– Товарищ Сальгадо, товарищ Сальгадо, а посидите с нами! Расскажите об испанской войне, – крикнула Фёдорова, когда он подошел ближе к их столику.
«Этого еще не хватало», – подумал Сафонов.
Но затем он рассудил, что это хороший способ понять, помнит ли его Сальгадо. Он сделал еще один глоток коктейля и закурил: табачный дым успокаивал мысли.
– Вы курите одну за другой, – сказал испанец на чистейшем русском с небольшим акцентом, стоя прямо над ним.
– Да. Я начинаю больше курить, когда пью. Присаживайтесь. – Сафонов изо всех сил старался выдерживать спокойствие и беззаботность.
Сальгадо сел между Шишкиным и Фёдоровой, прямо напротив Сафонова. Фёдорова облокотилась на стол, повернувшись к нему, и принялась расспрашивать:
– Расскажите, как вам в Советском Союзе? Вы здесь давно? И откуда вы так хорошо знаете русский?
– Здесь хорошо, – медленно заговорил Сальгадо. – Мне очень нравятся русские. Мы с вами очень похожи: в нашем языке тоже есть звук «р». И у нас весьма похожие национальные характеры. Мы вспыльчивые, но великодушные. Мы умеем веселиться до умопомрачения, а когда мы грустим, об этом слышат даже на небесах. – Он снова взглянул на Сафонова без каких-либо эмоций, с той же вежливой улыбкой. – Я оставил Испанию в январе тридцать девятого после падения Барселоны, – продолжил Сальгадо. – Переехать в Советскую Россию мне посоветовали мои русские друзья. Я много общался с советскими товарищами во время войны и начал учить русский уже тогда.
– А их было много? Советских товарищей? – полюбопытствовал Шишкин.
– Если я вам все расскажу, я раскрою некоторые тайны, – улыбнулся Сальгадо. – Могу сказать, что до сих пор поддерживаю контакты с некоторыми из друзей по этой войне. Например, мой хороший товарищ Орловский всегда говорит, что война может отобрать у человека многое, но иногда дает ему самое главное – верных друзей.
У Сафонова помутнело в голове. Это было сродни удару под дых. Невероятным усилием он заставил себя улыбнуться.
– А вы общались с товарищем Мерой? – спросила Фёдорова.
– Конечно. Мы очень хорошо общались. Это великий человек и очень хороший командир. Я надеюсь, с ним все будет в порядке [14].
– А расскажите про ваше ранение! – сказал вдруг Шишкин.
Сальгадо снова улыбнулся, но уже не так вежливо.
– Лучше в другой раз. Это не тема для застольной беседы.
Фёдорова гневно взглянула на Шишкина.
– Товарищ Сальгадо, давайте наконец выпьем! – раздался из-за дальнего стола голос Костевича.
– Прошу простить меня. – Испанец медленно поднялся из-за стола и направился было к другому столику, но вдруг обернулся и снова обратился к Сафонову: – Кстати, мы с вами, случайно, не встречались?
Сафонов попытался уловить хотя бы одну эмоцию в его лице – издевку или недоумение, – но Сальгадо был непроницаем.
– Вряд ли, – ответил он. – С другой стороны, я все-таки журналист. Может, на каком-нибудь мероприятии вы меня и видели.
– Может быть. – Лицо Сальгадо стало спокойнее.
– А, да, – добавил Сафонов. – Товарищ Костевич хотел, чтобы я взял у вас интервью, если это возможно. Я уезжаю и вернусь в Москву двадцать второго числа. Можно ли будет с вами поговорить и сделать материал?
Сальгадо задумался:
– Да, конечно, можно. Когда вернетесь, свяжитесь со мной через Тараса Васильевича, и я думаю, что мы сможем это устроить.
– Большое спасибо.
– До свидания. – Сальгадо слегка кивнул, снова улыбнулся и ушел.
За столом повисло молчание. Первой его нарушила Фёдорова:
– Шишкин, ты идиот. Нельзя спрашивать о таких вещах.
– Да, извини, видимо, перебрал… – Шишкин явно был растерян.
– Да, это неправильно, – добавил Сафонов.
Мысли в голове путались и давили друг друга.
Этот испанец.
Майор Орловский.
Да что, черт возьми, происходит.
«Разведчикам нельзя верить в совпадения, – думал он. – Тем не менее совпадения бывают. Даже такие. Но верить в них нельзя. Никак нельзя».
