– Нет, не успела, – ответил он и запоздало прикусил язык.
– Не успела? А ты ей время давал?
– Нет, но…
Я начинал понимать, что что-то не так.
– Где мама? – я медленно поднялся.
Отец молчал, вперив глаза в пол, рассматривая блеск пустых бутылок из-под дешёвого пойла для тех, кому было нечего терять. Воцарилась тишина, а я продолжал ждать. Руки непроизвольно сжались в кулаки. Я готовился к худшему.
– Где она? – с металлом в голосе произнёс я, и тот взглянул на меня. В уголках его постаревших впавших глаз блестели слёзы.
Я и не заметил, как он постарел. На десять лет, если не больше. В нём больше не виднелась угроза – только слабость и глупость, которую я всегда в нём презирал.
– Умерла. Две недели назад.
– Почему не написал?
– Не хотел расстраивать.
– Ты совсем свихнулся? – в ярости проговорил я. – Она – моя мать! Как ты посмел промолчать!
Рука дрогнула сама, и звонкий шлепок руки о его старческую щёку разнёсся по комнате.
Он сидел и испуганно смотрел на меня, знал, что больше не может ответить – я был лучше сложен. Я ждал объяснений, но он продолжал молчать. Так мы и сидели в тишине. Я начал искать хоть одну целую бутылку, чтобы хоть немного прийти в себя, но руки тряслись, стаканы по большей части были все разбиты, а осколки причудливо блестели под светом зимнего солнца. Наконец, одна невыпитая бутыль оказалась у меня в руках. Я откупорил её и сделал глоток. Пойло обожгло пищевод. Оно было по-настоящему гадким и совершенно невкусным.
– Как ты пьёшь эту гадость… – шептал я себе, смотря на него из кухни. Затем поставил бутылку и вышел к нему:
– Где могила?
– На заднем дворе. На кладбище идти не стал, – только и ответил отец, даже не смотря на меня.
На заднем дворе, припорошённым снегом, я увидел лишь полуразвалившийся сарай и маленький могильный холмик с покосившимся деревянным крестом.
– Ты сильно сердишься? – спросил меня отец, незаметно подкравшись сзади. По голосу слышалось, что он моментально протрезвел.
– А сам как думаешь?
– Думаю, что да.
– Но когда хоронил её, ты почему-то не подумал, что я хотел бы проводить её в мир иной, – со злобой в голосе процедил я. – А теперь она там, гниёт в земле, и я её больше никогда не увижу! И всё из-за тебя!
Как бы я её не недолюбливал, она была первым человеком в моей жизни, тем, кто попытался воспитать во мне кого-то нормально, кого-то, кто смог уйти в жизни дальше и выше, чем она с отцом. И сколько бы мы ни ссорилось, сколько бы ни обижались друг на друга, я знал, что люблю её, и знал, что она любит меня.
По моим щекам катились слёзы. Отец стоял и смотрел на меня.
И теперь, когда я вспоминал об этом, спустя столько лет по моим щекам всё так же катились горькие слёзы отчаяния. Исправить уже ничего нельзя, даже отцу не отомстишь – он тоже погиб, его забрали люди из гестапо за пьянство практически сразу после мамы.
Я лежал один в доме, в котором всё это и случилось и понимал, что больше оставаться тут не хочу. Как только нога заживёт, подумал я, так сразу свалю к чёртовой матери. Нужны перемены, нужен глоток свежего воздуха, который смог бы разбудить во мне жажду жизни. А здесь его я никогда не смогу получить.
В дверь постучались. Я медленно поднялся с кровати и хотел уже было крикнуть привычное «кто там?», но вовремя осёкся. Мне хотелось произвести впечатление и встретить незваного гостя самостоятельно.
Нога ныла при каждом шаге, но было значительно легче, чем в самом начале реабилитации, оставалось совсем немного времени тренироваться, чтобы я смог ходить, как раньше.
Я дёрнул ручку, и дверь со скрипом распахнулась, впуская внутрь прихожей морозный воздух и кучи снега.
Передо мной стоял почтальон, мистер Ранэр, немец с чёрными жиденькими волосами.
– Вам письмо, мистер Моргентау, – он передал мне в руки маленький конверт и, спустившись по лестнице, вышел со двора и скрылся за поворотом в город. Я закрыл дверь и, отыскав зимнюю куртку и ботинки, вновь вышел на улицу, закурил, пошарив по карманам и найдя там старую пачку сигарет и пару спичек в коробке. Дым обжигал лёгкие, голова немного кружилась – отвык от них уже, – но я продолжал стоять на морозе и вдыхая смерть, попутно держа в другой руке письмо.
