2
«Джинн, – подумал я, – это джинн. Всевышний испытывает меня, посылая мне испытания в виде джинна из пустыни. Там они водятся, конечно. Существо скорее духа, нежели плоти, призвано оно расшатывать веру и толкать на небогоугодные поступки, а посему может принимать любые формы. Этот, – с любопытством, граничившим с неприличием, попытался я рассмотреть внешность пришельца, насколько это позволял мне тусклый свет ночного неба из окошка да зажженная маленькая свечка, – этот… волосат. Грязен, неотесан. Всевышний призывает меня соблюдать чистоту моей веры? Не распускать, подобно этим космам, греховные побуждения мои и мысли?
Правоверному ни в коем случае нельзя вступать в контакт с джиннами, ибо слабы мы в вере нашей в такой же степени, насколько слабы в физической силе перед этими существами. Но природа этих существ столь таинственна и неизведана, что мне как человеку просвещенному и ищущему с дозволения Всезнающего, Призывающего постигать Его через науку, чтобы избавить наших потомков от соблазна призывать джиннов и разговаривать с ними, необходимо познать материю, из которой они созданы».
Что знал я о джиннах?
«Если он джинн, то создан, как и все джинны, из пламени. Не потому ли он так напуган, что боится дождя, который способен обжечь его кожу?» Размышляя в таком духе и наблюдая за тем, как массивное тело (или что там у джинна?) на полу моей каморки постепенно обретает признаки жизни, я пришел к показавшейся мне на тот момент замечательной мысли: как правоверный мусульманин и гостеприимный хозяин, я просто обязан предложить любому нуждающемуся и гостю, посетившему мою скромную обитель, хотя бы воды. Если он примет воду и выпьет её, то, стало быть, бояться мне нечего. Если же отвергнет, то это означает только одно: в груди его пламя, которого следует бояться и бежать».
Мысль о том, что мой гость – джинн, созданный из пламени, так заняла мою голову, что я вовсе запамятовал о том факте, что иблис, за которого я принял сначала моего гостя, тоже по своей сути является джинном.
В общем, я оглядел свою комнату в поисках кувшина с водой. Обнаружив оный в углу у окна, я, продолжая внимательно следить взглядом за моим едва движимым гостем, подошел и взял кувшин. Постаравшись, чтобы это вышло незаметно и неслышно, я прошептал в самое горлышко кувшина: «Бисмиллях!» – и подал его моему гостю со словами: «Воды?»
Мой гость поднял свою могучую, словно крона аравийской пальмы, голову, и увидев кувшин, резко, отчего я немного даже испугался, выхватил его из моих рук и с жадностью прижался к его горлышку.
«Он сотворил человека из капли».
3
– Какова твоя вера?
(Нет. ответа.)
– Кто твой господь?
(Нет ответа.)
– Кто твой пророк?
(Нет ответа.)
Это было бесполезно. Мой гость слушал мои вопросы внимательно, но не отвечал на них. По выражению его лица было трудно установить, понимает ли он мой арабский.
– Каково имя твоё, незнакомец, которому я истинно и искренне желаю благоденствия, да благословит тебя Всевышний? – спросил я на литературном персидском.
Незнакомец предпринимал вполне себе человеческие усилия, чтобы понять, что я говорю. На лице его изобразилась борьба мысли за возможность проникнуть через темноту непонимания.
– Собачий сын! – вырвалось у меня на простом тюркском наречии. Я сказал это тихо, но мой собеседник явно меня понял.
– Если я пью твою воду, это еще не значит, что ты можешь считать меня своим псом, – резко бросил он мне.
– Так ты говоришь на нашем! – воскликнул я в удивлении. Как это я не догадался спросить шайтана из пустыни, не говорит ли он на языке этой самой пустыни.
Здесь следует сделать остановку нашего повествовательного каравана и рассказать об особенностях передачи местных языков. Будучи жителем города на краю между дештом и оседлыми горными районами, города Син, что на Шелковом пути, я, как и все мои соотечественники, говорил на нескольких языках.