Да это же просто невозможно!
– Товарищи, уже поздно. Я выпью еще бокал и, пожалуй, скоро пойду. В голове уже немного шумит, – сказал он.
– Рановато вы, – ответила Фёдорова. – Впрочем, я тоже скоро пойду.
Спустя полчаса Сафонов распрощался с коллегами и собрался уходить. Он подошел к Костевичу, чтобы пожать ему руку – тот уже был совсем нетрезв, – и снова взглянул на Сальгадо, и снова не обнаружил ни одной эмоции, которая сказала бы хоть что-то. Только вежливая улыбка и стеклянный глаз. С этой улыбкой он рассказывал захмелевшему Костевичу и его коллегам о Лорке.
– Я читал Лорку перед сном, когда мы сидели в казармах под Мадридом. Когда вокруг война и смерть, утешение можно найти только в стихах и вине. Но вино я не пил.
– Не думал, что вы любите поэзию, – сказал Сафонов, осмелев и подойдя ближе.
– А что, я не похож на человека, который любит поэзию? – Сальгадо вдруг засмеялся. – Конечно, с одним глазом труднее читать, но многие вещи Лорки я до сих пор помню наизусть.
– Прочитайте что-нибудь! – запинаясь, сказал Костевич.
Сальгадо поднял бокал, прикрыл единственный глаз – это выглядело чудовищно – и стал читать, и лицо его в этот момент впервые за все время изменилось.
Сальгадо читал тихо, с долгими паузами. Костевич слушал, зачем-то кивая.
– О чем это? – спросил он, когда Сальгадо закончил читать.
– О том, что мы все ходим по незрячему зеркалу, по прозрачному стеклу. И если бы ирисы росли лепестками вниз, и розы цвели лепестками вниз, и если бы корни могли видеть звезды, а мертвый спал с открытыми глазами, то мы были бы лебедями, – ответил Сальгадо, и вежливая улыбка вернулась на его непроницаемое лицо.
– Я ничего не понял, но это красиво. Выпьем? – предложил Костевич.
– Выпьем за месть, – сказал вдруг Сальгадо.
Сафонов вздрогнул.
– Выпьем за месть, – продолжил испанец. – Я хочу, чтобы те, кто убил Лорку, были мертвы. Эти фашистские твари убили его. Я читал его еще до войны. А потом они убили его. Я читал его в окопах, он давал мне надежду, он дарил нам всем красоту, но они убили его. Я надеюсь, что когда-нибудь они поплатятся. За месть!
Они чокнулись бокалами.
– Кстати, ходят слухи, будто Лорка жив, – добавил Сальгадо, отпив из бокала. – Я слышал историю, будто на самом деле он потерял память и отправился бродягой по Гранаде. Не знаю, правда ли это. Скорее нет. В Гранаде и Севилье его знали все, с ним не здоровались разве что лошади. Как вы думаете, что хуже – умереть или потерять память?
– Товарищи, – робко прервал его Сафонов. – Я хотел сказать, что мне пора. Спасибо за хороший вечер.
– Сафонов! – пьяным голосом ответил Костевич. – Ну ты и сволочь! Ладно, иди, ха-ха.
Они пожали друг другу руки.
– Товарищ Сальгадо, увидимся после двадцать второго числа. Надеюсь.
– Увидимся, – ответил Сальгадо.
Ему он тоже пожал руку.
К полуночи Сафонов вернулся домой. Заснуть ему удалось только в четыре утра. Он боялся.
* * *
Из воспоминаний Гельмута Лаубе
Запись от 2 марта 1967 года, Восточный Берлин
Поскольку мое детство прошло в России, русское слово «язычники» я узнал раньше, чем немецкое «Heiden».
Когда я впервые услышал это из уст сельского священника (мне было, кажется, семь лет), мое воображение живо отождествило это понятие со словом «язык». Таким и вырос для меня этот образ: языки ритуального пламени и высунутые в безумном экстазе языки беснующихся плясунов вокруг костра. Уже потом я узнал, что произошло это слово от древнеславянского «народ», но образ остался прежним. Он снова всплыл в памяти, когда в Германии началась тяга к дохристианскому прошлому. Я смотрел на статуи Арно Брекера, читал германские мифы, слушал Вагнера – а в голове у меня по-прежнему возникало слово «язычники» вместе с исступленными ночными плясками у костра, которые нарисовало мне мое детское воображение. Образ, что и говорить, совсем далекий от каменной суровости древних воинов в доспехах.
