Но это нисколько не смущало молодцов.
– Ладно, – сказал один из них, когда они углубились в лес (дорога к поместью Агадар-Ковранского была ими примечена, когда они проезжали мимо нее), – не заплутаемся. Не впервой в лесу-то бывать!
– А ночь? – опасливо заметил другой. – Стемнеет – зги не увидишь…
– По звездам путь найдем. Ночью-то звезд и здесь необоримая сила…
– Вестимо так, – поддержал товарищей третий вершник, – не сидеть же нашей боярышне невесть где. Боюсь я, как бы беды какой не приключилось!
– А что? – разом спросили оба вершника. – Какая беда-то? Нешто ты слыхал что?
Ответ последовал не сразу.
Вершники углублялись все далее и далее в густой лес. Деревья-исполины стеной стояли по обе стороны дороги и затемняли слабый свет угасавшего дня. Само собою даже в сердцах привычных людей рождалась невольная жуть. Казалось, и лошади испытывали то же чувство, что и люди. Они шли неохотно, пофыркивали, храпели.
– Так о какой беде-то ты говорил давеча, Митроха? – нарушив молчание, переспросил первый вершник. – Или прослышал что-либо?
– Он там, на ночлеге, – засмеялся второй, Константин по имени, – все с бабами да девками толкался, так у него всяких сплетен, поди, целый воз понабрался…
– Помалкивай, Костька, вместе были, – огрызнулся Дмитрий, – а ежели Ванятка про беду спрашивает, – кивнул он на первого вершника, – так, поди, ты и сам на ночлеге слыхивал, сколь лют здешний князь Василий Агадар-Ковранский.
– Верно, верно, ежели ты про такую беду, – отозвался Константин. – Дюже лют князь Василий до девок и баб; ежели которая помилее, так и на глаза ему лучше не попадайся. Я так полагаю, Митроха: как бы от него нашей боярышне какой проторы не вышло?
– То-то и оно, – произнес опасливый вершник, – ты то сказал, что я подумал.
Иван внимательно слушал, что говорили товарищи.
– А почему тут вы про лютого князя Агадара заговорили? – спросил он. – Ведь к нему в его усадьбу за подмогой едем и его же хулим. Какое он касательство к нашей боярышне иметь может? Ишь, что медведь в лесную чащу забрался. Так что же он нам?
Дмитрий раздумчиво покачал головой, Константин засмеялся.
– Ты совсем простота, Ванятка, – сказал первый. – Какое касательство? Да нешто боярышня-то наша – коза, а не девка, прости Господи? Нешто она – не красота писаная? Ведь всякий, кто поглядит на нее, вовек ее не позабудет, а сам сердцем иссушится.
– Так это, – одобрительно крякнул Иван, – это ты, Митроха, правильно. Вот к нам на границе какие паны наезжали, от Вильны, а то и от Варшавы самой, так как взглянут на Агафью Семеновну, так сразу же и начинают млеть. Ну да не о том сейчас речь. А ты скажи вот, при чем этот лютый князь до нас?
– А притом, – поспешил ответить ему Дмитрий, – что, как сказывали нам на деревне, как раз у лесной притулицы есть у него жилье, – там у него персидская баба-красавица под присмотром такой же персидской ведьмы живет; для забавы они, значит, кормятся…
– Слышь, – опять перебил товарища Константин, – из-за персидского моря он их сюда вывез. Там-то он ее на аргамака, что ли, выменял, ну и здесь забаву себе устроил…
– А в том же жилье у него татар и калмыков нагнано без числа, – перебил Дмитрий, – и все они на него, князя, как своего бога молятся и во всем его без слова слушают…
– Именно, именно! – воскликнул Константин. – Скажет он им убить кого-либо – убьют! Скажет он им церковь Божию сжечь – сожгут, скажет, чтобы примеченную бабу или девку приволочь, – приволокут…
– Да и мало того, – заметил Дмитрий, – княжеские веления исполняя, и сами охулки на руку не кладут. Так вот я и думаю, что беда, ежели лютый князь Василий в том своем логове у персидской бабы прохлаждается, а тут наша раскрасавица-боярышня на глаза попалась…
– Несдобровать ей! – согласился Константин. – Кажись, Федька-пострел прямо-таки на княжеское логовище наших и вывел…
Иван ничего не ответил; и в его душу закралась внезапная мысль о грозившей их любимой боярышне опасности.
