И я делаю вид, что я ему поддаюсь. Подкидывая ему фразы («да, к нам трудно доехать» и «нет, от вас к нам только через МКАД» и даже «да, Москва в это время часто в пробках стоит»), я смотрю на Сашу, а она отводит глаза. Но я уже успел заметить, как между ее бровей залегла морщинка, и мне хочется сделать хоть что-нибудь, чтобы эта морщинка исчезла, стерлась с ее лица, а в глазах у Саши появилось живое нормальное выражение.
– Ну что, пошли телемедицинский центр смотреть? – в итоге жизнерадостно предлагаю я.
– А ничего, что мы без халатов? – спохватывается сценарист.
– А я их для вас в конференц-зале оставил, – отвечаю я, продолжая глядеть на непривычно тихую Сашу. Краем глаз отмечаю, как сценарист, заметив мои взгляды, начинает напрягаться, и понимаю: он боится, что я задену ее или чем-то обижу. «Идиот, – хочется крикнуть ему мне, – да ее и пальцем не трону!» Раздраженно прикусив губу, отворачиваюсь и веду их к лифтам. Сценарист, пользуясь тем, что я повернулся к ним спиной, что-то шепчет Саше, а та тихо отвечает ему: «Прекрати, всё нормально». Но ничего не нормально, и мне уже хочется сжать кулаки и дать сценаристу в нос. Вместо это нажимаю на кнопку лифта. Смешиваясь с толпой, мы поодиночке заходим в кабину, я ищу взгляд Саши, но вижу лишь ее склоненный затылок.
Выходим на втором этаже, где расположен конференц-зал – огромное, на сто пятьдесят посадочных мест, помещение.
– А где все? – интересуется сценарист, когда мы, пройдя небольшой коридор, подходим к предбаннику конференц-центра, где для перерыва уже накрыты столы, и где находится небольшая комната, в которой наш обслуживающий персонал держит все для чай/кофе.
– Трансляция с Екатеринбургом уже началась, – поясняю я.
– А разве мы опоздали? – сценарист вскидывает руку и удивленно глядит на часы.
– Нет, это мы из-за разницы во времени сегодня пораньше начали. Но самое главное вы увидите, – обещаю я и нажимаю на ручку двери.
За дверью – чернота, темно-синие кресла, устремленные на экран головы и размеренный голос ведущего телетрансляции, объясняющий происходящее на экране, а на экране (мать твою так, да как же я, остолоп, мог об этом забыть?!) как раз демонстрируется начало операции на открытом сердце, и хирург как раз делает в обнаженной грудной клетке пациента разрез. При моем появлении (увидев то, что изображено на экране, я так и застыл в дверях) с кресел оборачиваются несколько голов.
– Вы мешаете, – шипит женщина с ближнего к нам ряда. Мысленно дав себе оплеуху, захлопнул дверь. Сценарист изумленно тянет вверх брови. Саша приподнимает голову и глядит на меня тем мертвым, спокойным, ничего не выражающим взглядом, от которого мне уже очень не по себе.
– Нам не туда? – с легкой иронией интересуется сценарист.
– Туда, – перемещаюсь так, чтобы закрыть зал от Саши. – На десятом ряду, ровно посередине ряда на спинках кресел висят два халата. Идите туда, я вам там место занял.
– Саш? – сценарист поворачивается к эстонке.
– А вот девушке это лучше не видеть. – Делаю небольшой шаг вперед, что позволяет мне окончательно загнать Сашку к себе за спину. – Она пока со мной посидит, кофе попьет с дороги, и мы с ней кое-что обсудим.
– Не понял, – сценарист округляет глаза и встает в позу.
«Что ты не понял? Что там операция, открытые ткани, и ей при виде этого станет плохо?» – хочется заорать мне. Вместо этого я четко и медленно говорю:
– Там операция на открытом сердце. Что из этого не понятно?
Пока сценарист зависает от моего откровенного хамства (а заодно и разглядывает меня, силясь вникнуть в смысл моего поведения), за моей спиной слышится судорожный вздох. Успеваю обернуться, чтобы заметить, как Сашка, побледнев еще больше, все-таки пытается подойти к конференц-залу. Наплевав на условности, уже собрался откровенно перехватить ее, но она, как-то ловко меня обогнув, делает шаг к сценаристу.
– Дим, – она сглатывает и, кажется, с трудом произносит слова, – Дим, ты иди. Я правда не хочу этого видеть.
