Подошёл Петя к Свинье Хавронье, что у корыта сыто хрюкала. Душу ей оскорблённую излил, о наболевшем пожалился. Хавронья баба правильная, даром что Свинья. Завсегда мужику посочувствует. Та его внимательно выслушала, а потом по большому секрету и рассказала, что спозаранку какой-то Чёрный Петух из нездешних во Двор заскакивал, да Пеструшку походя и облагодетельствовал. Да ещё из его Петиной кормушки овсов вволю отклевал.
Обиделся Петя кровно на Чёрного Петуха.
– Ах, так, – решил он. – Ну, я ему покажу, где раки зимуют! – но для начала Пеструшке добрую трёпку задал, чтоб знала наперёд, с кем связываться. Добро б, соседский Кочет, Белой Московской породы, или там Рыжий Мичуринский с Дальнего Двора, а то Чёрный, да нездешний!
К Французеям да Татарвеям Петя свой гнев чуть умерил, всё ж не они Пеструшку мяли-топтали, а какой-то Чёрный Петух, но всё равно и к тем и к другим стал относиться с подозрением, а ежели встретит их когда, то и трёпку им задать твёрдо решил. Для профилактики. На Чёрного же Петуха злобу затаил нешуточную.
И решил Петя скинхедом стать. Голову себе наголо побрил, ходит по двору строевым шагом, на Кур и всякую прочую живность строго поглядывает, а с утра ещё и ура-патриотические лозунги с забора орать повадился. И так он этим увлёкся, что и про Кур своих совсем вспоминать перестал. И как их топчут – забыл, да так, что те на него уже и обижаться начали. Тоскуют, понимаешь ли, без любви да ласки. Одна отрада у них и осталась – Черный Петух. Нет – нет, а заглянет на огонёк, потопчет родимых, пока Петя по округе марширует. Вот она, охота, которая пуще неволи.
А голова его бритая по осени мёрзнуть стала. Заболел Петя менингитом, да и слёг. Хозяйка же, недолго думая, эту самую бритую голову ему и срубила. Лапша, правда, с него недурная получилась. Все хозяйству польза.
И всё почему? Для Кур-то разницы нету – белый ты, чёрный аль рыжий. Им, Курям, не цвет, а суть подавай. Вот надо было Пете на насесте поменьше дрыхнуть да службу исправно несть – так и пенять не на кого. Про лозунги позабыть, но делом своим исконным прилежно заниматься. И в лапше плавать бы не пришлось.
Тут и сказочке конец.
* * *
– Хороши здесь девчонки! Даром что село дальнее, а вон, какие красавицы! Вчера в клубе на танцах – просто глаза разбежались. Одна другой лучше.
– Да, уж конечно заметил. Не слепой, поди! Только у красавиц этих, я тебе скажу, интерес свой имеется. Ты вот – городской. И я – городской. Потому-то они возле нас и увиваются. А из нашего города девчонки – на москвичей и питерцев падкие. Московские, так те – за иностранца замуж хотят…
– Интересно: а заграничные девицы? Им что, марсиан подавай?
– Вот уж не знаю. Кто их поймёт? Что ни говори, а женщина – существо загадочное…
СКАЗКА О СВИНСКОМ ПОРТРЕТЕ
«… Надежды юношей питают…». Как, впрочем, и девушек. Вообще склонность к мечтаниям более присуща всё-таки прекрасному полу. И это вполне естественно. Главное, что бы грёзы жизни реальной не мешали. А то нафантазирует некая романтическая особа себе прекрасного принца, да чтоб обязательно на белом коне… Или, к примеру, холостого олигарха, вот и остается старой девой до заслуженной пенсии. Но, как говорится, вольному воля… А покуда мечтаете, сказочку не изволите ли прочесть?
Итак:
Прогуливалась как-то Свинья Хавронья по заднему двору, но не просто так, без дела прогуливалась, а выискивая, что бы такого этакого ещё нарыть, да всё речи Пети-Петуха вспоминала. Горлопан, конечно, был, молол всякую ерунду, но кой что из его речей заборных Хавронье в душу жуть как запало. Вот, к примеру, Петя Французей всё ругал. Клял их последними словами, что они до дамского полу охочи. А сам-то един с тридцатью курами обходился! Значит, те ещё похлеще Пети будут? Вот уж, по всему видать, мужчины настоящие! И захотелось Хавронье хошь одного Французея, да повидать, а коли получится – и приголубить. Мечта этакая светлая, бабская.