Воцарилось тяжелое, грустное молчание; люди молчали, слова не шли им на язык. Лесная дубрава тоже молчала. Слышался только хруст проталого снега под копытами лошадей.
Так прошло несколько времени.
– Вернуться бы, – прервал тоскливое молчание Митроха, – у нас ножи и кистени, а у тебя, Ванятка, вон и пищаль за плечами болтается.
Иван досадливо махнул рукой и произнес:
– Никто, как Бог! А наших там немало. Ежели что, так есть кому за боярышню постоять, да и Серега там верховодит. Уж он-то боярышни не выдаст, горой за нее встанет. И оборониться есть чем: у кучеров и засапожники, и кистени…
– Ну, будь так! – согласился Константин, а Митроха, поглядев вверх на небо, добавил:
– А вот, ребята, туда ли мы идем-то?
Действительно, только теперь они сообразили, что их путь длился непомерно долго. Согласно тому, что им говорили в деревне, где они ночевали, от проезжей дороги до лесной усадьбы князя Агадар-Ковранского верхом немного больше часа ходу было, а по расчету Ивана они пробирались через лес куда больше двух часов. Да и сама дубрава стала заметно редеть.
– Ой не туда, – воскликнул Константин и задержал лошадь, – заплутались мы…
– Чего заплутались, каркай, ворона! – крикнул на него Иван. – Видишь, из леса выбираемся, стало быть, какое-нибудь жилье да близко.
Он не ошибался. Когда они выбрались из леса и пробрались сквозь его опушку, перед их глазами раскинулась деревушка. Там были люди, а получить подмогу вершникам было все равно от кого.
– Айда, родные, туда! – крикнул Иван, показывая на деревню рукой. – Поди, там крещеные живут, не откажут подмогой в беде нашей.
Он и на этот раз не ошибся. Вершников с лаской приняли в первой же избе, на которую они поехали, и только покачивали головами, когда узнали, что поезд остановился близ заезжего дома князя Василия.
XVII. По лесной дороге
Поселок принадлежал к вотчинным владениям князя, и люди Василия там так же, как и в других окрестных селениях, изнемогали от его взбалмошной жестокости. А люди здесь жили особенные – лесовые; жизнь среди лесного зверья, в постоянной борьбе с ним и с природой наложили на них особый отпечаток: это были не жалкие равнинные рабы, а гордые душой граждане леса.
Когда приютившие вершников жители прослышали о дорожном приключении, они только головами закачали, и один из них вымолвил:
– Кто его знает! Может, боярышню-то и не посмеет тронуть, а все-таки лучше бы ей подальше от него…
– Тогда надобно скорее вертаться! – проговорил с тоской Иван. – Кто там знает, что там вышло…
Дмитрий и Константин нерешительно переглядывались между собой.
– Будто и ночь уже! – заметил первый.
– Ну так что же? – сумрачно поглядел на него Иван. – Или ночь не поспать для боярышни трудно!.. Слышь, что говорят здесь?
Дмитрий заметно смутился.
– Ночь не поспать – что! Да еще ежели для нашей боярышни, – ответил он, – а вот с пустыми руками вертаться нам негоже… Ведь кузнеца нам надобно, а поедет ли кто отсюда на ночь глядя? Пожалуй, и человека не найдешь…
– Не даром поедут, заплатим, что следует, да еще прибавим, – возразил Иван. – Или здесь деньги так дешевы, что лежанье на печи куда их дороже?
Его слова оказались правдою. В самом деле, из-за денег нашелся кузнец, да и еще четверо посельчан, знавших лес вдоль и поперек как свои пять пальцев, вызвались быть проводниками.
Последнее было очень приятно заблудившимся вершникам: теперь они были уверены, что плутать им по лесу не придется. Они тем временем и закусили, и выпили, и незаметно пришли в самое благодушное настроение.
– Ишь ты, словно на охоту собрались! – даже засмеялся Константин, когда увидел собравшихся провожать их парней.
И в самом деле, те были с топорами у пояса, у каждого по ножу, а у одного за плечами виднелась даже рогатина.