Я взглянул на имя отправителя и тут же закашлялся.
Элизабет.
Письмо было от неё.
Я не знал, что она могла в нём написать, поэтому я просто спрятал его в карман до лучших времён, опасаясь того, что было внутри: признание в любви, в измене, грустная или жестокая история, может, просьба о помощи или какой-то важный вопрос. Так много вариантов, и я опасался самых неблагоприятных.
Окурок упал где-то в кустах и потух в снегу. Я вернулся в дом. Скинул куртку, ботинки вновь лёг в кровать, натянув одеяло до подбородка. Сам того не заметив, я провалился в неприятную дрёму, а когда открыл глаза, то увидел, что Клаус и Лили вновь были со мной.
– Представляешь, – начал свой рассказ, раздавая карты, – сейчас с Лили были на собрании, только что оттуда.
– И что?
– Тот случай с собаками и тобой они так просто не оставили, ублюдки, – чуть более злобно сказал он. – Теперь они хотят застрелить всех собак в округе, чтобы такого больше не повторилось.
– Но там же были бешеные собаки, они из леса, разве нет? – удивился я.
– В том-то и дело, – горестно вздохнул Клаус. – Нас с Лили заставили подписать петицию за расстрел всех собак в округе. Сказали, что если не подпишем, то житья нам больше не будет. А я хотел прожить спокойно ещё хотя бы пару лет.
– Где твои принципы, Клаус? – сказал я серьёзно, посмотрел на Лили, протирающую пыль в другом конце комнаты. – А твои, Лили?
– А что? По-другому мы не могли. Куда мы уедем, если они начнут нас травить, как этих самых собак? Нам некуда бежать, пойми нас правильно, Адам. Кто мы такие, чтобы решать, кому жить, а кому умереть?
– И поэтому подписали, боясь за собственную шкуру, – процедил я.
– Из твоих уст это звучит слишком жестоко, – заметила Лили.
– Потому что это и есть жестокость.
– Не преувеличивай. Всё ведь не так плохо, – неуверенно говорил Клаус, кидая карту на стол. – Всё образуется, вот увидишь.
– Нет, – помотал головой я. – Ничего уже не будет нормально.
– Раз уж ты так хочешь выразить протест, то мы принесли эту бумажку, чтобы ты подписал за или против, – Клаус из кармана вельветовой жилетки достал сложённую в несколько раз бумажку и показал мне. На листе в столбик были написаны имена практически всех, кто жил с нами, с двух сторон, справа были две колонки – «за» и «против». Практически все проголосовали за незаконное убийство, больше похожее на геноцид.
– Сейчас, – сказал я и встал с кровати, – только ручку возьму в кабинете.
Вышел, оставив их наедине. Хлопнул дверью и, оставшись один, вновь осмотрел макулатуру. Она была мне противна, и я подумал, что вместо одиночного протеста мог бы пресечь эти убийства на корню. Поэтому я просто порвал листок и сжёг его в пепельнице, выставив руку в окно.
Когда я вернулся, они уже собирались уходить.
– Где листок? – настороженно спросил Клаус.
– Там же, где могли бы оказаться все те собаки, – ответил я. – В Бездне.
Глава IV
Смерть повсюду. С каждым днём я вижу всё больше и больше тьмы, словно кто-то или что-то пробуждает внутри нечто потустороннее, открывая мир с другой, менее приглядной стороны. Стоило мне взглянуть в небо, как там тут же пролетали вороны и с громким криком исчезали за горизонтом. Стоило опустить взгляд на землю, как тут же где-нибудь видел то самое существо, что сожрало Зака всего месяц назад. Оно сидело на крышах, множилось и становилось всё необъятнее, его жёлтые глаза прорезали во мне дыры, становилось дурно, и вскоре спокойная жизнь закончилась.
Люди действительно умирали. Те, кого преследовал монстр, вскоре оказывались в могилах, а я всё больше и больше ужасался своим видениям. Чудовище не трогало других – только тех, кому суждено погибнуть в ближайшее время. Казалось, оно чувствовало приближение чьей-то смерти, и поэтому решало прийти заранее и выжидать, как падальщики ждут своей пищи.
