Хруст подождал привычного рубцовского прощания, но не дождался, удивился, подошел к двери, и все-таки замешкавшись (как это – уйти без обычного ритуального "иди на…"), пробормотал:
– Так, значит, к Шнеерзону иду…
– Иди, – отворачиваясь к окну, кивнул Рубцов, – иди к Шнеерзону, иди в зоопарк, иди куда хочешь, только иди, Ваня, нах….
Хруст с облегчением вздохнул и вышел из кабинета.
Часть 2
4.
Она запрокинула голову с копной рыжих волос, подставив под ледяную струю из душа лицо, и вода быстро и легко смыла подсохшие кровавые потеки возле уголков рта, заодно смыв и как-то разгладив последние неуловимые складочки и морщинки, еще придававшие до этого момента ее лицу сходство с кошачьей мордой.
Странно, сколько я ни разглядывал по утрам свою морду в зеркале, никогда не мог ухватить таких черточек… Или складок… Или чем бы они там ни были. А вот на ее физиономии каждый раз отчетливо и ясно видел их и видел, как ледяная струя воды смывает их вместе с подсохшими следами крови. И каждый раз ощущал какое-то щемящее сожаление и инстинктивное желание догнать это уходящее сходство, ринуться вслед за стекающей в сливное отверстие водой и вернуть просачивающуюся туда суть, вернее последние неуловимые признаки ее сути, потому что…
Потому что я любил ее кошачью морду больше, чем это ее лицо, потому что я любил любить ее сильное, гибкое кошачье тело больше, чем это,
(тоже сильное и за последний год здорово помолодевшее, но… т о ж е…)
потому что я вообще уже любил быть с ней т а м больше, чем здесь, и…
Все меньше хотел возвращаться. В отличие от нее. И порой мне казалось, что не вытягивай она меня оттуда каждый раз, я в один прекрасный день… Вернее, в одну прекрасную ночь остался бы там навсегда, резко и безжалостно оборвав в себе невидимую пружинку – этот упряменький растягивающийся, но все никак не рвущийся поводок, соединяющий меня с э т о й стороной. Но она не давала мне этого сделать, она вытягивала меня оттуда, не таща силой,
(этого нельзя было делать… Это вызвало бы прямо противоположную реакцию, и она это понимала…)
а просто уходя сама, и…
И когда однажды я задержался, застопорился, отстал от нее, то вдруг ощутил такой жалобный страх одиночества – нет, не свой, а ее страх, -
(… но ничуть не слабее, чем был бы мой собственный, потому что т а м мы были, как одно… Нет, без всякого "как" – просто одно, оттого-то и не хотелось уходить…)
такую острую тоску от потери, что рванулся за ней изо всех сил, рванулся внутри и… Она вся раскрылась – даже еще сильнее и больше, чем всегда раскрывалась там – и приняла меня, впустила в себя, распахнув всю бездонную глубину своей раздвоенной
(…как у меня и у всех нас – таких как мы…)
сути, и… На самом донышке охватившего меня теплого наслаждения и покоя кольнула болезненная иголочка – ведь я мог лишиться этого, мог потерять, а разве есть хоть что-нибудь, что может это заменить, ради чего можно отказаться, на что можно променять… Нет! Нет и быть не может!
Разве что…
Разве что мягкий и сильный прыжок, резкий взмах когтистой лапой, зарывающиеся в мягкую шкурку и вспарывающие горячее вздрагивающее тельце когти, вгрызающиеся в пульсирующую шейку клыки и горячая красная жижа, текущая по губам и языку прямо в пасть, в глотку, в…
Нет! Даже э т о не может заменить распахивающейся сути твоей второй половины, твоей Партнерши, одновременно отдающейся тебе и берущей тебя, становящейся и твоей сутью, даже близко не сравнимой с жалкими попытками человеческих партнеров слиться вместе в акте спаривания… Не может.
Пока – не может…
Мы никогда не говорили с ней здесь о том, что испытывали там – человеческая речь, вообще любое человеческое средство общения не может, не способно охватить и передать это, – но тогда, вернувшись сюда и лежа в нашей просторной койке, мы оглядели друг друга, как всегда, с внимательным любопытством, а потом наши глаза встретились, и… Я увидел в ее глазах раздражение и… страх, и облизнувшись быстрым кошачьим движением языка и губ, она шепну… Почти прошипела:
– Никогда больше не отставай! (Получилось: большш-ше не осс-ставай…) – с угрозой и… жалобно.
