Малыш взял в руку иконку.
– Это кто? – Задохнулся он. – Это моя мама?
Глазки его засияли.
– Это Божья мама. И твоя тоже! Ты будешь с Ней разговаривать, и Она будет тебя утешать. А ещё Она будет исполнять твои добрые желания…
Прощай, Вася!
Съемочная группа возвращалась на канал. Спецкор безучастно и вздыхательно смотрел на мелькающие мимо деревья, время от времени, записывая что-то в планшет. На заднем сиденье, запрокинув голову, сидел оператор, смежив ресницы. Но он не спал. Он думал о Васе. В его глазах неотступно стоял, обжигая душу голубоглазый мальчик, пяти лет от роду, ребенок, подаривший ему частичку себя. И эта частичка теперь лежала у Пети в кармане близ сердца.
А в то же время в сиротском доме грустил одинокий мальчик с серебряным образком в руке. Он стоял, прижавшись лобиком к холодному стеклу, и смотрел вдаль на зимнее солнце. Он искренне верил, что где-то там, в этих сияющих лучах находится его счастье.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ПОЭТ
По дороге на студию Вадим за баранкой был угрюм, на шутки товарищей не реагировал. Съёмочная группа возвращалась с очередного редакционного задания, – снимали сюжет на сахарном заводе.
– Что приуныл, джигит? Хочешь сказать, что жизнь не сахарная… Лучше вспомни, что у нас в багажнике лежит! – Не отставал телеоператор (в багажнике лежал мешок сахара – презент директора завода).
– Мотор что-то греется. А до канала еще километров тридцать, – вздохнул Вадим.
Он остановил машину и полез под капот. Вернулся мрачным.
– Ёк-макарёк! Весь тосол вытек! Надо бы воды залить…
– Тут вот небольшой хуторок будет по правой стороне. Давай заедем, напоим твоего коня, – предложил спецкор.
Вдали показались приземистые домишки у небольшого озерца, поросшего камышом. «Нива» съехала на грунтовую дорогу, раскисшую от прошедшего накануне дождя. Из-под колес полетели наперегонки комья размякшего чернозема.
– Ничего! – Успокоил всех Вадим. – Я второй мост подключил. Прорвемся!
Остановились на зеленой лужайке у озера, вышли поразмяться. На бережку стоял сухощавый старик в плащ-палатке, рядом – собака. Она неторопливо подошла к Вадиму, обчуяла его кругом, затем и остальных.
– Эк тебя разбрюхатило! – Развел руками спецкор. – Да ты, мать, на сносях!
Следом подоспел хозяин. Он был в легком подпитии; щуря глаза, сканировал логотип на дверце, потом оглядел незнакомцев.
– Хек-хек, – прокашлял старик. – Телевидение к нам пожаловало! Хек-хек. Что стряслось-то?
Андрей улыбнулся:
– Интервью у тебя будем брать, дед! Расскажешь про жизнь свою. Как зовут-то?
– Хек-хек-хек… Харлампием кличут.
– А собаку как зовут?
– Жулькой зовут.
– Как фамилия?
– У Жульки?
– У Жульки, у Жульки! Вспоминай! Что стал в пень? Давай докашливай что-ли!
– Хек-хек…
Харлампий растерялся; глаза его заволокло, будто он думал на китайском языке.
– Дык какая фамилия? Хек-хек. Что-то я не домекаю. С одноразки не понять.
Линялый его взор вдруг просветлел. Проклюнулась мысль:
– Дык Кусочникова её фамилия! Ведь я Кусочников, значит, и она Кусочникова.
– А отца её как звали?
– Хек-хек… дык от Полкана она. Был у соседа Полкан, он с ейной матерью дружил.
– Получается: Жулия Полкановна Кусочникова. Теперь все ясно! – Подытожил Андрей.
Водитеть и оператор не смогли сдерживать смех. У Вадима даже слеза просеклась:
– Ну, уморил! Уморил дед!
– Ладно, хватит вам над дедом стебаться! У него свой строй в голове, – подмигнул Харлампию оператор. – Как поживаете, любезнейший?
– Дык как поживаю… хек-хек, – тяжело плавать в серной кислоте! Доволакиваю старость. Дохилел вот до семидесяти пяти… Измерцался яхонт! С бабкой живу тута… безвылазно… Да какая с ней жизть! Одни свары да стравы. Крякнула моя молодость. Давно уж крякнула!
Старик вздохнул и достал из-под полы початую бутылку самогона.
– Нету ли у вас гулячей кружки? Хек-хек… чкнём винца?
Друзья переглянулись.
