Длинное одноэтажное здание столовой для нижних чинов, пристройка к нему, служившая офицерской столовой, и мощная котельная с огромными кучами неиспользованного силезского угля, прятались в рощице ясеня и клена. За котельной, примыкая почти вплотную к восточной стороне забора, тесно ютились складские помещения, учебные классы, аккуратные штабели досок и металлических лесов, покрытые гофрированным железом. В одном из помещений бывшего склада оборудовали тюрьму на двенадцать камер, в которой все было как положено: дежурка, комнаты следователей, туалеты, душевая, бельевой склад.
Всюду ощущалась не только немецкая аккуратность и бережливость, но и твердая рука опытного и рачительного фронтового тыловика и профессионального хозяйственника. Савельев, вместе со штабом около двух часов осматривавший хозяйство, остался доволен:
– Благодарю вас, Михаил Иванович. Уверен, так будет и впредь.
После осмотра городка состоялось первое совещание руководителей. Майор Снигирев доложил о готовности группы выполнять свои задачи, о поступлении приданных подразделений и техники, в том числе и о размещении на ближайшем к городу аэродроме прибывшей из Бреслау авиаэскадрильи. Он сыпал цифрами, фамилиями, номерами воинских частей, названиями городков и местечек, промышленных предприятий и мастерских. Генерал Барышников был прав, характеризуя Снигирева: цепкий взгляд, прекрасная память, быстрое, но очень рациональное мышление, отличное владение картой.
Из доклада Савельев понял: Снигирев до приезда начальника объехал всю округу, собрал сведения о дислоцировавшихся поблизости воинских частях, их командирах и начальниках отделов контрразведки «Смерш», познакомился со вновь назначенным бургомистром города и чиновниками Цербстского районного ландрата[14], руководством формирующейся местной полиции, а также с военным комендантом Рослау и военными комендантами близлежащих городов. Именно Снигиреву предстояло быть первым заместителем руководителя опергруппы, только ему Савельев мог доверять полностью. На Снигирева он решил возложить не только организацию безопасности работ, разведывательную деятельность, в том числе создание агентурной сети за Эльбой, в среде немцев и американцев, но и функции начальника штаба: вопросы планирования работы, организации режима, секретного делопроизводства, служебная переписка, кадры.
– Потянете, Иван Иванович, не сломаетесь? – Савельев сделал виноватую улыбку.
Снигирев, бывший командир погранзаставы, принявший первый бой двадцать второго июня сорок первого неподалеку от Гродно, до сорок третьего года, до перевода в военную контрразведку «Смерш», воевал командиром отряда особого назначения погранвойск НКВД по выявлению и уничтожению германской агентуры, заброшенной в прифронтовую полосу. На его счету десятки уничтоженных или захваченных диверсионных групп и агентов абвера и СД. А затем тонкая, почти ювелирная работа разыскника военной контрразведки, выявление натурализовавшихся немецких агентов, предателей и пособников оккупационного режима. Он неплохо владел немецким и польским языками. Этот среднего роста, крепко сколоченный, лобастый тридцатидвухлетний майор с приятным лицом и острым взглядом излучал недюжинную силу и надежность.
– Потянем, товарищ подполковник. Войну вытянули и эту работу как-нибудь осилим. – Снигирев говорил без бахвальства, спокойным ровным голосом уверенного в себе человека.
На второго заместителя, майора Бурляева, Центр возложил обязанности организации контрразведывательной деятельности внутри опергруппы. Попросту говоря, осуществлять надзор за военными и гражданскими специалистами, пресекать несанкционированные контакты с немцами и союзниками, организовать цензуру почтовой переписки и литературы, выписывавшейся из Москвы или немецкой, обнаруженной в расположении опергруппы. При необходимости он был обязан готовить запросы в Центр, в органы НКВД и НКГБ по выявлению дополнительных сведений о тех или иных гражданских участниках группы. Когда Савельев закончил читать выписку из приказа Центра, Бурляев спросил:
– Товарищ подполковник, а кто отвечает за вопросы выявления агентов гестапо и СД среди персонала заводов Юнкерса, я или майор Снигирев?