Люди топились в озере, их грызли собаки, пропадали в лесу, вешались и стреляли себе в голову из обычного пистолета. Я и подумать не мог, что существует так много способов умереть, и на мгновение – всего лишь мгновение – я понял, зачем мне дано это проклятие. Но затем так же быстро потерял это знание.
Я боялся смотреть на улицу, боялся даже взглянуть на себя в зеркало. Мало того, что выглядел я просто ужасно от постоянной бессонницы и бесконечной тревоги – больше всего я боялся увидеть за своей спиной в отражении того самого монстра, что прожигает меня глазами.
В один день спустя практически два месяца после нападения собак я проснулся на диване в гостиной. Те времена для меня были потеряны. Я постоянно пил то, что находил в погребе отца. Несмотря на дикую боль спускался в подвал и заглушал боль и видения алкоголем, и это давало мне некое облегчение. Нигде я ещё так не расслаблялся, как в пьянке, и, наверное, это было единственное чувство, к которому я смог привязаться. К людям я привязывался, даже не замечая этого.
Болела голова. Солнце резало глаза. Под ногами громко шумели бутылки из-под пойла. Откуда-то с кабинета негромко звучала музыка. То была странная песня, похоже, христианский гимн. Она разносилась тягучей волной по пустому дому, и, эхом отражаясь от стен, возвращалась ко мне, только громче и ярче, отчего мне тоже было не по себе.
Я встал и зашатался. Во рту было сухо, и противное послевкусие алкоголя всё ещё было со мной. Хотелось пить. Пришлось нетвердой походкой дойти до крана с водой на кухне и встать под струю холодной воды, чтобы хоть как-то взбодриться и прийти в себя. Я всегда так делал, когда было совсем уж плохо. Иногда даже помогало заснуть.
После я вернулся в гостиную и распахнул окно. Грязные шторы развевались на холодном ветру, летела пыль с комодов и шкафов, и чистая непорочная свежесть влетела в дом, очищая сознание. Мне было уже плевать на всё, поэтому я не боясь поджечь дом, поджёг сигарету прямо в комнате. Сигаретный дым глушил боль так же сильно, как алкоголь.
Однако я понимал, что вечно так продолжаться не может. В один день подвал опустеет, монстров будет всё больше, и я не смогу ничего с этим сделать – только смотреть. Больше всего я боялся, что он появится над головами тех, кто был мне хоть немного дорого. Клаус и Лили. Несколько людей из порта. Мистер Ранэр с почты. Они были хорошими людьми, и как больно бы видеть их приближающуюся гибель.
– Поганая смерть… – буркнул я сердито, выдыхая дым в морозное небо, затянутое полотном бледно-серых облаков.
Я не знал, что делать: то ли бежать, то ли продолжать глушить эти видения. Они преследовали меня повсюду, даже в коротких мгновениях сна я видел лишь их, их, их! Огромные светящиеся глаза и гигантские силуэты, похожие на мутировавших собак с длинными когтями и широкой пастью. Они смотрели на меня из тьмы и, казалось… звали меня, звали пойти с ними, во тьму, Бездну, от которой я теперь старался как можно быстрее убежать. Не зная куда, не зная зачем, я пытался сообразить, как побыстрее свалить из этого могильника.
В дверь постучались.
– Открывай, старый алкаш! – кричал мне Клаус с порога. – Спиртом даже отсюда несёт!
– Заткнись, ради Бога… – прошептал я, выбрасывая истлевший окурок в окно. Затем напряг горло. – Иду я, иду!
Открыл им дверь, они вдвоём вошли внутрь. Стоило им аккуратно приземлиться на диван, как я тут же осознал, насколько давно они не были здесь. Ко мне вновь возвращалось давно забытое чувство одиночества, к которому, к сожалению, слишком быстро привыкаешь, а теперь они вновь были со мной, и я не хотел их отпускать, вновь причинять себе боль.
Повисло неловкое молчание. Я смотрел куда-то в пустоту, Клаус с Лили вперили свои взгляды в меня.
– И тебе это нравится? – мой друг первый нарушил тишину, пнув пустую бутылку, одиноко стоявшую возле дивана.
– Ещё как, – ответил я и измученно улыбнулся. – Не видишь, я цвету и пахну.
– То, что ты пахнешь, мы чувствуем. Помойся хоть! Сколько ты не выходил из дома?
– Недели две-три, может, больше. Да мне и не нужно, – отвечал я, закуривая ещё одну сигарету.