– Нельзя иначе, – отозвался на замечание вершника парень, – у нас тут всякого зверья не счесть.
– Волки, что ли? – спросил Дмитрий. – Кажись, волчий вой мы слышали, как сюда ехали; далеко в стороне, и, знать, стая большая была…
– Волки – что! Волки – мелочь. Медвежьих берлог тут много. Сколько мы их тут за зиму подняли – видимо-невидимо!
– Видели и мы это добро! – отозвался Иван. – Где только этой твари не водится! У нас под рубежом их тоже не занимать стать…
– А у вас с чем на медведя идут? – полюбопытствовал другой парень из лесовиков.
– Разное! С рогатиной, а сперва из пищали бьют…
– Что пищаля! – махнул рукой третий парень. – В пищали верности нет; либо промахнешься, либо осечка… То ли дело рогатина! Принял на нее медведя, пусть себе барахтается, как напорется, только смотри, чтобы за голову тебя не сграбал…
Наезжие вершники быстро докончили предложенное им угощение, живо собрались сами и скоро, несмотря на ночь, все пустились в путь через лес.
Идти теперь было не страшно и не грустно: шли ввосьмером. Лесовики, желая сократить дорогу, повели вершников по им одним известным звериным тропкам. Идти приходилось гуськом. По временам, словно тени, перебегали дорогу путникам всякие зверушки: то юркнет лиса, то прошмыгнет серый русак; на мелкое зверье никто не обращал внимания, и только лошади боязливо прядали ушами да начинали храпеть, когда где-нибудь поблизости мелькала живая тень. Но вдруг всех заставил остановиться и замереть на месте отчаянный, надрывистый крик человека, которому сейчас же, словно эхо, ответил грозный рев; от него кровь заледенела в жилах даже привычных ко всяким звукам звероловов.
Первым пришел в себя вершник Иван.
– Господи Иисусе Христе и Ченстоховская Божия Матерь! – выкрикнул он. – Да никак это медведь живого человека дерет!
– Похоже! – сумрачно ответил ему лесовик.
Крик, перешедший уже в сплошной вопль, повторился, но снова его заглушило грозное рычание.
– Так чего же мы тут-то стоим? – опомнился вершник Иван. – Не дадим, братцы, христианской душе без покаяния погибнуть… Нас много, кто за мной?
Он сорвал с заплечья пищаль и отпутал от нее сошник.
Вопль и рычание зверя раздавались совсем близко; можно было идти на них, не опасаясь сбиться с направления. Все двинулись разом за Иваном.
XVIII. В объятиях лютой смерти
Кричал князь Василий, сразу, как только он упал, почувствовав нестерпимую боль в ноге и сообразив всю грозившую ему опасность.
В самом деле еще никогда его полная всевозможных приключений и неистовств жизнь не висела на волоске так, как висела она в эти мгновения.
Зверь был огромный и, видимо, страшно разозленный неожиданным пробуждением. Может быть, счастьем для Агадар-Ковранского было то, что, выпав из седла, он упал в снег.
Медведь не сразу заметил его. Внимание зверя в первые минуты было привлечено конем, отчаянно барахтавшимся и делавшим страшные усилия, чтобы выбраться и умчаться вихрем от лютого чудовища. Но медведь недолго занимался им. Инстинкт подсказал зверю, что поблизости есть враг, более опасный, чем это хрипевшее четвероногое, и лесной гигант стал оглядываться вокруг. Напряженные до последней степени нервы князя Василия не выдержали и он, не помня себя, крикнул, призывая на помощь.
Крик показал страшному зверю, где находится его враг; он страшно зарычал и пошел к своей жертве.
Отчаяние придало силы несчастному Агадар-Ковранскому. Он приподнялся, опираясь на левую руку и пересиливая нестерпимую боль, причем в правой руке зажал обнаженный нож. Но что значило это жалкое оружие? Разве только царапину мог он, истомленный болью, нанести лесному чудовищу! Смерть взглянула прямо в глаза князю Василию, и перед ним вырисовалась вся наносная, обуявшая его безумная скверна, вспомнились уговоры Марьи Ильиничны, и отчаяние охватило его. Он невольно содрогнулся, когда перед ним промелькнули все неистовые ужасы, виновником которых он был на своем веку.