– Уверена? – сценарист ухитряется одновременно вопросительно заглянуть ей в лицо и указать на меня глазами. И тут я понимаю, что сейчас либо разразится очень некрасивый и громкий скандал, либо случится более простая, но емкая сцена, в которой я, если он попробует утянуть ее в зал, все-таки дам ему в морду.
– Да, я уверена, – между тем откликается Саша, и сценарист сдается. Покосившись на меня, выразительно шепчет ей одними губами: «Если что, эсэмэсь», после чего открывает дверь конференц-зала, юркает туда, но с довольно ощутимым грохотом захлопывает за собой дверь.
– Можно потише? – доносится из-за двери недовольный голос женщины с ближнего ряда. – Вы смотреть мешаете.
– Простите, – вредным голосом отвечает ей Дмитрий.
– Зря ты так, – тихо говорит Саша.
– Поверь мне, он это переживет. Все, пошли, – аккуратно подхватываю ее под локоток, завожу в «чай/кофе» комнату.
Надо сказать, что это совсем небольшое помещение, напоминающее ординаторскую (та же обстановка минус компьютеры на столах плюс окно, но с видом на лес, а не на парк). Пока Сашка вяло оглядывается, подхожу к ближайшему шкафу, распахиваю дверцы и, звеня посудой, выдергиваю из сервиза чашку с блюдем. С легким грохотом ставлю все это на стол у дивана, уже гораздо спокойней направляюсь к кофеварке и включаю ее. Окончательно успокоившись, поворачиваюсь к Саше (она так и стоит у окна и крест-накрест обнимает себя за плечи):
– Саш, может, тебе успокоительное принести? – Она едва заметно кивает. – Тогда посиди тут минуты две одна, хорошо? Я быстро вернусь.
Она снова кивает, и я выскакиваю за дверь, плотно прикрываю ее за собой. Мелькает совершенно идиотская мысль запереть Сашку на ключ, чтобы в комнату никто не ворвался, но это совсем уж детство, так что я, просто прибавив скорость, устремляюсь к лестнице и поднимаюсь на свой этаж. Дергаю на себя дверь ординаторской (в помещении, к счастью, никого нет) и принимаюсь судорожно выдвигать ящики стола, пытаясь сообразить, где Карина держит успокоительное. В итоге желто-оранжевая упаковка с «Тенатеном» находится в верхней секции шкафа, расположенного у дивана, где стоят не только мои папки с лекциями, но Карина держит фотографию Андрея и Алены, сидящей у него на руках.
«Она ушла», – на секунду вспоминаются слова Литвина. «Придурок, разве так уходят?» Дергаю уголком рта, но поскольку мне сейчас, в общем, не до Андрея, то я, прихватив с собой всю пластиковую пластинку с таблетками, выруливаю из ординаторской и с той же скоростью спускаюсь вниз по лестнице. Возвращаюсь к «чай/кофе» комнате, распахиваю дверь и первое, что я вижу: не тронутые чашка с блюдцем так и стоят на столе, кофеварка выключена, а Саша по-прежнему стоит у окна, обняв себя за плечи. При звуке моих шагов она медленно поворачивается и, убедившись, что это я, также медленно переводит взгляд за окно.
Злобно прикусив внутреннюю сторону щеки, направляюсь к ближайшему шкафу, распахиваю его и выдираю из пластиковой упаковки непочатую бутылку с минералкой. Плеснув воду в чашку, ставлю чашку на стол, и получается это довольно звонко. Выдавливаю на ладонь сразу четыре таблетки и, прихватив с собой кружку, решительно двигаю к Саше.
– Держи, – металлическим голосом говорю я, пытаясь донести до нее, что ей придется сейчас подчиниться. Она внимательно разглядывает таблетки и качает головой:
– Прости, но я не буду.
– С этим можно машину водить, – настаиваю я.
– Спасибо, но я не буду, – повторяет она.
– Саш, я кому говорю? – наплевав на жалость к ней, повышаю голос, надавливаю тоном.
– Хорошо, я потом выпью. Пока на стол положи.
«Ну, бл…» Нет, ну реально, ну сколько можно вить из меня веревки? И так, как мальчик, бегаю перед ней.
– Мне силой это в тебя засунуть? – на полном серьезе интересуюсь я. Сашка медленно и глубоко вздыхает, всем видом демонстрируя мне, что если я ее еще не достал, то уже близок к этому.
– Саш, – окончательно теряю терпение я, – давай, открывай рот.
