстро – совсем не то, что Мария, которая часами прозябала над учебниками, из-за чего цвет ее лица напоминал кожицу посеревшей свеклы. В итоге я оставалась без нужной мне информации, а тетка вновь и вновь нагружала меня домашней работой.
Прекрасно помню тот день. Набрав на Волчьем Пустыре грибов, я шагала домой, где меня ждало множество поручений: стирка, уборка, готовка… Мария оставалась еще на час в школе – тетка уделяла ее образованию много внимания, так что обе они должны были возвратиться не ранее трех часов пополудни.
Меня остановила наша соседка – тетка Сфорца. Дом у нее был побольше нашего, дюжина детишек, слабеющий от непосильных работ муж, да корова на сносях. Бона часто задолжала у нее молоко, а их младшая дочь – Ми – постоянно вертелась у моих ног, особенно если я работала на улице.
– Что, к вам вчера важный гость приезжал, а, Армина?
– Не знаю, тетя Сфорца, – отвечала я.
– Что-то к вам зачастили важные вельможи. И вот когда ты маленькая была кто-то приезжал. Какой-то пингвин надутый. Что он хотел от вас?
Она-де думала, что наивный ребенок выложит все на духу, как есть, давая пищу сплетням, да только моего жалкого умишка хватало в те годы, чтобы умалчивать некоторые факты. И, сдается, не зря.
– Они с тетей говорили о дяде. Он ведь умер.
Сфорца разочаровалась. За ее тучной фигурой показался тоненький силуэт мальчика. Его звали Вит, он был старшим из всех детей, и уже проявлял дар лекаря, подстрекаемый глубокими познаниями собственного деда. Он помахал мне рукой – также сдержанно и скромно, как и я ему. Мы всегда были немного скованны в изъявлениях собственных чувств.
– Эти изверги не хотели отдавать мне деньги по потере кормильца, – прогремел вдруг голос тетки над ухом. Она шла точно за мной. – Нечего тебе расспрашивать девчонку, Сфорца. Займись лучше своей работой.
Сфорца фыркнула, затянула потуже фартук и хлопнула дверью.
Тетка потянула меня в дом. Когда закрыли дверь, она наставительно сказала.
– Армина, не говори никому о том, что к нам в дом приезжал жандарм, поняла? И даже если тебя будут спрашивать, молчи.
Я не стала интересоваться, почему, опасаясь праведного гнева. Но вечером произошло кое-что еще.
Мы укладывались спать; только тетка все беспокойно поглядывала на часы, целуя в щеку болезненного вида Марию. Родительница натянула на веревку одеяло, превращая его в обыкновенную ширму, но сама ко сну не отошла. Меня, хоть и трусливую, но до ужаса любопытную девчонку, волновало все, что происходило кругом. Тогда же я лежала в постели, вперившись взором в потолок, и все думала, отчего тетка не идет спать, чего ждет? В следующую секунду за дверью послышался шорох, и внутри все обмерло.
Тетка тихо подошла к двери, глянула в угол окошка и едва слышно впустила кого-то в дом. Соседские бездельники часто трубили про волколаков да упырей, что Ущелье оттого и характеризуется столь малоприятным эпитетом, как Волчье; да только я кривилась и бросала им что-то вроде: «Не верю!» или «Чепуха! Вздор!» Но в ту секунду я почему-то подумала о муже тетки, об этом добром старике с его нескончаемым потоком щедрости и широтой улыбки. Вдруг он, в роли мертвеца, решил посетить горячо любимую семью?..
Мария уснула сном младенца – ей всегда хотелось спать, не то что мне, вечно истеричной, пугливой, взбалмошной сестрице, свалившейся на голову нерадивым родственникам.
Тетка едва слышно разговаривала с гостем. Он был немногим крупнее тленного супруга, но много сильней. Волосы его были аккуратно острижены, и форма на нем виделась куда более представительной, нежели линялая рубашка с двумя дюжинами заплаток. Они обмолвились еще парой слов, тетка закуталась в платок и проводила ночного гостя. В окне его фигура мелькнула, точно призрак, и я, напугавшись еще больше, спряталась ничком под одеялом.
Эта встреча произошла под покровом ночи, а, значит, случилось нечто, что не должно быть известно ни соседям, ни кому бы то ни было еще. Что-то противозаконное. Мне это не нравилось. Я больше не чувствовала себя в безопасности.
Рано утром тетка разбудила меня, велела надеть свое лучшее платье и отправляться за железную дорогу, через Волчий Пустырь.
– Но тетя!.. – попыталась я возмутиться, и не без оснований, но она заставила меня умолкнуть.
Эти места, куда мне надлежало идти – равнины, серые и неприглядные, куда добрые матери не пускают своих детей под страхом смерти, а отцы и братья встречают послушных дочерей и сестер, если путь тех лежит через эти земли. Ущелье оттого и прозвали волчьим, что тут, на безлюдных просторах, бродили дикие звери, выли холодными ночами да наводили страху на селян. Если взобраться по холму – в долине можно увидать кладбищенские кресты, а рядом с ними – заброшенное здание некогда функционировавшей фабрики. Муж тетки рассказывал, когда-то на этой фабрике работал его собственный отец, и производство это процветало. Однако после Шестых Выборов, когда народ поднял исторические восстания, вошедшие в национальные учебники, у Метрополя не нашлось денег для поддержания убыточного предприятия и модернизации оборудования, – и теперь на меня смотрели серые, почти бурые стены с пустыми окнами, в немом ужасе разинувшие свои каменные рты, как тот диковинный персонаж на картине Мунка «Крик».
Именно здесь я должна была ожидать кого-то, кто меня встретит и проведет к заветному месту работы, ибо на пустынных просторах не наблюдалось ни одного цивилизованного жилища.
Стоял лютый холод, и в равнинной полосе дули леденящие ветра. Единственным укрытием могла служить шапка облезлой автобусной остановки, которой уже никто не пользовался лет десять. Я присела на холодную перекладину, сжала ноги и принялась дожидаться. Ветер поднимал пыль, и песок летел прямо в лицо.
– Эй! – раздался зов, и я подскочила. – Сейчас здесь нельзя гулять – вот-вот начнется буря.