Смерть теперь не шутила с ним, она была неизбежна. Страшный зверь, рыча и сопя, подвигался все ближе, и в такие отчаянные мгновения нет такой крепко спящей совести, которая не проснулась бы и громко не заговорила в самом загрубелом сердце.
Князь Василий не сомневался, что настал его конец; страшная боль приковывала его к земле, он не мог двинуться, а потому лишь только размахивал ножом.
Это раздражало разъяренного зверя. Однако медведь, казалось, был в недоумении и не знал, что значит то обстоятельство, что человек не встает перед ним. Вероятно, у него уже не раз бывали схватки со своими ожесточенными двуногими врагами, и он знал, что те никогда не ждут его нападения, а всегда сами нападают первыми. Тут же было как раз наоборот: человек не наступал на него, а лежал беспомощно и только раздражал его, махая чем-то перед ним.
Зверь топтался на одном месте, не зная, что ему делать, и только ревел и колотил себя по груди, не осмеливаясь подступить к лежащему человеку. Быть может, это и спасло князя Василия от его страшных когтей; но в те мгновения он ничего не соображал, всего его охватила страшная жажда жизни. Он, этот свирепый человек, делавший зло ради зла, жалобно молился и ждал чуда…
И чудо свершилось. Князю Василию вдруг показалось, что он слышит людские голоса, а потому, собрав все силы, закричал, призывая к себе на помощь.
Но он сейчас же забыл о голосах: зверь, очевидно привыкнув к виду лежащего неподвижно на снегу человека, сообразил, что никакой опасности ему не грозит, что враг совершенно беспомощен, и сделал шаг вперед.
Еще шаг-другой – и лесное страшилище кинулось бы на свою жертву, а тогда князь Василий в одно мгновение расплатился бы за все свои злые дела, совершенные в течение его недолгой жизни. Но как раз в этот момент послышалось словно жужжание небольшого шмеля, из-за кустов сверкнул огонек, потом грянул выстрел, и как будто какая-то сила швырнула страшного зверя далеко в сторону, и он страшно заревел. Однако теперь в его реве слышалась уже не одна только ярость, а также внезапная нестерпимая физическая боль. Пуля достигла своей цели. Медведь завозил лапами по своей огромной морде, видимо стараясь стряхнуть, стереть слепившую его кровь из нежданной раны.
Теперь он уже вовсе не понимал, что происходит, откуда получен этот неожиданный удар, кто и где были его новые враги.
А они уже стояли перед ним. Трое из них кинулись к лежавшему на земле уже без чувств князю Василию, а двое направились к зверю, и лесной гигант, протерев свои залитые кровью глаза и двинувшись вперед, сразу же напоролся на острую рогатину.
– Принял, что ли? – воскликнул вершник Иван и размахнулся топором.
– Принял! – последовал короткий ответ лесовика. – Лобань космача, да смотри шкуры не попорть!
Топор опустился на башку медведя, но скользнул по ней и рассек ее наискось, не нанеся смертельной раны.
Зверь страшно заревел, замахал лапами, стараясь дотянуться до стоявшего перед ним человека, а острая рогатина все глубже и глубже впивалась в его тело.
Лесная тишь была нарушена. Раздавались человеческие голоса, рев раненого зверя. Удары теперь сыпались на него безостановочно. Вот он сделал инстинктивное движение, как бы поняв наконец, что ему несдобровать в схватке с этими могучими врагами, но было уже поздно: острие рогатины впилось в сердце и разорвало его. Медведь сильно качнулся набок, взметнул лапами, страшно заревел, а потом грузно рухнул на снег, вырвав при падении рогатину из крепких рук охотника, и затрепетал в предсмертной агонии.
– Инда упарился! – снял меховой колпак и отер пот со лба лесовик. – Ишь как возиться пришлось!..
– Н-да, – согласился Иван, – этакая здоровая махина… Грузный какой! – И он ткнул затихавшего зверя ногой и даже плюнул на него.
XIX. Из огня в полымя
– Пойти взглянуть, – проговорил лесовик, – кого из беды вызволить пришлось.
– А знаешь кого? – очутился около них кузнец из поселка. – Да самого нашего лютого князя Василия Лукича!