– Ты теперь отшельник? Или просто из ума выжил? – усмехнулся Клаус.
Я не ответил.
– Пойми, – продолжил тот, – мы пришли, потому что волнуемся. Чем ты вообще занимаешься, а? Прожигаешь свою жизнь ради какой-то бутылки виски? Это не должно было сломить тебя, я думал, ты сильнее. Видимо, ошибался.
– А сам-то… – буркнула Лили, – не помнишь, как я с тобой боролась?
– Это было очень давно, и вообще не вмешивайся! – с раздражением в голосе ответил Клаус.
– Как мне не вмешиваться, он и мой друг тоже.
– Ах, ну тогда пожалуйста, вправь своему другу мозги, – Клаус встал и вошёл в кабинет, откуда продолжала играть одна и та же песня. Спустя полминуты она оборвалась, и в доме воцарилась практически могильная тишь.
Лили смотрела на меня. Я на неё.
– Ну, что скажешь? – я не выдержал первый.
– А что тут скажешь… – расстроенно ответила она. – Покатился, пустил жизнь по… не буду вслух говорить, ты и так всё знаешь, Адам. Меня только мучает вопрос: почему? Что-то стряслось?
– Всё просто чудесно, клянусь, – соврал я, положа руку на сердце. Мне хотелось бы рассказать хоть кому-нибудь, но знал, что меня никто не поймёт, посчитает сумасшедшим. Все от меня отвернутся, а это то, чего я боялся больше всего на свете.
Одиночества.
– Не ври мне, Адам, – тихо сказала Лили. – Я же вижу, тебе плохо. Отчего?
– Я… я… – мой голос стал неожиданно сиплым и неуверенным. Мне хотелось рассказать ей, но я знал, чем это может кончиться. – Я не могу сказать, прости.
– Это почему же? Мы с тобой уже давно знакомы, почему бы не поделиться тем, что тебя беспокоит? Глупо молчать, когда есть, что сказать, – серьезно сказала женщина и, положив руки на колени, сжимала своё плотное платье синего цвета.
– Ты подумаешь, что я совсем уже голову потерял, – помотал головой я. – Не хочу в психушку, не место мне там.
– Просто скажи. Вряд ли мы куда-то тебя отправим, – сказала Лили, затем наклонилась чуть ближе, – скорее всего Клаусу будет даже лень идти куда-то, уж поверь мне, а я не пойду и подавно.
– Страшно.
– Что страшно?
– Мне страшно.
– Но почему?
– Потому что всё, что я вижу перед собой – это чья-то смерть. Я видел это слишком много раз, Лили, я так больше не могу. Не выдержу, не могу.
– Тихо, тихо, – она пригласила меня сесть, я плюхнулся на диван рядом с ней, смотря в стену, чувствуя, как мысли неприятно опоясывали голову, словно стальной обруч с шипами.
– Ты… видишь смерть? – осторожно переспросила она.
Я посмотрел на неё. Она была такой хрупкой в тот миг, такой хрупкой и такой желанной, но я понимал, что уже никогда не смогу ничего сделать с собой. Уже тогда осознавал, что это – начало конца. Я устало улыбнулся ей и протёр грязным пальцем глаза. Она ответила своей слегка желтоватой улыбкой.
– Вижу смерть, Лили, представляешь. Каждый грёбаный день я вижу как эти твари сидят на крышах и ждут своей очереди. Уроды.
– Какие твари?
– Огромные, до дрожи противные, – ответил я, затем встрепенулся и понял, что наговорил лишнего. Они потом этого так просто не оставят и будут гнаться за мной, чтобы такой дурак как я не разгуливал по городу. – Забудь, Лили. Я и сам ничего не понимаю. Может, это потому что я почти не сплю.
– Возможно, – как-то неуверенно ответила она. Бросила взгляд в сторону кабинета, где вот уже пять минут пропадал Клаус. Она была взволнована. Это и не удивительно – такие, как она, быстро впадают в панику, хоть и не показывают этого.
– Я на минутку, – учтиво сказала Лили и встала, поправила платье и вошла в кабинет, оставив дверь приоткрытой, оттуда лился яркий солнечный свет, окна там выходили на восток, а на часах ещё не было полудня. Наверное, сейчас в той комнате царило умиротворение и спокойствие. Не то, что в гостиной: холод, грязь, запах гари от сигарет, спирт, сырость и гниль мусора.