О том, что владыка очень любит музыку, вскоре узнали многие, и вот накануне праздника братьями было задумано необычное. На шестую годовщину явления миру Дженнифер решено было организовать концерт, чтобы воспеть Дженнифер и ее основную заслугу, коей является, без всяких сомнений, победа над смертью. Ну и, само собой, жрецам хотелось порадовать владыку. Как же иначе?
До наступления мира Дженнифер такой царский сюрприз возможен был лишь в самой изощренной фантазии у какого-нибудь меломана с особенным по силе воображением. Спасибо технологиям! Они творили на Земле настоящие чудеса. И вот за год до празднества особо приближенные к правителю братья собрались вместе с неогенетиками, а также нужными чинами самых высоких рангов и отправились в ту часть Земли, которая когда-то именовалась нами Францией – на родину шансона и кабаре, а не только вина, устриц и улиток эскарго.
В бывшей Франции они посетили сразу несколько мест. Сперва это было заброшенное кладбище коммуны Даннемуа на севере, а поскольку сейчас оно располагалось в аномальных территориях, то требовалось специальное разрешение от хранителей, для того чтобы осуществить высадку здесь на любом летательном аппарате. Такое разрешение имелось, поэтому рано утром, когда солнце еще не взошло над горизонтом, можно было увидеть, как плоский воздушный корабль с залихватски крученными белоснежными крыльями плавно парил над лесными массивами Фонтенбло и Алатты, пролетал над когда-то плодовитыми садами славного Версаля, Шантийи и Во-ле-Виконта.
Когда аппарат прибыл к месту высадки, он зажужжал, как пчела, и стал медленно, с осторожностью опускаться вниз. Яркие посадочные огни осветили длинный забор, сложенный из камней полуразрушенной ограды, и стали двигаться по могильным плитам с именами и датами, высеченными когда-то, но навсегда забытыми чуть ли не всем человечеством. Встревоженные деревья закачались, их листья испугано задрожали. Аппарат замер, повиснув метрах в десяти над поверхностью. Что-то звонко щелкнуло, послышалось характерное «бз-з-з-з-з-з-з-з». Фосфорным пятном на землю упал пучок света. Растянувшись на три метра, он превратился в длинную полоску, которая стала ползать, елозя по влажной от утренней росы земле. Луч лениво переползал с могилы на могилу. Это продолжалось недолго, поскольку буквально через минуту он замер на могиле, что была немного больше, чем остальные. «Бз-з-з-з-з-з-з-з-з» – луч снова сошелся в точку, а затем исчез. Внутри летательного аппарата что-то чиркнуло – открылся небольшой люк, и из него появилась длинная игла. Игла крепилась основанием к гибкой проволоке, которая, извиваясь, походила на смертоносную змею, разве что не шипела. Жало опустилось к могиле и стало беспрепятственно вонзаться в рыхлую землю. Когда игла достигла своей невидимой цели, моторы корабля зажужжали сильнее, как бы придавая этому пугающему процессу недостающие силы. Провод напрягся и немного вздулся. На лежащую рядом статую молодого мужчины, одетого в осеннее пальто, с вальяжно перекинутым длинным шарфом, сели два черных ворона. Они принялись разглядывать иглу и встревоженно каркать при каждом новом содрогании провода. Наконец корабль втянул в себя жало и заревел двигателями. Он взмыл в небо и направился по своему скорбному маршруту дальше.
Владыка ничего не знал о приготовлениях. Ему было доложено лишь о том, что будут выступать лучшие из лучших, что ему не следует волноваться и всячески переживать, поскольку всем обязательно понравится концерт. «Он будет славным, он будет звучать во всех уголках планеты и воспевать Дженнифер», – говорили братья, убеждая владыку в том, что успех мероприятию обеспечен. «Он неминуем!» – заключали они.
Владыка любил братьев, но не любил хранителей. Чувствовал он, что от них исходила необъяснимая сила, которая, как ему казалось, была опасной для сохранения власти ордена. Ведь то, что сделали когда-то братья, не могло пройти бесследно. «Рано или поздно нам всем придется за это ответить…» – думал владыка, усаживаясь в свое кресло. Концерт должен был вот-вот начаться, и его утомленное опасениями сердце сомневалось больше обычного.