Савельев ответил вопросом на вопрос:
– А вы, Игорь Владимирович, немецким владеете?
– Никак нет.
– Вот и ответ на ваш вопрос.
Сорокачетырехлетний Бурляев в июле – сентябре сорок первого командовал заградотрядом войск НКВД, останавливал, иногда и огнем, отступавшие, а попросту бежавшие части, участвовал в фильтрации выходивших из окружения бойцов и командиров, выявил несколько немецких диверсантов, имел боевые награды. С сорок третьего служил последовательно старшим оперуполномоченным военной контрразведки «Смерш» отдельного караульного батальона НКВД, стрелкового полка НКВД, начальником отдела контрразведки отдельной мотострелковой бригады НКВД войск по охране тыла действующей армии. Худощавый, среднего роста, блондин, лицо приятное, без дефектов, нос и уши маленькие, глаза близко посажены к носу, по привычке отмечал Савельев. Он не смог определить сразу, как это случилось со Снигиревым и Кубацким, нравится ему внешне Бурляев или нет. Вроде бы все как обычно, голова, ноги и руки на месте, глаза голубые, держится ровно, без подхалимства. «Нормально все, – мелькнуло в мозгу, – там посмотрим. Но где-то эта фамилия мне уже встречалась. Или сам образ?»
На майора Губенко, командира отдельного мотострелкового батальона военной контрразведки «Смерш», были возложены функции организации охраны практической деятельности опергруппы, военного городка и конвоирования задержанных. Губенко, высокий, стройный чернявый красавец, только перешагнувший тридцатилетний рубеж, недавно прибыл из госпиталя и был искренне рад встрече с Савельевым.
– С вами, Александр Васильевич, хоть до смерти служить готов!
– Не болтай, Паша, лишнего про смерть. Ты вот недавно ее обманул, живи и радуйся.
История с Губенко и вправду приключилась странная. Седьмого мая в Берлине он со своими бойцами конвоировал группу немецких офицеров на допрос в управление контрразведки 1-го Белорусского фронта. Один из немцев упал на колени. К нему бросился лейтенант, командир взвода, и наклонился. Немец в одно мгновение выхватил из кобуры лейтенанта пистолет и успел дважды выстрелить в Губенко. Падая, капитан закричал:
– Брать живым! Не стрелять!
Первая пуля попала в медаль «За отвагу». Вторая – в висевшую рядом «За боевые заслуги», скользнула и впилась в левое предплечье. Немец стрелял мастерски. Быстро выяснилось, что капитан Губенко и штандартенфюрер СС Гребер – старые знакомые. Летом сорок четвертого рота Губенко неподалеку от Молодечно в Белоруссии зачищала лес от остатков окруженных гитлеровцев. В плен попался штурмбаннфюрер СС, командовавший карательным батальоном, два года наводивший своей жестокостью ужас на жителей Витебской и Минской областей. Его сразу признали местные сельчане. Но внезапно налетели немецкие самолеты, и в панике бомбежки некоторым немцам удалось бежать. Скрылся и штурмбаннфюрер Гребер, дослужившийся к концу войны до звания штандартенфюрера и командовавший отдельной панцергренадерской бригадой СС. Гребер узнал капитана Губенко и страшно испугался раскрытия. А вот Губенко Гребера не узнал и чудом остался жив.