Я кивнул. Она внимательно уставилась мне прямо в глаза, почувствовала, что I mean it, и довольно муркнув, потерлась носом о мою щеку…
Мы одновременно потянулись друг к другу, обнялись, так тесно прижавшись телами, что ни одна струйка воды не могла просочиться между нами, и запрокинув головы, застыли под ледяным душем. Вода у наших ног быстро стала прозрачной – последние бледно-розовые струйки исчезли в сливном отверстии, – но мы еще долго стояли так, не двигаясь и почти не дыша. Мы не чувствовали холода, вернее… Холод мы чувствовали, но не мерзли.
Мы никогда не мерзли по утрам, после таких ночей. Наверное, тому есть какое-то научное объяснение – что-нибудь типа другого теплообмена, остающегося у наших тел еще какое-то время после перехода, – но… Какая разница? По утрам мы не мерзли под ледяным душем, нам не хотелось есть, нам было неприятно даже подумать о сигарете, нам вообще ничего не хотелось, разве что…
Улечься в траве на заднем дворике, свернуться клубками и греться на солнышке – на палящем летнем солнце, не причинявшем нашим телам после таких ночей не то, что вреда, а даже малейших неудобств; в раскаленном летнем зное, от которого вашингтонские аборигены, вынужденные торчать летом в городе, защищаются кондерами, а мы – нежимся, словно на прохладном ветерке. Но…
Страна, конечно, свободная, что говорить, никто не суется в твои личные дела, никто ничему не удивляется – зайди в нашу пиццерию на Висконсин Авеню, допустим, средних размеров крокодил и закажи себе White Mexican Pizza и пивка, никто внимания не обратит. Ну, разве что два пенсионера за угловым столиком переглянутся и горестно хмыкнут – вот, дескать, до чего демократы во главе с ебливым как крольчиха Президентом довели страну…
Но это – с одной стороны, так сказать,on one hand. А с другой – соседские сплетни никто не отменял, равно как и кое-какие правила приличия, так что… Тем более, соседи у нас милые. Справа пожилая супружеская чета, наши можно сказать, френды – раз в две недельки ужинаем друг у друга по-семейному. Слева большая дружная семейка менеджера какой-то нехилой компании – детишки обожают наших маленьких хищников и милостиво переносят частичку своего обожания и на их хозяев. Правда, Рыжая недолюбливает жену менеджера, соломенную блондинку лет тридцати пяти, и порой провожает ее пристальным внимательным взглядом, в котором слабо мерцают…
Ну, это так – частности…
А в общем, чудный чистенький райончик, цены на дома в котором неторопливо растут, милые спокойные люди вокруг, которых совершенно ни к чему удивлять, озадачивать и, уж тем паче, обижать. И мы никого не обижаем, даже наоборот…
Пол годика назад наши френды-пенсионеры (ну, у них окромя пенсии еще имеется пара-тройка домишек на сдачу в другом квартале – дело житейское) свалили на две недельки на Гавайи, оставив нам ключи и попросив поливать цветочки в садике и в зимней оранжерейке. Однажды, поздно вечером, когда уже стемнело, я случайно увидел из окна два силуэта у крыльца соседнего дома и позвал Рыжую. Мы посмотрели из окна сквозь темень на соседний дом, переглянулись, с трудом различив очертания двух человеческих фигур, и посмотрели… Иначе.
Картинка сразу посветлела и обрела четкость: два парня, лет по двадцать, воровато оглядываясь и чертыхаясь ишипя друг на друга, ковырялись по очереди в замке входной двери какой-то тонкой металлической пластинкой.
– Сходим? – шепнул я.
– Нее-ет, я сама-а, – растягивая слова, быстро ответила она, и я почувствовал, что она уже у самой черты, уже рядом с… The border. The percinct…
Мне тоже хотелось развлечься, но тогда переход наяву еще давался мне труднее, чем ей, у меня получалось медленнее, я злился на это, и перейдя, не сразу избавлялся от этой злобы, не сразу обретал способность контролировать ее, поэтому…
Пусть уж лучше она одна.