– Винцо у тебя какое-то мутное, – передернул плечами Вадим. – Самогон с брагой вперемежку.
Харлампий неторпливо вытащил из бутылки газетную затычку, смачно отхлебнул и посмотрел через бутылку на свет.
– Свекольный! Хек-хек… у нас дешевизнь! Нет лучше от лечения. Ну не хотите – как хотите. Добил вот последний грош! А до пенсии ещё…
Он замолчал, беззвучно шевеля сухими губами. Стал загибать пальцы. Дойдя до безымянного, вздохнул:
– Девять дней ащё до пенсии!
Внезапно лицо его просияло догадкой:
– Робята! Хек-хек… покажите в телевизоре моего соседа. Меня не надоть! Я ноль без палочки. А сосед – тот да! Сосед у меня сличность знаменитая…
– Чем же он так знаменит, сосед твой? – Усмехнулся оператор. – Тем, что самогонку свекольную гонит?
– Да не самогонку он гонит, а стихи! Хек-хек… Пит у него кличка.
– Печатается где-нибудь… пиит ваш? – заинтересовался спецкор.
– Раньше печатали в районном брехунке, а теперича перестали печатать. Хужей стал писать. А раньше были знатные стихи! Хек-хек… Знатные!
– Этих рифмоплетов у нас пруд пруди, – съязвил оператор.
– Харлампий, а ты помнишь какое-нибудь его стихотворение? – Подключился водитель. – Можешь на память прочесть?
– Не смешите мои тапочки! – Рассмеялся спецкор. – Вадим у нас тоже из этого сословия. Из племени графоманов!
– Дык чего ж вам прочитать? Хек-хек…. Он про любовь хорошо писал. Про молодость свою. Сейчас-то в одинках живет, на пенсии. Хек-хек… Я всего стиха не упомню…. Один кусочек только.
Старик снова отхлебнул из бутылки, – глаза его повлажнели.
– Ну так слухайте:
Мне не вернуть твоих ясных очей
В эту осеннюю стужу!
Горстку тех дней и ночей —
Белых и черных жемчужин.
– Хек-хек… ну как вам стих? Пондравился? Чего сникли-то?
Повисло молчание. В глазах у навострившей уши Жульки отобразилось неподдельное изумление.
– Вот что! – Вышел из оцепенения Андрей. Ноздри его хищно расширились, как у легавой, внезапно напавшей на след зайца. – Петя, бери камеру, будем снимать сюжет. А Вадим пока машиной займется.
– Еще чего! – Обиделся водитель. – Я тоже хочу познакомиться с местным гением. Залить радиатор – минутное дело!
– Ладно, пошли с нами. Харлампий, проводишь нас?
– Чего ж не проводить-то. Тут рядышком. Дорогу только перейти… грязюку эту… по камушкам. Хек-хек… Такая пакостная ныне осенница!
Перейдя дорогу, друзья завернули в небольшой переулок и остановились перед высокими железными воротами, сплошь исписанными мелом. Неподалёку лежали несколько мешков со стеклотарой.
– Хек-хек… Вот тут Пит и живет… в прохолость. Сидит дома один, оклепавшись затворами.
– Ничего себе! Это он что? Стихи на воротах написал? – Изумился Петя. – Офигеть!
– Дык я ж вам говорил! Не печатают его ныне в брехунке! Хек-хек… вот он на воротах и пишет. Кажный день – новый стих. Сегодня на меня написал. Видите, вверху надписано: «Соседу Хеку»?
– А тебя что? Хеком величают? – спросил Вадим. – Хек это вроде рыба такая есть.
– Рыба тут ни при чём! Хеком меня в деревне прозвали за кашель мой. Хек-хек… дык я не обижаюсь.
– Нет, ну это ж надо! Надо же такое придумать… на воротах стихи публиковать, – поднял вверх большой палец Андрей. – И давно он это практикует?
– Да лет пять как начал дивить народ. Хек-хек… мы уж попривыкли. С утра собираемся, читаем. А в первый раз как увидели – у нас с пересмеху животы подвело!
– А что за мешки с бутылками? – Поинтересовался оператор. Он что… пьющий… ваш пиит? Неужто можно столько выпить?
Харлампий рассмеялся:
– Дык это ж мы ему бутылки собираем. Всей деревней! Хек-хек…. Чтоб книжку напечатал.
Старик снова достал бутылку и вмиг опустошил ее. Затем отнес в общую кучу и торжественно погрузил в мешок. Оператор довольно крякнул: он успел отснять сие действие.
Спецкор тем временем изучал «письмена» на воротах.