Глава 8
Баур написал заявление на имя начальника лагеря военнопленных с просьбой назначить ему ординарцем штурмфюрера СС Миша на время, пока Баур сам не сможет себя обслуживать. Каково же было его удивление, когда однажды в палату вошли капитан НКВД и улыбавшийся Миш. Капитан достал из папки листок бумаги и по-немецки зачитал Бауру приказ начальника лагеря № 173 ГУПВИ НКВД СССР о временном прикомандировании военнопленного штурмфюрера СС Миша в качестве ординарца к тяжелобольному военнопленному группенфюреру СС и генерал-лейтенанту полиции Бауру на период послеоперационной реабилитации последнего. Закончив чтение, капитан строго произнес:
– Военнопленный Баур, в соответствии с правилами содержания военнопленных вам запрещено вести с ординарцем разговоры на политические и военные темы, обсуждать лагерный режим, хранить колющие и режущие предметы и просить ординарца о доставке их вам, передавать через ординарца письма и записки, использовать ординарца в качестве посредника для организации встреч с другими военнопленными, получать от ординарца любые фармацевтические средства, не санкционированные лечащим врачом лагерного лазарета. Военнопленному Мишу зачитаны его обязанности и права. Вам все понятно?
– Да, господин капитан, мне все понятно. Благодарю вас за удовлетворение моей просьбы. Полагаю, обслуживающему персоналу лазарета будет гораздо легче при присмотре надо мной Миша.
Баур расписался на приказе, и капитан покинул палату. Миш потер от удовольствия руки, присел на койку Баура и заговорил шепотом:
– Полагаю, господин группенфюрер, мы с вами теперь надолго.
– Дай Бог, Миш, дай Бог.
– Докладываю. Группенфюрер Раттенхубер действительно недолго находился в этом лазарете. Он тяжело ранен в ноги, его прооперировали, но неделю назад за ним из Москвы прилетел самолет с офицерами военной контрразведки. Говорят, его доставили в какой-то центральный госпиталь при одной из главных тюрем НКВД.
– Его допрашивали здесь?
– Не могу знать точно, господин группенфюрер, но полагаю, что да. Они всех допрашивают.
– Главное, чтобы Раттенхубер не проболтался ни о ком, кого он видел из наших здесь, в лазарете.
– Думаю, вряд ли кого он мог видеть. Говорят, он был в тяжелом состоянии.
– Хорошо, Миш. Что еще удалось узнать?
– Сведения о том, что в лазарете после пленения ранеными находятся инспекторы Хофбек и Хеншель, подтвердились. Они в сносном состоянии, поэтому их каждый день таскают на долгие допросы.
– Бьют?
– Похоже, нет, господин группенфюрер. Они в порядке. Хуже со штурмбаннфюрером СС Линге, он тоже здесь. Вот ему, похоже, крепко достается. Ранен-то он легко, но с допросов его каждый раз тащат два солдата. И лицо его, я вам скажу, очень даже изменилось, опухло сильно, все в кровоподтеках. Жаль Линге.
– Да, Миш, жаль. Зная Линге, думаю, он долго не выдержит. Человек, избалованный высшим светом, старший камердинер фюрера все же, очень эмоциональный, натура, как говорится, тонкая. Может сломаться и наговорить всякой ерунды про фюрера, про нас, а русским только это и надо. Бергмюллера, Хеншеля и Хофбека я плохо знаю. Думаю, они меня тоже. Если, конечно, во время допросов не насочиняют чего-либо. Скажите, Миш, а вас допрашивали?
– Конечно, допрашивали, раз пять, наверное, или шесть. Вежливо, правда, но строго. Потом давали подписаться, но я ничего не понял.
– А зачем же подписывали? Может быть, вы себя оговорили?
– Так ведь страшно было, господин группенфюрер. Видели бы вы, какие кулачища у конвойных, прямо трехлитровые пивные кружки, что из «Байришер-Бир» на Петерплац в Мюнхене!
– Вы там бывали?
– Один раз всего. Я под Мюнхеном в школе связистов СС учился, так вот однажды в сороковом году в увольнении решил заглянуть туда. Ну, я вам скажу, и цены там были! Месячное денежное довольствие оставил за литр пива и порцию белых баварских сосисок!
– Да, вы правы, это дорогой пивной ресторан, не для бедных. Кстати, фюрер никогда туда не захаживал из-за дороговизны, считая, что такое же пиво и такие же сосиски можно было отведать в любой мюнхенской пивной. Миш, а о чем вас русские спрашивали во время допросов?