– Я не могу.
– Почему?
– Я просто не смогу это проглотить. Я уже пыталась, – она кивает на чашку с водой, и тут до меня доходит, что у нее элементарный горловой спазм, вызванный эмоциональным шоком и потрясением, которое она пережила, услышав про операцию мальчика. «Господи, да как же ты машину в таком состоянии вела?» – приходит мне в голову. Но это не тот вопрос, который ей очень нужен, да и мне ее ответ сейчас мало интересен, потому что все, что ей требуется, это чтобы кто-нибудь вытащил ее из этого состояния – разговорил бы ее, дал бы ей выплакаться на своем плече, в конце концов, просто её пожалел. Но я так не умею.
И тут на меня разом накатывают тоска и усталость, и я спрашиваю себя, ну почему я такой? Что со мной случилось? Когда я убил в себе все нормальные чувства и разучился вот так, просто, жалеть людей? Неужели я больше не могу существовать нигде, кроме придуманных мною же схем?
– Может, что-то другое тебе принести? – так ничего и не надумав, тихо спрашиваю я у Саши.
– Нет, не надо. Просто побудь со мной. Не уходи, – шепчет она, стоя ко мне спиной.
И тут во мне что-то ломается. И я понимаю, что я впервые по-настоящему ощутил боль женщины, только эта женщина боится сейчас за своего ребенка, а я за нее. Подойти бы к ней со спины, обнять ее и долго-долго держать вот так, не отпуская. Не помня, а может вообще не зная, как это делается, перегнувшись, неловко ссыпал в блюдце таблетки и направился к ней. Подошел вплотную, осторожно обнял ее за плечи и потянул к себе. Она вздрогнула – и вздрогнул я, когда ее ледяные пальцы обвились вокруг моего запястья.
– Тебе холодно? – Мне безумно жаль ее. Мне безумно жалко себя. Кто же нас сделал такими, что мы разучились просить о помощи? Или мы просто разучились верить другим так, как верим в себя? Притягиваю ее еще ближе, поглаживаю ее плечи, и ее затылок тихо падает мне на плечо.
– Скажи, – едва слышно произносит она, – что такое тетрада Фалло?
Ощущение такое, что эту комнату заполнил вакуум.
– Что? – еще крепче сжимаю ее в объятиях. «Не думай об этом, не надо».
– Это ведь неизлечимо и операция не поможет? Я в Интернете читала, там пишут, что продолжительность жизни при тетраде Фалло у детей очень маленькая. – Она поворачивается, и ее серые воспаленные глаза мечутся по моему лицу, ищут, требует правды, а руки уже судорожно сжимают отвороты моего халата.
– Откуда такие невеселые мысли? – пробую пошутить я.
– Скажи мне, только честно скажи… Ты ведь это знаешь. Ты же не можешь этого не знать, ты же с этим работаешь. Скажи мне, он не умрет? – она почти задыхается. – Скажи, Литвин – это хороший хирург? Скажи, ему можно доверить Даньку? Литвин все для него сделает?
– Да, он все сделает, – отвечаю я и кладу ладони поверх ее рук. Осторожно снимаю ее дрожащие пальцы со своей груди.
– Расскажи! – требует она, и, кажется, это уже на грани истерики.
– Хорошо, – стараясь вести себя спокойно, я отхожу от нее. Беру стул и ставлю его перед ней. – Садись? – предлагаю я. – Просто разговор будет долгим.
– Нет. Говори так. Говори! – она качает головой и пытается не расплакаться.
– Ладно, – сам сажусь на стул и, положив локти на колени, начинаю рассказывать ей про тетраду Фалло, про то, что продолжительность жизни больного в целом зависит от степени кислородного голодания мозга. Убеждаю в том, что у четырнадцатилетнего мальчика есть все шансы выжить, если ему сделать срочную операцию. Еще о том, что дети после такой операции становятся практически здоровыми, мало отличаются от своих сверстников и даже могут заниматься спортом. О том, что после операции мальчику, тем не менее, раз в год нужно будет обязательно проходить обследование у кардиолога для коррекции лечения. О том, что Литвин не хороший, и не отличный, а самый лучший врач, потому что знает об этом заболевании все. Еще о том, что Андрей делает такие операции давно, успешно и часто. И даже о девочке Ире и про плюшевого медведя, которого она ему подарила.