Тут, как по заказу, нашла Хавронья обрывок цветной бумаги, а на нём – портрет Свинский. Глянула наша Хавронья в него, да и сомлела вся. Так вот они какие, Французеи эти самые! Ох, не зря про них молва лестная идёт: мордаха на портрете сытая да гладкая, кожа розовая, без щетин-колючек, как у её Хряка Борьки, век бы глаза на него не глядели. А пятачок-то, пятачок – ровный да холёный. И смотрит на тебя с портрета Свин так, что аж сердце замирает. Вроде как даже подмигивает призывно. Нет, ну точно – Французей, кто ж ещё?
Припрятала Хавронья бумагу, чтоб никто её мечту не изгадил, да пошла к лохани – подкрепиться, с мыслями собраться. Чавкает себе потихоньку ботвинью, да представляет, как она к Французейскому Свину нежно прижимается, к этому красавцу писаному, сладкому. И такая истома её взяла, что и не заметила, как всю лохань уговорила. Почесалась Хавронья о забор, да и надумала к Учёному Гусю идти. Там, на портрете, буквы какие-то пропечатаны. Гусь – он грамоту разумеет. Может, адрес подскажет, где её мечту Французейскую найти?
Учёный Гусь бумагу долго рассматривал, буквы по слогам старательно вычитывал. Вертел заветный портрет перед глазами, голову в разные стороны с усердием наклонял. Покрякивал, да покашливал…
– «Свиная тушёнка», – наконец важно сказал он. – «Главпродукт».
– Мудрёное имя, Французейское. Почти что «Бельмондо». Только ты чего это на него напраслину возводишь! – напустилась на Гуся Хавронья. – Какая же у него «тушёнка»? Видишь ведь, какой здоровый! Справный, в самом соку! Должно быть написано «Свиная туша»!
– Ты, Хавронья, баба хошь и правильная, да неразумная, в грамоте необученная. Но для женского полу оно и простительно. А я ж всё-таки – Учёный Гусь. Чего-чего, а читать умею. Если б там было написано «туша», я б и прочёл – «туша». А там – «тушёнка». Значит, маленький он, не нашего размеру.
– Ну и ладно, что маленький, – не сдавалась Свинья. – Недаром ведь говорят: «мал, да удал». Авось, в корень пошёл. Смотри, какой красавчик! Слышь, Гусь, а как ты думаешь, он холостой?
– Ну, холостой иль нет, судить не берусь, – задумчиво разглядывая портрет, отвечал Гусь. – А вот что выхолощенный, это точно.
– Как это – выхолощенный? – оторопело хрюкнула Хавронья.
– А ты сама посуди, – Учёный Гусь ткнул пером в бумажку. – Кожа розовая, гладкая, совсем не Кабанья – раз. Щетина не растёт – два. Клыков и в помине нет – три. Да и взгляд, смотри, какой – словно Свинка на тебя глядит, а не Хряк – ничего мужчинского в нём нет – четыре. Нет, Хавроша, это не Хряк, это Боров. Выхолощенный, значит. Да ещё и мелкий какой-то. «Тушёнка», одним словом.
Целый вечер Хавронья по заднему двору слонялась сама не своя. Вся её мечта прахом пошла. Кому ж он нужен, красавец этот Французейский, ежели он – Боров? Тьфу на него! Гадость-то, какая… Позорище!
А через положенное время принесла Свинья Хавронья шестерых Поросят. Просто загляденье, а не Поросята! Розовенькие, крепенькие, рыльца пятачком, хвостики крючком – вылитый папаша Борька в молодости. Он, Борька, хошь сейчас и щетиной колючей зарос, и в луже порой, нажравшись по свинскому своему обычаю, валяется, но мужчинскую обязанность выполняет прилежно, не увиливает. Куда уж Французеям, пусть и холёным, да выхолощенным, до наших, доморощенных, но настоящих Кабанов!
И поняла тут Хавронья, что не всё то хорошо, что розовое да глянцевое, пусть и заграничное. Своё-то, здешнее, серое да колючее, и получше в сто крат бывает.
Тут и сказочке конец.
* * *
– Чёрт! Как меня достал сегодня этот здешний агроном! Привязался, как банный лист. Битый час мне про теорию относительности нажёвывал. Эйнштейна критиковал за косность и недальновидность!.. Про бином Ньютона чего-то впаривал. Или не про бином? Уж насилу от него и отвязался. И заметь: АГРОНОМ!
– А ты что хочешь? В кои веки новый человек в деревне появился, ему и в радость. Всех местных он давно умными разговорами до тошнотиков довёл. Меня ещё в первый день Хозяин о нём предупредил. Вот я, как этого «учёного» вижу, на другую сторону улицы перехожу. Во избежание… А ты попал по неведенью.
– Теперь переходить вместе будем. Еще одного такого разговора я просто не выдержу.