Владыка слегка наклонился вперед и с удивлением посмотрел на тысячи собравшихся в точной копии амфитеатра Флавия17. Кроме владыки и его верноподданных братьев ордена жрецов, никто не помнил великого Колизея, как никто не помнил его основателя – императора Веспасиана, да и вообще о древнем мире никто ничего не знал. Все было уничтожено и забыто за одну ночь. Ничего не осталось. Лишь на аномальных территориях можно было набрести на развалины старого мира: искореженную Эйфелеву башню, например, или куски красного кирпича у подножия развалившейся кремлевской стены.
Над Колизеем возвышалась гигантская золотая статуя женщины. Правая рука ее была властно вытянута и повернута ладонью вниз. Казалось, она возвышалась над всеми новыми людьми и благословляла мир, созданный ею шесть лет назад. Волосы скатывались с плеч, красивое лицо излучало заботу и доброту, глаза смотрели вдаль на волшебное сияние, исходящее от стеклянных колб высоких небоскребов столицы мира, города Зеленых Зеркал.
Владыка подошел к краю ложи, где были установлены микрофоны, вкрученные в холодные каменные плиты перил. Владыка еще раз подивился количеству людей, собравшихся на праздник, деловито прочистил горло, выдержал нужную паузу и начал:
– Я рад приветствовать вас сегодня здесь, друзья!
Колизей загудел в ответном приветствии.
– Вот уже шесть лет как мы живем в новом мире! – Слова вырывались из репродукторов и быстро разлетались всюду, они были слышны даже на Марсе. – В мире, лишенном тлетворных болезней, кровавых войн, лишенном скорби и страданий!
– Спасибо Дженнифер за это! – закричали нувры.
Владыка одобрительно закивал. Он отпил глоток из хрустального бокала, глубоко вздохнул и задумчиво продолжил:
– Хочу поделиться с вами одной историей, друзья! Я хочу рассказать о Дженнифер!
Гул в зале сразу уменьшился – все насторожили слух. Ежегодное обращение владыки много значило для них.
– Накануне той самой ночи – ночи, когда мир раз и навсегда изменился – я с отчаянием ждал своей смерти. Мне казалось, что я никогда не смогу победить свой страх. Мое тело, – владыка поднял руки и демонстративно посмотрел на одну руку, а после на другую, – оно было истощено голодом и болезнями, а мое сердце, – владыка положил правую ладонь на свое сердце, – было разбито. Меня бросили самые близкие мне люди. Они оставили меня в полном одиночестве, и лишь она… она, – повторил владыка, и голос его задрожал, – она спасла меня от неминуемой гибели в страшном месте, изменив раз и навсегда мою судьбу, восстановив истину и справедливость! Она дала мне шанс помочь ей изменить этот мир, избавить его от боли, страданий, избавить его даже от смерти! Она дала нам всем шанс сделать шаг навстречу прогрессу! И мы не упустили его! И вот скажите мне, – воскликнул владыка, – почему мы сделали этот шаг?!
Колизей взорвался грохотом. Нувры отвечали владыке, почему они сделали шаг навстречу прогрессу. Они скандировали: «Мы – это она, она – это мы, мы – это она, она – это мы!» Владыка скандировал то же самое вместе с остальными. Потом он вскинул руки к небу, обращаясь к гигантской статуе Дженнифер.
– Этот концерт, – громогласно продолжил он, – мы посвящаем тебе, Дженнифер! Шесть лет назад ты замолчала. Шесть лет назад ты дала нам свободу решать самим, как поступать с твоим миром! Шесть лет назад ты завещала, как нам жить в новом тысячелетии. Сегодня мы посвящаем тебе этот концерт, потому что я знаю, что, когда мы обращаемся к тебе, ты нас слышишь! Мы знаем, что, когда мы просим тебя нам помочь, ты всегда помогаешь! Мы верим в тебя, Дженнифер! Верим так же страстно, как однажды ты поверила в нас! Да здравствует Дженнифер!