– Да-а… нестандартно… зело нестандартно… ритм не соблюдается, рифма непредсказуема, появляется в неожиданных местах. Вид какого-то скоморошества. Но не рифмоплетство. Какая-то новая форма…. Это публике должно понравиться, – бурчал он себе под нос. А написано было следующее:
Соседу ХекуЗакончив чтение, Андрей быстро огляделся и дал указания оператору:
– Сними этот дом, с привязкой к местности, несколько планов села, отдельно ворота, крупным планом – стихи. И Харлампия у ворот… Ну да что я тебя учу – сам знаешь!
Завершив наружную съёмку, группа, ведомая захмелевшим Харлампием последовала в дом поэта. С опаской, ступив на прогнившее крыльцо, остановились у входной двери обитой ржавым дерматином. Харлампий постучал в окно.
– Заходите, открыто! – Послышался решительный баритон.
Мужчина встретивший их никак не соответствовал своему внушительному голосу. Был он хлипкого телосложения, к тому же плешив. Но эти лучистые глаза! Про них можно было написать отдельную повесть.
– Иван Петрович, – представился он. – С кем имею честь?
– Андрей, журналист, – протянул руку Андрей.
– Петр, оператор.
– Вадим, водитель.
– Мы бы хотели, Иван Петрович, снять про вас сюжет. Вы человек искусства, безусловно, талантливый… Думаю, людям будет интересно познакомиться с вашим творчеством, вашим вглядом на… – смешался в речи Андрей.
– Искусство, творения, талант, – усмехнулся поэт. – Как мне все это настохорошело! Не люблю высокопарных слов. Вообще, искусство – это большая редкость, должен вам заметить. А я всего лишь сочинитель. Отчасти – сумашедший. Да-да… у меня бывают припадки… чего скрывать! Кто-то называет это вдохновением. – Он, как саблей, махнул рукой. – Но не пытайтесь меня унасекомить. У вас этот номер не пройдет!
Иван Петрович нервно прошелся по комнате, ероша седые виски. Подумав, сел за стол.
– Впрочем, я готов! – Решительно заявил он. – Зачем заставлять себя упрашивать. К чему это слащавое бабское кокетство?! – Такой антураж вас устроит? – Он указал на стол, заваленный рукописями и множеством исписанных листов.
– Вполне! – Мгновенно собрался Андрей. – Петя, включай камеру. Хотя погодь. Чашку с алычой убери из кадра.
– А мне можно к Питу присоседиться? Хек-хек-хек… рядком посидеть?
– Мы тебя уже сняли, Харлампий! – Огрызнулся оператор. – Хочешь к чужой славе примазаться?
Интервью было занятным. Иван Петрович рассказал, что многие годы проработал ветеринаром, пока не развалился колхоз. Сейчас он на пенсии, всё свободное время отдает сочинительству – написанию стихов. На вопрос о том, почему он пишет в такой необычной манере, поэт ответил, что традиционная форма ему давно наскучила.
– Поэтическая мысль не должно быть скована рамками условности, – страстно убеждал поэт. – Поэзия – это мысль в электрическом поле чувства. И эта мысль должна сама рождать форму: ритмику и рифму, максимально действенную в каждом конкретном случае. Обычно ведь что происходит? – Продолжал он. – Поэт берет свою мысль и втискивает ее, например, в клетку четверостишия. А мысли подчас бывает тесно в этой клетке, и потому она становится скомканной. Либо эта клетка для нее велика – отсюда и лишние слова. Я придумал новую форму и назвал ее смысловой строфикой. Суть её в том, что мысль сама формирует строфу и отливается в присущую только ей исключительную форму. Отсюда и ритмика неповторимая. Образно говоря, сочинитель не по шпалам шагает, а как бы идет по лесной тропинке. И рифма у него не чередуется механически, через равные промежутки, как принято, а появляется только там, где она необходима, – для усиления поэтической мысли. Все эти средства имеют одну цель: максимальное воздействие на слушателя. Но редактор районной газеты этого не понимает! Оттого и перестали мои стихи публиковать.
На этом интервью закончилось. Оператор попросил поэта выйти на улицу, написать стихи на воротах. После съёмки все вернулись в дом.
– Петя, сними рукопись в руках Ивана Петровича с переводом на лицо, – попросил напоследок Андрей. – На дальнем фокусе.
– «На дальнем фокусе», – хохотнул поэт. – Ну никак не можете вы обойтись без ваших фокусов!
– Ваше желание исполнено, шеф! – Откликнулся оператор. – Уже отснял!
– Вот и ладушки, – открыл шкаф поэт. – Теперь можно и чайку попить (он достал заварку). – Остался ли у меня сахар…
– Я чай не буду, – заявил Петя. – Я, с вашего позволения, алычи поем. – И поставил себе на колени миску с алычой.