СКАЗКА О ПОЧЁТНОМ ЗВАНИИ
Титулы и звания разные – вроде как медаль, за заслуги даются. Обычно – за заслуги. Да только мало ли всяких разных «лауреатов», вся заслуга которых в том и состоит, что подсуетились вовремя? Нужному человечку презент какой своевременно преподнесли, на дочке его страхолюдной зажмурившись женились… Или с собственными папой-мамой повезло? Таким «заслуженным и почётным» подобное лауреатство уж не «масло на хлеб», а «икру на колбасу» обеспечивает. Да только до той самой поры, пока «нужный человечек» в силе и при должности. Потом все заслуги мнимые прахом идут, а из почёта суп не сваришь. Или сваришь?
Короче, дело было так…
Слыл Учёный Гусь на Скотном Дворе личностью известной, видной. И не только из-за шеи длинной. Это ж вам не Кура какая-нибудь несушка, которых тридцать штук, и все на одно лицо. Тех и попутать меж собой запросто можно. Нет, Гусь был всего один, да и непростой, а Учёный. Учёность же его заключалась в том, что читать мог он по слогам, да так шустро и гладко, что вся животина только диву давалась – аж по шести слов в час! Посему Гуся и уважали, шли к нему за советом, или там растолковать что-нибудь. Гусь, понятное дело, некоторое время для порядку ломался да отнекивался: некогда, от размышлений научных отрываете. Но потом всё ж снисходил – и объяснит, и посоветует.
Правда, клюв при этом шибко задирал. Шею вытянет, да поглядывает на всех свысока, я, мол, не вы, лапотники, я тут – сельская интеллигенция. Поначалу кто спорить, сомневаться начинал, или паче того – смел сказать, что Гусь сам толком ничего и не знает, а лишь придумывает всё для пущего блезиру. Так тот зашипит, шею к земле пригнёт и идёт-гогочет, ущипнуть старается. А щипался он, ух, как больно! Потому с Учёным Гусём спорить скоро прекратили и сомневаться в его словах перестали. Как говорится, себе дороже.
Так что к Гусю на Скотном Дворе прислушивались. Бывало, иной раз и дельное что скажет, не без этого. А ежели ерунду какую сморозит, то Скоты ему это прощали: как-никак – Учёный, а, стало быть, чудак, не от мира сего…
А ещё любил он слова научные, иль там, какие иностранные цицировать. Бывало, такое завернёт – хоть стой, хоть падай. То «тенденция» у него, то «деструкция». Или эта, как её – «ин-вен-тари-зация». Оно хоть и непонятно, зато звучит красиво и авторитету Учёному Гусю прибавляет. В этом деле что главное? Вид умный делать и те слова чудные без запинки уметь высказать…
– Эх, отправлюсь я скоро от вас в заграницу, – откровенничал он как-то раз с Мерином Тишей. Тот, в отличие от всей другой Скотины, что дальше своих пастбищ нигде и не была, то на заимку выезжал, то на ферму, а то и вообще – на дальние покосы. По слухам – чуть не до самого Райцентру добирался. Во оно как! Посему слыл Тиша на Скотном Дворе бывалым, известным путешественником, а, значит, практически интеллигентом, продвинутым и интересным в общении. Любил с ним Гусь беседы вести. Тот молчун был, Учёного не перебивал, мудрёные слова не переспрашивал, лишь головой кивал уважительно. Очень благодарная аудитория.
– Не ценят у нас истинные таланты, – продолжал Учёный Гусь изливать Мерину душу. – Вот настанет осень, отправлюсь раз и навсегда с Перелётными Гусями в Силиконовую долину. Есть такая на Дальних Выселках. Весь цвет науки в ей собран. Совершенно иные возможности для дальнейшего роста. Как научного, так и духовного. Уж там, такими как я, не разбрасываются. А что здесь? Один навоз кругом да бескультурье совершенное. Найти кого, чтоб на темы какие научные поговорить – так и не найдёшь ведь. Разве что с Крысом Белым, так и тот, простите за выражение – Грызун! А всё верещат кругом – с чего это у нас утечка мозгов происходит? А с того и происходит, что условий нет никаких – грязь одна, да дремучее невежество.
Где такая Силиконовая долина и что такое невежество – Тиша по простоте своей не знал. Но Мерином он был вежливым, понимал, что беседу поддержать надо, а посему и спросил:
– Слышь, Гусь, вот почему тебя на Дворе все Учёным кличут, а Хозяин, я слышал, тебя будущим «Паштетом» как-то раз назвал. «Паштет» – это что?