– Двигай, – буркнул я возбужденно вздрагивающей уже у самой черты Рыжей,
(ее тело быстро разогревалось, дыхание становилось все жарче, тонкий халатик заколыхался и стал легонько потрескивать от статических разрядов…)
она бесшумно отодвинулась от окна, мгновенно очутилась в дверном проеме, ведущем в холл, и исчезла. Я почувствовал, как тоже медленно подбираюсь к черте – ровный жар стал разогреваться где-то глубоко внутри, растекаться, подбираться к поверхности, – и заставил себя остановиться. И даже слегка откатиться назад, потому что тогда еще был не очень уверен в своих реакциях за этим "рулем" и боялся, что стоит лишь лавине тех запахов хлынуть мне в ноздри, и я уже не справлюсь, не сумею удержаться… Оставил лишь зрение – им научился управлять сразу.
Только благодаря тому зрению я засек движение Рыжей от нашего крыльца к живой изгороди, разделяющей два участка – ухватить его человеческими глазами я бы не смог. Для человеческих глаз она просто исчезла с крыльца, одновременно возникнув возле ровных подстриженных кустиков. Появилась там, присела на корточки и нырнула в кусты, а потом…
В который раз я подивился легкости и простоте перехода. Она никогда не удивлялась – ну, еще бы, ведь ее первый переход наяву был почти таким же легким, ведь ей-то помогали мы все, – а я до сих пор не мог забыть свой первый, когда мне не помог никто, кроме плавающего в крови наркотика и притаившегося в глубине, на самом донышке, в рыженькой девке, торчавшей в соседней комнате…
(как я догадался тогда, что она – тоже нечто, вроде нас?.. Нечто, вроде… Типа – как бы…)
Двое парней на крыльце соседнего дома замерли, услышав легкий шорох кустов, как по команде уставились туда, откуда донесся этот шорох, и…
С равнодушным любопытством я следил за тем, как на плохо гнущихся ногах они стали пятиться по ступенькам вниз, потом медленно повернулись (один споткнулся и чуть не упал) и побежали, нелепо размахивая руками. Не оглядываясь.
Я не видел того, что увидели в кустах они, но мне и не надо было видеть – я знал. И не только знал, я еще очень любил эту огромную рыжеватую морду со слегка отведенными назад, точеными ушами и приоткрытой пастью, в которой поблескивали огромные белоснежные клыки… Любил ее тяжелые лапы – такие нежные в наших с ней играх и такие страшные в других…
Тяжелые лапы и все остальное, что я так любил, выдвинулось из кустов с нашей стороны и сладкий всплеск радости всколыхнул все мое нутро. Я уставился в мерцающие желтые огоньки ее глаз, сразу притянувшие меня к себе, подтащившие к черте, и… Еле успел затормозить, остановиться.
Гибким движением огромного тела она вся вынырнула из кустов и медленно двинулась к дому, лениво играя тугими клубками мышц в основаниях передних лап.
(… – Она не так уж безобидна и совсем не мала, наша Рыжая… – Господи, если б он только знал, к а к он был прав!.. Жаль, что так и не узнал!..)
– Мя-я-я!.. – раздалось слева от меня, я скосил глаза на подоконник и увидел, что там сидит Кот и внимательно следит за происходящим во дворике.
Я осторожно погладил его, и под моей ладонью раздался легкий треск статических разрядов, во вздыбившейся шерстке мелькнули слабенькие голубоватые искорки и легонько закололи ладонь.
– Тише, тише, – шепнул я ему. – Сейчас она вернется.
Он облизнулся, фыркнул и стал вылизывать переднюю лапу. Я отвел от него взгляд и снова посмотрел в окно.
Рыжая – в облегающем коротком халатике – уже поднималась по ступенькам крыльца и через секунду встала рядом со мной и потерлась носом о мою щеку.
– Ну, как я? – раздался ее вкрадчивый шепот возле моего уха, и я понял, что она здорово возбуждена.
(… возвратившись, она всегда хотела трахаться… Т а м мы делали это очень редко, потому что наши Партнеры… И даже без них – редко, словно по какому-то негласному уговору старались соблюдать какой-то обет…)
– Здорово, – кивнул я, чувствуя, что и сам завожусь от близости ее горячего тела, прикрытого лишь легкой тканью халатика. – Только опять большая… Сейчас-то хватило бы и поменьше.