Как правоверный мусульманин и владеющий грамотой горожанин, я использовал арабский для записи сделок, внесения информации о путниках в городской реестр, написания писем и прочей работы, за которые мне платили по медной монете за страницу.
Как переводчик и (что куда более важно) ревностный читатель книг, поэм и трактатов (в том числе того трактата об обличиях иблиса), большая часть которых писана в Персии, Бактрии и южных улусах, я читал на фарси, не прибегая к словарям. Этот язык лучше подходит для описания чувств, явлений природы, решения математических, логических, шахматных задач. Как жаль, что поэты, пишущие на персидском, даже те из них, что носят тюркские имена, всё больше пишут о вине и женщинах, чем о благонравии и скромности. Как жаль, что учёные, разгадывающие все загадки мира, не почитают в них Замысел Всевышнего.
Наконец, на городском базаре, в общении с заказчиками и соседями, некоторыми путниками я использовал (и продолжаю использовать и поныне) одно из местных наречий. В сущности, все местные наречения есть один и тот же язык. После того, как Чингиз хан пришел, а его сыновья остались править местными землями, тюрки, монголы и прочие племена были вынуждены найти общий язык, на котором они могли бы изъясняться друг с другом. Пускай дикари из дешта и лают, словно волки, их речь мне понятна больше, чем то, как говорят (или лучше сказать, хнычут?) китайцы на востоке. Я уйгур и рождён уйгуром, но говорю на языке, который принят в моём городе. Мы называем его языком улуса, но мне кажется, это просто пучок из тюркских и монгольских наречий, сотканный в один, относительно гладкошёрстный ковер.
Это удобно – знать три языка сразу. Молиться, читать и просто болтать, не мешая и не оскверняя, и не оскорбляя ни один из языков, ни его носителей. Можно, например, выразить на персидском вслух своё презрение к какому-нибудь весьма недалёкому торговцу овощами на базаре, для которого блеснуть цитатой из Фирдоуси – все равно что дать ослу Писанье. Сам так до сих пор делаю. Или рассказать китайцу на местном наречье, что-он-глуп-как-вол-и-сам-слеп-как-крот. Или, когда просит какая-нибудь малограмотная городская семья посоветовать какое-нибудь благочестивое имя из Корана для их новорожденного сына: это просто – берешь любое арабское имя и меняешь букву «фа» на местную «п» – получается местное имя. Например, Музаффар меняется на Музаппар. Джафар – на Джаппар, а лучше на Абдужаппар. Правда, с записью таких имен проблема. Музабар и Джабар не так благозвучны, как хотелось бы.
То из наречий, на котором заговорил незнакомец, тоже напоминало лай. Но незнакомец явно был тюрок, и понять его не составляло для меня никакого труда.
– Каково твоё имя… друг? – неуверенно спросил я, стараясь выглядеть как можно более безобидно.
Незнакомец нахмурился. Лицо его выразило еще большее непонимание, чем попытки понять мой бахромчатый персидский.
– Я… не знаю… не знаю имени… не помню своё имя я, – наконец выдавил он.
4
– В книге пророка Мусы (расуллях!), с которым говорил сам Всевышний, сказано, что когда Он создавал человека, ангелы на небесах начали сомневаться. Зачем, спросили они, Ты создаешь тело, лишенное крыльев, смертное тело, слабое тело? Зачем Ты, Непоколебимый, творишь разум, подверженный противоречиям, сомнениям, лжи, способный на предательство, жестокость и зло? Когда есть мы, ангелы, чистые и сильные, воинство Твоё и воля Твоя.
И ответствовал Всевышний: смотрите, ангелы, сами, и узреете вы. И первое, что сделал человек, в первый свой день жизни, было тем, что начал человек давать всему вокруг себя имена. Дерево в райском саду, плоды его, животные в нем, реки, холмы, небеса – всё человек стал называть именами. А вы на такое способны? – спросил ангелов Всевышний. И согласились ангелы с тем, что велик человек.