Интересно, что нашли бы на острове Рюген, если бы состоялась экспедиция, о которой упоминал Кестер в нашем последнем интервью?
После Испании я долго лежал в берлинской больнице, и однажды мне принесли почитать книгу о скандинавской мифологии. Так я узнал о мосте Биврест, который должны разрушить огненные великаны из Муспелльхейма во время конца света.
Разве тебе неизвестно, что боги построили мост от земли до неба, и зовется мост Биврест? Ты его, верно, видел. Может статься, что ты зовешь его радугой. Он трех цветов и очень прочен и сделан нельзя искуснее и хитрее. Но как ни прочен этот мост, и он подломится, когда поедут по нему на своих конях сыны Муспелля, и переплывут их кони великие реки и помчатся дальше.
Мосты были и остаются моей больной темой. Если вы хотите обсудить мосты, лучше найдите кого-то другого. Ненавижу мосты.
Я засыпал, дочитав «Видения Гюльви», и мне снилось, как я взрываю мост Биврест, чтобы полчища огненных великанов не прорвались в Асгард, но все было напрасно. Страж богов Хеймдалль трубил в громкий рог, и я просыпался. Такие яркие и донельзя пафосные сны, очевидно, были спровоцированы контузией.
Впрочем, с некоторых пор сны – тоже моя больная тема.
Ногу мне залечили довольно быстро. Через две недели после госпитализации я уже мог ходить с тростью. Я гулял по больничному парку и наблюдал, как наступала весна: в тот год снег сошел быстро, и земля не была залита лужами, как это часто бывает. Солнце начинало греть, на деревьях пели птицы, я сидел на лавочке, положив на колени трость, слушал пение скворцов и почему-то чувствовал себя стариком, повидавшим жизнь. Весной хочется жить, – а это был теплый апрель, и мне очень хотелось отдохнуть от всего, что увидел, оставить разведку хотя бы на время и снова податься в тихую и спокойную журналистику. Об этом я заговаривал с руководством, когда начальники навещали меня в больнице, и они морщились: мол, нехорошо оставлять службу. Но я умело воспользовался неплохими связями в абвере – здесь опять помогли мои способности хамелеона, – и меня, пусть и с большим нежеланием, отпустили. С условием, что за мной будет вестись наблюдение, а работать в газете буду под псевдонимом. Что ж, не впервой.
Разумеется, ты можешь оставить разведку, но разведка никогда не оставит тебя. Бывших не бывает – это я знаю по себе. Один раз выбрав эту профессию, ты останешься с ней на всю жизнь. Даже сейчас я, шестидесятидвухлетний старик, не могу полностью избавиться от этого. Хотя бы потому, что булочником в лавке напротив, где я всегда покупаю хлеб, работает Рудольф Юнгханс. С ним я познакомился в 1938 году, когда он был в звании гауптшарфюрера. Иногда мы пьем пиво. О прошлом мы говорим редко.
В том же сентябре 1938 года обершарфюрер СС Георг Грейфе – мой хороший приятель с 1933 года, когда он преподавал в Германской высшей школе политики в Берлине, – предложил мне службу в СД. Тоже, к слову, за пивом. Вы, наверное, скажете, что слишком уж часто моя судьба вершилась за кружкой пива, и будете правы.
– Эти старики из абвера слишком консервативны, – говорил он, когда мы сидели в баре. – Они уверяют, будто в нашем деле не важна идеология, будто преданность фюреру не играет никакой роли. Так и говорят! Хороши защитники отечества, да? Щит и меч государства, черт бы их побрал. Завтра они наберут к себе недобитых тельмановских коммунистов, а послезавтра перенесут штаб-квартиру в синагогу!
– У нас не осталось синагог, – ухмыльнулся я.
– Построят и перенесут! – продолжал Грейфе, махнув рукой. – Ты правильно сделал, что ушел. Но нам нужны такие, как ты, Гельмут. Ты смел, умен, у тебя бесценный опыт Испании, – и нет, не смей морщить нос, когда я это говорю. Это правда. Я могу щелкнуть пальцем, и тебя возьмут на службу сразу же. И работы для тебя хватит. Уверяю, хватит. Скоро начнутся невероятные дела. Они уже начинаются. – Он сделал глоток пива и добавил: – Я знаю, ты любишь конкретику. Да, это предложение. И даже не мое, я не настолько важная шишка. Тебя хочет руководство. Думай.