Новыми людьми овладела всеобщая эйфория торжества этого особого для нового человека события, и они стали вторить своему правителю, громко выкрикивая: «Да здравствует Дженнифер! Да здравствует владыка! Ура, ура, ура!»
На этом как всегда лаконичная речь владыки закончилась. Он помахал всем и сел обратно в свое громадное кресло. Все бы хорошо, если бы не странные и непонятные слова Дженнифер, услышанные им накануне.
«Твой мир остекленевает, – говорила она ему, – и ты слышишь, как он идет? Он ступает тихо, но слышат поступь все! Твой мир замерзает! Ты слышишь, как он ступает? Он ступает тихо, но слышат поступь все!»
Владыка не слышал его поступи (кто бы он ни был), но вот то, что он услышал сейчас, привело его в полный восторг. Первый раз за шесть лет он улыбнулся.
Начался концерт тысячелетия. На сцену вышел живой Клод Франсуа18. Светловолосый, молодой, красивый, как древнегреческий бог, в окружении своих очаровательных клодетт19, в блестящем костюме, озаренный софитами, он стал исполнять когда-то популярную композицию под названием Alexandrie Alexandra20, сочиненную им в далеком семьдесят седьмом году.
Глава 22. Привет, привет!
Платон вскочил, открыл глаза и с разочарованием понял, что он все еще на Марсе, а не в художественно ухоженном столичном парке города Москвы.
Платон посмотрел на ладонь. В самой середине ее пульсировала боль, а красное пятно ожога казалось совсем свежим. Он поднялся. У него болела голова, и было смутное ощущение, что он спятил. Платон хмуро взглянул на Петровича, который застилал кровать.
– Давай быстрее, – буркнул тот чрез плечо, – нам пора строиться.
– Какое еще построение?
– На линейку, – подоспел с ответом Шурик.
– Мы же не в школе. Какая еще, к черту, линейка?
– Платон, мы живем здесь по строгому расписанию. Ты привыкнешь, а пока давай быстрее умывайся. Я помогу тебе застелить постель.
– Нечего ему помогать! – прикрикнул Петрович. – Пусть сам справляется.
Платон ничего не ответил. Он открутил до упора кран и опустил под холодную струю ожог. Ему сразу стало намного легче, пульсирующая боль пропала. Когда Платон вернулся, Шура уже застелил кровать. Он дружелюбно улыбнулся Платону и подошел к черте на полу. У черты были деления – всего четыре. Видимо, по одному для каждого.
– Давай быстрее! – скомандовал Петрович.
Платон послушно подошел к нужному ему отрезку и встал так же, как и остальные, на нарисованные контуры пяток. Буквально через двадцать секунд снаружи стали отпирать. Замочные механизмы заскрипели, залязгали и принялись с натугой проворачиваться один за другим – щелк, щелк, щелк! Когда железная дверь открылась, в камеру зашел санитар с комично острым лицом. Нос его был как клюв – тонкий и завернутый вниз, а глазки маленькие, как у молочного поросенка, и к тому же злые. Санитар сперва заторопился осматривать, насколько хорошо застелены кровати. Затем он подошел к Платону, да так близко, что тот машинально отступил. Санитар тут же опустил голову вниз и посмотрел на черту.
– Стоять ровно! – рявкнул он.
Петрович и Шура, оба бледные, смотрели в пустоту прямо перед собой. Платон поспешил выровняться и тоже уставился в противоположную стену. Затем санитар подошел к Петровичу и молча вручил ему свиток. Петрович послушно взял его и снова выпрямился по стойке смирно. Когда санитар вышел, его сменили двое других – более спокойные и даже, как показалось Платону, несколько расслабленные. Они зачем-то обыскали всех троих, а после попросили на выход. Сначала вышел Петрович, затем Шура, после Платон, а санитары двинулись следом за ними.
Такой небольшой колонной они направились по знакомым Платону металлическим переходам, где на этот раз были не одиноки. Такие же колонны двигались и на других ярусах. Больных в одинаковых полосатых пижамах было очень много. С какофонией из лязгающих дверей, криков надсмотрщиков, монотонных шагов и громких, лающих указаний это пространство казалось еще более абсурдным и страшным, чем накануне, когда оно было пустым и безжизненным. Больница оживала на глазах. «Боже, как много людей!» – думал Платон, стараясь не отставать от тучного Шурика.