Стало быть, имя – самое важное, что есть у человека? Как его можно не помнить? Вот меня зовут Аляутдин. А как твоё имя, незнакомец?
– Если верить твоему рассказу, большую часть которого я не понял, человек сам себе имени не даёт, ему его дают другие люди, так?
– Да, но не знать своего имени…
– Я не говорю, что не знаю его. Я его не помню.
– Хорошо. Хорошо. Но помнишь же ты имена других? Как зовут твоего отца?
– Хм… Моего отца зовут… Его зовут… Нет, не помню.
– Кого же ты помнишь? Мать?
– Ммм… – незнакомец задумался. Прошло еще какое-то время, но из его гнездоподобной головы не вылупился никакой ответ.
– Не помнишь имя собственной матери? – Я был озадачен. – Стало быть, ты потерял память, – заключил я.
В ту пору я был неопытным юношей, разум которого питался одними лишь книгами. Моё осознание мира было несколько наивным, о чем можно судить по той рукописи двадцатилетней давности. Я был несдержан, слишком трепетно идеалистичен и не мог отличить множество полуправд и компромиссов от самой обычной лжи. И была среди книг, что я читал, одна, называемая «Трактат о небесах, о мире духов, джиннов и мирах, созданных Всевышним». В этой книге писалось многое о райских садах Бостан и Гулистан, описывались все блага, которые получат праведники после смерти, запахи райских дерев, прохлада рек, облик гурий, еда, питье и одежды. Описывались также ангелы и джинны. Думаю, автор сей книги хотел показать, что рай подобен земле, а ангелы подобны людям. И что джинны, пусть и созданы из пламени и слышат, как на небесах разговаривают ангелы, тоже подобны людям. Как люди, они могут почитать Всевышнего и отрицать его, верить в него и не верить, служить добру, как в той арабской сказке, или служить злу.
«Мог джинн и потерять память. Мог и не помнить, верует ли он во Всевышнего или отринул Его. Впрочем, это не доказывает, что он джинн. Как и не опровергает, что он человек,» – рассуждения в моей голове о происхождении моего гостя не давали мне покоя.
– Ты хоть что-нибудь помнишь? – спросил я, – как попал сюда, помнишь?
– Помню, – неуверенно ответил мой гость. Его лицо озарилось на мгновение: – Вода с неба лилась, словно водопад из полноводной реки. Огненные стрелы обрушились на меня. Я бежал. Боюсь я огненных стрел более чем любых других. В деште негде спрятаться от них. Я увидел свет в окошке и побежал в его сторону. Я стучал, а стрелы били где-то рядом. И вот я здесь.
«Он боится молний, – подумал я, – Джинны точно не боятся молний. Молния есть творение Всевышнего и дитя воли Его, насылаемое вместе с дождём и громом. Конечно, несомненно, на всё воля Всевышнего, и молния может и убить, но не все молнии убивают. Молнии – это вовсе не огненные стрелы, как он говорит. Это лишь явление, подобное ветру или снегу или огню. Бояться молнии – значит, бояться огня, не более того. А джинн, созданный из пламени, пламени бояться точно не может».
Я успокоил себя. Мой гость сидел спокойно и тихо. Я бы даже сказал, что он расслабился. Он грелся у свечи. Казался вполне себе человеком. Крепкая, тяжелая челюсть. Мясистые ровные уши. Большие черные блестящие глаза, глубоко посаженные под могучим лбом. Если, как говорят, на плечах человека во время его жизни сидит до тридцати ангелов, то на шее моего нового знакомого поместилось бы не менее сотни. Если, конечно, он человек.