– Ну, – призадумался Учёный Гусь. – Как бы тебе понятней объяснить… Этот термин из высших материй, без специальной подготовки кому со стороны вот так, с бухты-барахты, и не разобраться… В общем, звание такое почётное, что Птице иной за заслуги на поприще научном иль общественном торжественно дается. Пожизненно!.. Так, значит, – оживился он, – Хозяин решил меня к почетному званию представить! Оценил, видать, ученость да ум недюжинный…
И пошел, распушив перья, всем в округе рассказывать, что скоро его к новому почётному званию представлять будут.
– Погожу я, пожалуй, пока с Силиконовой долиной, ну ее к бесу. «Паштет» – это вам не фунт изюму.
Получил ли Учёный Гусь сие почетное звание, мы, право, не знаем. Не заглядывает сказка столь далеко в грядущее. Но, ежели и получил, то пух да перо на подушки и перины пошли. Всё хозяйству прибыток…
И этой сказочке конец.
* * *
– … ведь хороший мужик, этот конюх Фёдор. Выпить, конечно, далеко не дурак. Матерщинник редкий, виртуоз. Но, по отзывам – добряк, работяга, каких ещё поискать.
– И балагур, заметь, ещё тот! Как он вчера нам про свои путешествия заливал? Уж и пол Африки пешком-то он прошагал, и в Тибет к Далай-ламе ходил, по Клязьме на плоту сплавлялся… Под парусом…
– Ага! После третьего стакана первача он и на Луну летал! Вместо американского астронавта. Но ты этого уже не слышал… Да и я вчерашний вечер только до «Луны» помню… Крепкий, однако, у местных самогон.
– А сегодня Фёдор обещал рассказать, как он на своём мерине по Американским прериям с этническими индейцами наперегонки скакал с томагавком наперевес… Его на тамошний манер Чингачгуком тогда звали.
СКАЗКА О КРУГОСВЕТНОМ ПУТЕШЕСТВИИ
Всем героям-путешественникам посвящается…
Без Лошади на селе никак нельзя. Что ж оно за Хозяйство такое, ежели в ём Лошади нету? Спору нет, трактор – он посильнее будет. Но так на него же соляры не напасёшься, масла машинного того же, запасных частей прорву надобно… А Лошадка – она что? – сена пожуёт, воды попьёт, тем и сыта. Так что сподручней Лошадки на селе не сыскать.
Вот Хозяин и держал Мерина по прозвищу Тиша для поездок недальних, привезти-отвезти, иль там огородик вспахать, а то ещё где чего пособить. При нём – Конюх Фёдор. Ему Мерин вроде как в аренду ссужался.
Тиша завсегда трудягой был. Тиша – он Тиша и есть – спокойный, безотказный. Сказано: «Но!» – идёт себе потихонечку. Сказано: «Тпру!» – стоит, дремлет. Жеребячьи годы миновали давно, да и никто в этом мире не молодеет. Староват стал и подслеповат на один глаз. А что делать? – время своё берёт. Силёнки, понятно, уже не те, резвости прежней нет, но Тиша всё ещё трудился – и сено возил, и бочку с водой. Один раз с Конюхом Фёдором аж до Райцентра чуть не доехали. Только Фёдор по случаю поездки перебрал малость, да сразу за околицей из телеги-то и вывалился. Так и не получилось Тише посмотреть – что это за Райцентр за такой.
А вообще Мерин Конюха своего любил и уважал крепко. Фёдор тоже трудягой был – что скажут, то делает. Уж иной раз и не хочет того делать, а всё равно – делает. Уж потом, наедине с Тишей, душу свою ему изливает, да такие фортеля словесами выделывает – любо-дорого послушать. Иной кто ругаться начнёт – брань грязная, непотребная, а как Фёдор матом обложит – до самых печёнок пробирает, но ведь не обидно. У Фёдора не похабщина, а музыка, так всё красиво, складно да гладко.
Ещё Мерин Тиша любил слушать, как Фёдор про жизнь рассуждает. Что, мол, он за все свои годы столько уже вёрст намотал – да перед ним не то, что Амундсен с Нансеном, сам Колумб ленивым домоседом выглядит. Ничего, убеждал Фёдор Тишу, все ещё узнают, какой он в сам деле путешественник. Вот получит отпуск, да и совершит какое-нибудь путешествие. На Северный Полюс на лыжах, аль в одиночное плаванье через все океаны. Чтоб на весь мир прогремело об отважном герое-путешественнике Фёдоре Конюхе! И стране слава, и сам Фёдор в накладе, поди, не останется – может, медальку дадут иль, там, орден какой. Ну, а уж стаканчик за уважение всяк будет рад поставить. Неплохо б, конечно, чтоб и к пенсии добавку сделали, но это ужо навряд ли. Оно ж у нас как? Как у курицы – всяк к себе гребёт, а никто – от себя. Нет, насчёт прибавки – вряд ли.