Миш потер пальцами виски, долго не отвечал, уставясь взглядом в одну точку пола.
– Разное спрашивали, господин группенфюрер. Про семью, работу до войны, где воевал, какие имею награды, как попал в рейхсканцелярию, в фюрербункер. Заставляли несколько раз рисовать его план, указывая помещения, которые занимали фюрер, госпожа Браун, рейхсминистр Геббельс и его семья, группенфюреры Раттенхубер и Мюллер, рейхсляйтер Борман, рейхсюгендфюрер Аксман, бригаденфюрер Монке, адмирал Фосс, генерал Бургдорф, доктор Штумпфеггер и вы, господин группенфюрер.
– Что спрашивали про фюрера?
– Да много чего, я уже и не помню. Когда, мол, видел его в последний раз, да где, да с кем. Спрашивали, видел ли я, как эсэсовцы из охраны фюрера несли его тело и тело госпожи Браун во двор рейхсканцелярии, кто нес, когда, видел ли костер, на котором сжигали их трупы.
– Ну а вы что?
– А что я, господин группенфюрер? Я фюрера в бункере и видел-то всего два раза. Один раз – двадцать пятого апреля, а другой – двадцать восьмого. Да и то со спины, когда он с кем-то шел по коридору. А кто его выносил, когда и куда, понятия не имею.
– А что они спрашивали про Мюллера, Бормана, Раттенхубера, Аксмана, Монке?
– Да все то же. Где, когда, с кем, при каких обстоятельствах? Я честно им рассказал, что ко мне в рубку заглядывали многие послушать эфир. Но чаще других группенфюрер Раттенхубер и бригаденфюрер Монке. Они же вели радиопереговоры с генералами Вейдлингом и Хейнрици. А о чем, я не помню уже.
– Что спрашивали обо мне?
– Да все то же. Кто вы такой, когда появились в фюрербункере, с кем общались, когда виделись с фюрером, когда и с кем пошли на прорыв?
– Ну и что вы?
– Я ответил, что вы – личный пилот фюрера, и больше ничего. Они это и без меня уже знали. Так и спросили: «Что можете сказать о личном пилоте Гитлера Гансе Бауре?» А я-то про вас, господин группенфюрер, слава богу, и так не знаю ничего. Ничего про вас в бункере не слышал, не видел, когда и с кем уходили. Так им и сказал. Думается мне, что они больше не будут меня допрашивать. Что с меня, простого солдата, взять можно? Ах, да, забыл совсем. Спрашивали меня, не желаю ли я вступить в какой-то антифашистский фронт, возглавляемый генерал-фельдмаршалом Паулюсом? Ну, я ответил, что ничего не знаю про такой фронт и после войны ни на каких фронтах воевать не желаю. А один из офицеров обругал меня идиотом, не желающим занять в новой Германии достойное место. Например, должность какого-нибудь полицейского начальника, работника бургомистрата или управляющего телефонной станцией.
– Молодец, Миш. Они ведь вас таким образом подкупали. Держитесь и дальше такой же линии поведения: никого и ничего не знаю, ничего не слышал. Хотя, кажется, вы не правы. Допрашивать они вас еще будут, и не один раз. И сладкие пилюли вновь предлагать будут. Смотрите не сломайтесь. Еще ничего не потеряно. Германия, Миш, удивительно живучая страна, а народ наш могуч, талантлив и терпелив.
– Слушаюсь, господин группенфюрер. Во мне можете не сомневаться. Не хотел вам сразу говорить неприятную вещь. Ваш заместитель, штандартенфюрер СС Бетц умер здесь, в лазарете.
– Как? Что с ним случилось? Я ведь его видел в последний раз второго мая, накануне прорыва. Он уходил с Науманом[15] и доктором Штумпфеггером в одной группе.
– Говорят, что прорваться удалось одному Науману. Доктор Штумпфеггер погиб неподалеку от рейхсляйтера Бормана. Это вы и сами видели. Штандартенфюрер Бетц получил осколочное ранение в голову и скончался на операционном столе здесь, в лазарете.