Она фыркнула – совсем как мой Кот, – и мягко и настойчиво потянула меня к лестнице на второй этаж, в спальню. Двинувшись за ней, я все-таки повторил:
– Хватило бы поменьше…
– А зачем? – нетерпеливо отмахнулась она, расстегивая на ходу халатик. – Мне так проще… И приятнее.
Да, это верно, Panthera давалась ей легче и проще Felis – тех, что поменьше. Но здесь, на нашей тихой вашингтонской улочке все же не следовало… Одно дело – где-то там, далеко,
(… среди джунглей, среди ночи…)
и совсем другое – здесь…
* * *
Когда мы в первый раз резко и страшно почувствовали, поняли, что мы не спим, не видим сон, не витаем в каком-то нереальном мире, а действительно стоим здесь
(среди джунглей, среди ночи… На опушке леса, возле маленькой речушки, куда сейчас спустятся вон с того холма нервные, пугливые ж е р т в ы – спустятся за водой и за своей… нет, не смертью, смерть – вообще пустой звук, детская страшилка, – а за тем, чтобы стать е д о й…)
и ждем… И тех нас – в душной и тесной спальне
(ну, как же там можно спать – под какими-то тряпками, в тесноте и затхлости?..)
– просто нет, физически нет, мы…
Мы жутко испугались, мы едва не рванулись назад в страхе, что не сможем – назад, но… Страх быстро прошел. Что-то подсказало нам, что мы сможем назад, что это зависит только от нас самих… Нет, подсказало, конечно, не что-то, а… Наши Партнеры! Наши маленькие
(здесь – маленькие, а т а м…)
усатые хищники, появившиеся… Бесшумно возникшие чуть поодаль, ближе к реке, и смотрящие на нас своими холодноватыми желтыми огоньками глаз, в которых светилось легкое равнодушное удивление. Ну да, их удивляло, что мы еще не все понимаем, не все знаем и бываем порой такими неуверенными, что у нас еще есть сомнения…
У них никогда не бывало никаких сомнений, и то, что мы там называли переходами, для них… Никаких переходов для них не существовало, они всегда были тем, чем они были – и здесь, и там, и еще совсем там, где…
(… бесконечный красный песок и круглый багровый диск, висящий в свинцово-серой пустоте наверху…)
Словом, им нечего было бояться, кроме…
Разве что…
Одиночества?..
Как она сказала тогда, в наш первый вечер на крыльце нашего дома?.. Сказала нежно и с какой-то странной улыбкой: "Я не одна…" И в тот же первый вечер, но чуть позже, когда я случайно зацепил взглядом валявшуюся на ночном столике книжку "Nightdreams and…", я понял, что она имела в виду не меня, вернее…
Не только меня.
5.
– Во сколько прилетает? – спросила Рыжая, рассеянно вертя в руках маленькую ложечку, которой она размешивала сахар в кофе.
– В шестнадцать тридцать, я уже сто раз говорил… Чего кофе не пьешь?
– Неохота.
– А зачем варила?
– Так, – она равнодушно пожала плечами, – по привычке. Ты звякни в аэропорт часа за два – спроси, может задерживается.
– Не буду я никуда звякать.
– Ну, и будешь там торчать, если задержится.
– Ну, и поторчу, – буркнул я.
– Слушай, – помолчав, сказала она, – что тебя колет, а? Твой дружок – этот Шериф, как ты его называешь, – сегодня прилетит. С ним все в порядке. Она же сказала тебе, что с ним все нормально. И с деньгами у него все нормально – на нашей шее сидеть не будет, а даже если бы и… Она сказала…
– Она сказала, – передразнил я. – А почему она не сказала, что с ним было? Что значит "немножко приболел"? Почему он отошел от дел? В какой такой больнице лежал? Почему сам ни разу мне не позвонил? Почему…
– Ну, что ты заладил, почему-да-почему? – раздраженно перебила Рыжая. – Ну, не потянул большую компанию… В конце концов, ему уже… Сорок девять, да? Люди вообще-то иногда болеют, ты не в курсе? Ну, захотелось на покой, что тут странного?