Саша внимательно слушает, постепенно успокаивается по мере рассказа. В какой-то момент заводит руки назад, опирается на подоконник, чуть подсаживается на него и, постукивая каблуком в такт моего рассказа, продолжает вникать в то, что я ей говорю. На ее лице начинают понемногу проступать краски, а из глаз уходить то загнанное выражение, с которым она приехала ко мне в «Бакулевский».
– Ну что, теперь легче? – я усмехаюсь чуть грустно.
– Я Литвину тоже мишку сошью, – она пытается улыбнуться.
«Ты ему лучше Карину к одному месту пришей», – мысленно отвечаю я и, хотя моя ирония сейчас явно не к месту, начинаю сам улыбаться. Смотрю на свои сложенные в замок, почти сведенные судорогой пальцы, и аккуратно расцепляю их – так, чтобы она этого не заметила. Киваю ей:
– Ну хочешь, сшей.
– Поцелуй меня.
Ошеломленно вскидываю голову.
– Поцелуй меня, – полузакрыв глаза, просит она. А я смотрю на нее и никак понять не могу, откуда в ней столько силы и женственности? Самолюбивая. Стойкая. Красивая, хрупкая. Очень сложная. И может быть, она – та самая, одна на миллион, из-за кого сходят с ума, в одиночку с боем берут города или встают с колен и идут воевать один на один с целым миром?
Поднимаюсь со стула. Она отступает, тонкие длинные пальцы с силой вцепляются в подоконник, точно она боится упасть, но при этом она смотрит мне прямо в глаза:
– Поцелуй меня, как тогда, в первый раз.
– Сюда могут зайти, – зачем-то напоминаю я.
– Мне всё равно.
Медленно протягиваю руку к ее лицу. Подушечкой большого пальца обвожу ее приоткрытый рот, пока она, занавесив ресницами глаза, прижимается щекой к моей ладони.
– Ты знаешь, что с тобой очень надежно, да? Ты ведь знаешь об этом? – словно в забытьи шепчет она и трется щекой о мою руку, сама о нее ласкаясь.
– Нет, этого я не знал. – Бережно глажу пальцами ее скулу, мягкую кожу щеки, подбородок, отвожу за ухо прядь волос, трогаю сережку, продернутую в ее ухе.
– Поцелуй, – напоминает она и вдруг легко прикусывает зубами мой палец.
– Ах, так? – с шутливой угрозой завожу ладонь ей на затылок, тяну к себе. Но она не сопротивляется. Наоборот, встает на носки, обвивает меня руками за шею и, поглаживая мои волосы, поднимает ко мне лицо. Наклоняюсь и нежно трогаю ее губы губами, пытаясь вложить в это касание все, что я чувствую к ней. И эта нежность просто убивает меня. Почему-то раньше всегда стыдился этого чувства. Раньше мне казалось, что оно уронит меня в моих же собственных глазах, но между жалостью и нежностью, которые ты испытываешь к женщине, все-таки есть разница: в нежности присутствует страсть. И я, пытаясь сдержать себя, поглаживаю губами ее губы, мягкие, подрагивающие, но почему-то соленые. Внезапно осознаю, что она плачет. Не понимая, что не так, пытаюсь губами открыть ее рот, но она больше не отвечает.
– Саш, – заглядываю ей в глаза, – что случилось?
– Прости.
– За что? – пробую снова поцеловать ее, но она отстраняется и даже упирается мне ладонями в грудь:
– Нет.
– Почему? – одновременно растерявшись и разозлившись, чуть ли не встряхиваю ее, и злость все-таки выходит наружу. – Почему? Потому что я не такой? Потому что ты не такая? Что ты вообще хочешь от меня, объясни?
– Понимаешь, у нас уже не получится по твоей схеме… Да, я, наверное, такая, но по твоей схеме у нас уже не пройдет. Слишком много чувств для этого, понимаешь? – Она заводит назад кисти рук и пытается разжать мои пальцы, которыми я обхватил ее за талию.
– И что же тебя в этом пугает? – Теперь я блуждаю глазами по её лицу, цепляю ее зрачки и не собираюсь их отпускать, хотя чувствую, как ее ногти начинают понемногу впиваться мне в руки. В голову абсолютно некстати сваливается мысль о том, что у меня последнее время что-то не ладится с женщинами. То я не могу, то могу, но не с той, то та, с кем я могу, не хочет и даже успела дважды сказать мне: «Нет». А теперь, кажется, отказывает мне в третий раз, и что-то подсказывает мне, что этот третий раз станет последним.