«Пум-пум. Доброе утро! Новый день всегда приносит радость!» – доносился из репродукторов, прикрученных к высоким белым сваям, ровный спокойный голос. Голос был, конечно же, женским. Неужели это Дженнифер? «Пум-пум, – проигрывалось вступление, как это обычно можно слышать на аэровокзалах. – Труд изменяет! – бодро продолжал голос. – Труд ведет нас к выздоровлению. Пум-пум. В наших правилах работать усердно, чтобы поскорее поправиться! Пум-пум. То, что мы сделаем сегодня, поможет нам завтра же пойти на поправку. Пум-пум».
Маленькие колонны струверов, миновав свои уровни, начинали встречаться, сливаясь потоками в общих переходах, которые были в меру широкими, чтобы в них помещались одномоментно по семь-восемь рядов. Люди шли как на параде, слажено. Они сливались в одно целое и походили на гигантскую серую гусеницу.
«Пум-пум. Доброе утро, труженики Марса! Сегодня день кораллов! Команды, набравшие больше всех очков, получат коралловый титул. Пум-пум». Заиграла музыка. Это была какая-то детская песенка о кораллах. «Синее море бурлит и пенится, – пел детский хор, – а солнце гори-и-и-и-ит. Плаваем мы, играем, смеемся, знаем, что мир наш звени-и-и-и-ит!» Платон подумал, что нагромождение абсурда идет полным ходом. Немного подождать – и розовые слоны полетят ему навстречу.
«Пум-пум. – Детская песенка закончилась. – Дорогие труженики Марса! – снова обратился к ним бодрый женский голос. – Завтрак – это самый важный этап трудового распорядка! Наберитесь сил, ешьте наши каши. В конце рабочего дня мы спросим у каждого из вас, какой был вкус! Пум-пум. Напоминаю, отметки ставятся перед самым выходом из рабочей зоны. Пум-пум. Напоминаю! Все тарелки должны быть чистыми. Приятного вам аппетита! Пум-пум».
А вот и пресловутые каши, о которых, видимо, предупреждал его мистер Доу. Платон потер ожог. Боль утихла, но теперь рука назойливо чесалась. Платону вспомнилась известная в свое время реклама компании «Эппл»: «24 января „Эппл Компьютер“ представит „Макинтош“. И вы поймете, почему 1984 не будет как 1984».
«Это уж точно! Разница так разница, ничего не скажешь! В моем двенадцатом году люди не делились на старых и новых и не содержались на принудительном лечении на Марсе. В моем году, – размышлял Платон, вышагивая бодрым маршем по переходам марсианской больницы, – люди делились на богатых и бедных, на счастливых и несчастных, на больных и здоровых, на либеральных и консервативных, на молодых и старых, на умных и глупцов, но никак не на старых и новых!»
Наконец переход закончился огромными воротами, какие можно увидеть разве что в бомбоубежищах, расположенных в метрополитене. Колонны пациентов стали быстро заполнять огромный зал. Судя по тошнотворным запахам горелой резины, зал этот являлся больничной столовой. Платону стало плохо при одной мысли о кашах. От таких резких запахов его повело куда-то в сторону. Еще немного, и он столкнулся бы с соседями, но его вовремя подхватил конвоирующий санитар и вернул обратно в строй. Вскоре колонны заканчивали свой путь. Они останавливались у вытянутых стоек, рядом с которыми начинала образовываться очередь. Пациенты брали жестяные подносы и проходили к пунктам выдачи. За стойками стояли высоченные люди в фартуках. Они обслуживали толпы, наливая каждому свою порцию каши. Огромными половниками они зачерпывали серую жижу и выплескивали ее в глубокие пиалы, затем протягивали их людям и снова черпали грязными ковшами, чтобы вылить дурно пахнущую жидкость следующему в очереди. Получив кашу, заключенные вытаскивали из диспенсеров ложки и проходили к свободным столикам. Чиркали ножки стульев, гремела посуда, поднимался вялый гомон утренних дискуссий.