– Вы мне вот что скажите, – обратился он к поэту, уплетая сочные плоды. – Чем, по-вашему, отличается талант от гения? Я вот думаю, что талантливые люди пишут в какой-либо одной, известной форме. Например, в форме сонета или поэмы. А гении – это те, кто эти формы придумывает. И ими потом пользуются все остальные. Вот вы, Иван Петрович, создали новую форму…
Тут Петя поперхнулся и схватился за горло. Он судорожно пытался схватить воздух широко раскрытым ртом. Лицо его приняло фиолетовый оттенок.
– Косточка в дыхалку попала, – констатировал поэт. – Я же предупреждал: не надо меня возносить! Разговорунился! Хватайте его за ноги, поднимайте!
Петя оказался в воздухе, головой вниз. Голова его беспомощно болталась, как резиновая груша.
– Трясите его, трясите! – Торопил Иван Петович. – Авось выскочет… Сильней трясите!
Спустя некоторое время он выхрипнул: «Номер не прошел! Глубоко застряла… в трахее».
Дело принимало трагический оборот.
– Пит, да сделай что-нибудь! – Стенал Харлампий. – Спаси его! Ты же могёшь!».
– Кладите его на спину, – распорядился бывший ветеринар. – Держите за плечи. Крепко держите!
Он схватился за отвороты Петиной рубашки и резко дернул. Посыпались пуговицы. Потом обратился к Вадиму: «Дай мне ручку со стола и одеколон… вон на шкафу стоит. Еще ножик перочинный, что в стаканчике». Выхватив ручку из рук недоуменного Вадима, поэт быстро раскрутил ее с двух концов и вытряхнул стержень. Оставшуюся трубку протер одеколоном и протянул Андрею: «Держи!». Затем протер лезвие ножа и, прищурившись, вонзил нож в ямочку, пониже кадыка. Из ранки послышалось сипение, под кадыком стал надуваться кровавый пузырь. Взяв трубочку от авторучки, Иван Михайлович мгновенно вставил её в ранку. Трубка загудела, наподобие свирели, воздух из легких стал циркулировать в ту и в другую сторону. Лицо оператора начало розоветь, глаза вошли в свои орбиты.
– Слава тебе, Господи! – Перекрестился поэт. – Боялся, что трубка окажется выше алычовой косточки. Тогда бы всё… хана! У меня, к счастью, паста в ручке закончилась. Пустая была. У Бога всякая, казалось бы, мелочь предвидится! Да…
– Доктор дорогой, спасибо вам! – Облегченно выдохнул Андрей.
– Спасибо, док! – поддержал его Вадим.
– Я ж говорил какая это знаменитая сличность?! – Заметил Харлампий. – Хек-хек… а вы сумлевались…
– Ну какой я доктор, улыбнулся Иван Петрович. – Бывший ветеринар… и не состоявшийся поэт. Но, как видите… я тоже могу фокусы показывать.
Оператор тем временем пришел в себя. Опустив голову, он с ужасом смотрел на кончик качающейся трубки, торчащей из его шеи. Он беззвучно открывал рот и пытался что-то сказать.
– Петя, не пытайся говорить, не получится, – прижал палец к его губам ветеринар. – До голосовых связок воздух не доходит. Но ты вне опасности! Сейчас тебя отвезут в хирургию, через неделю будешь как новенький целковый. Где-то у меня был лейкопластырь, – надо зафиксировать трубку.
Он открыл аптечку, достал пластырь и вздохнул:
– Вот и попили чайку! Ну, да ладно… в другой раз. Да и в сахарнице пусто…
В машине, по рекомендации Ивана Петровича, Петра усадили на переднее сидение, укрепив ремнем безопасности. Вадим сбегал на озеро, залил в радиатор воду. Затем подошел к Андрею и что-то ему сказал. Тот кивнул в ответ. Обойдя машину, водитель открыл багажник и вытащил на траву мешок с сахаром.
– Это что? – Спросил поэт.
– Это вам… к чаю, – ответил Вадим.
Хек и Пит переглянулись.
– Держись правее! – Хек-хек… – напутствовал Харлампий. – Там дорога ездовитее. Путь вам чистый!
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
РОЖДЕСТВО
«Так, посмотрим, что у меня из еды? – Петя почесал затылок, открывая холодильник. Там было не густо: кусок варёной колбасы, несколько ломтиков сыра на тарелке, да два апельсина – остатки вчерашнего пиршества. «Гляди-ка! Даже шампанское осталось!» – удивился он, заметив в дверце зеленоватую бутылку «Вдова Клико».