Я пил и слушал, слушал и пил. Я сказал, что подумаю, но уже знал, что соглашусь.
Потому что бывших не бывает.
* * *
Москва, 17 июня 1941 года, 8:30
В половине девятого утра на Киевском вокзале уже было жарко и людно. Мимо проносились взмыленные встречающие, боящиеся опоздать к прибытию, из вагонов вываливались толстые приезжие с красными лицами; бабушки продавали пирожки и бублики, милиционеры в белых гимнастерках лениво прохаживались по вокзалу и периодически останавливали гостей для проверки документов.
Перед отъездом Сафонов так и не смог заснуть. Предыдущие ночи тоже выдались бессонными: он ворочался на пропитанной потом простыне, вставал курить у открытого окна, снова ложился – кровать успевала остыть, – нащупывал под подушкой рукоять нагана и опять пытался уснуть, но удавалось это с огромным трудом, на пару часов. Когда звенел будильник, ему казалось, что он только успел прикрыть глаза.
Он вспомнил панику Кестера и понял, что от похожего состояния его отделяли бы еще сутки такого режима. Все говорило о том, что нужно быть крайне осторожным, что его если не раскрыли, то раскроют в ближайшее время; и если Сальгадо так и не узнал его на той встрече, то скоро узнает. И даже если все это было чудовищным совпадением, оно не приведет ни к чему хорошему, думал Сафонов, стоя с широким коричневым чемоданом у перрона и закуривая пятую за день папиросу.
Самое ужасное было в том, что Сафонову так и не удалось понять, узнал его Сальгадо или нет. На работе все было спокойно, Костевич не менялся в лице и по-прежнему грубовато шутил. На прощание он обнял его и попросил привезти из Брянска водки.
Еще со времен Испании Сафонов научился постоянно отмечать для себя состояние мышц: насколько они напряжены или расслаблены. Уже три дня подряд все его тело будто скручивалось в бараний рог от страшной тревоги, иногда предательски холодели ноги и колотилось сердце. После пробуждения ему даже не нужно было пить кофе для бодрости.
«Постоянно на взводе, все время на взводе, как же это невыносимо», – думал он.
Докурив, Сафонов расстегнул пиджак, вытер капли пота со лба, поправил челку и присел на парапет. Бессонница давала о себе знать учащенным сердцебиением и дергающимся правым веком. Он спрятал лицо в ладонях, закрыл глаза и снова попытался обдумать все, выявить хоть какие-нибудь детали, понять, что к чему и что с этим делать. Мозг отказывался работать.
«Нельзя верить в совпадения, совсем нельзя, никак нельзя. Зачем Сальгадо появился на этом вечере? Знал ли он обо мне заранее? Я не могу понять этого. Почему майор Орловский? Зачем Сальгадо вообще упомянул о нем? С другой стороны, если бы они уже вели меня, то логично было бы все же вести себя поосторожнее – они ведь понимают, что в этом случае я почувствую слежку. А может, им и надо, чтобы я почувствовал слежку? Вряд ли. Это бессмысленно. Эти не любят играть, они выслеживают, осторожно подбираются, а потом ловко и неожиданно берут. А потом ловко и неожиданно берут, – повторил Сафонов свою мысль, и ему опять стало страшно. – Спокойно, спокойно. Не надо уподобляться Кестеру. Скоро мой поезд. Я сяду в него и, наверное, даже посплю. Тогда у меня будет лучше работать мозг, и я что-нибудь придумаю. В любом случае, меня еще не взяли. А может, меня ждут в Брянске? Да что ж такое, черт возьми».
Наконец подали поезд; Сафонов схватил чемодан и направился к своему вагону, который отличался от остальных: выкрашен в оранжевый, белые занавески за окнами, надпись «Спальный вагон прямого сообщения». Белые занавески манили и обещали уют. Возможно, даже сон. Долгий, крепкий сон. Только бы не проспать станцию Калинова Яма, – но можно будет попросить проводника, чтобы разбудил.
Горячий, терпкий, тягуче-дегтярный запах рельсов радовал и будоражил его. Он шел по платформе, слегка ускоряя шаг; мимо пробегали тучные украинцы в белых вышиванках, бодрые красноармейцы, какой-то хмурый кавказец в светлом костюме, женщины, пионеры…