Он уже перестал озираться и стрелять взглядом на обстановку моей комнаты, казавшуюся ему какой-то диковинной даже несмотря на всю её убогость. Его взгляд, казалось, был прикован к свече, отражавшейся в его чуть подкашивающихся глазах. Его голова чуть склонилась на сторону.
– Ладно, незнакомец, – понял я, – давай попробуем заснуть. Вот тебе, – я взял с моей лежанки свой халат – почти всё, что у меня было – и бросил его незнакомцу, – спи здесь, – я указал на пол прямо под ногами гостя. – А я буду спать здесь.
Мой гость как ни в чём ни бывало расстелил халат на полу и улёгся на него одним плечом (едва ли моего халата хватило бы на сколь-либо большую площадь). Я затушил свечу и лёг на своё место.
Погасшая свеча отразилась на моих веках двумя бесформенными фигурами, чуть закружившимися под потолком. «Джинны, – думал я, засыпая, – как вы мне надоели. Я очень, очень хочу спать. Отпустите меня ко сну».
Тут я услышал энергичный, словно полёт копья, храп. Мой гость пребывал если не в райских садах, то в местах, очень на них похожих.
5
Утром, проснувшись по обыкновению для салята, я открыл глаза и прислушался. Незнакомец уже не храпел, но мирно и довольно смачно посапывал в углу. Я попытался разбудить его принять дарет и совершить салят, но он лишь отмахнулся моим халатом и, причмокнув, продолжил спать. Подняв халат и надев его, я прихватил кувшин с водой и вышел на улицу: совершать салят в маленькой комнате со спящим великаном было как минимум неудобно.
Прямо во время салята, стоя лицом к дешту, я почему-то начал думать о чём-то постороннем. Какая-то мысль отвлекала меня. Собравшись, я докончил чтение суры, собрал коврик и сел на камень возле моей двери, решив додумать мысль до конца.
«Наверное, он всё же человек. Он не убил и не ограбил меня. Он мирно спит. Наверное, ему действительно было страшно вчерашней ночью. Но почему он ничего не помнит? Не помнит имени своего и Бога? При этом он помнит, как бежал от молний и увидел моё окно, – значит, память он потерял раньше. Надо помочь ему. Надо отвести его…»
Это решение было самым очевидным для меня. Единственным решением загадки моего ночного гостя было отвести его в город к имаму. Показать имаму, чтобы тот почитал при нём молитву – и память вернётся, рассуждал я. Вспомнит имя Всевышнего и Пророка его, а если не верует в них, то поверит. «Человек он или джинн, а уверовать во Всевышнего – может и должен,» – подумал я. Но тут же устыдился своей мысли, ибо была в ней скрытая двусмысленность-гордыня: уж очень праведно было бы мне обратить самого джинна в веру, слишком праведно.
Но решения отвести его в городскую мечеть я не переменил.
– Пошли в город, – предложил я, когда мой гость проснулся и вышел на улицу умыться из моего кувшина.
– Зачем в город? – громко отхаркивая, спросил он.
Мы сели завтракать. Я принес хлеб, две лепешки, купленные у узбека через два дома. Заварил чай и пригласил гостя к дастархану. Пока я читал дуа перед едой, мой гость взял одну лепешку, свернул её, как свиток, и отправил целиком в рот. Пока он, пусть с уже несколько меньшим рвением, разделывался со второй лепешкой, я налил чай и заговорил:
– А знаешь ли ты, друг мой, что в городе нашем есть прекраснейшее творение рук человеческих, по воле Всевышнего созданное? Высотою в целый ашл, возвышается над городом мечеть. О, она прекрасна! Стены её словно собраны из изумрудов…
– Что это за место? Что там есть?
– Ну, это мечеть. Дом Всевышнего. Как бы объяснить…
– Там есть …? – и он указал на кусок лепешки прежде чем засунуть в свою глотку.
В тот момент я был готов обещать своему новому другу всё что угодно. Перед глазами моими встала картина райского сада таким, каким я его себе представлял.
– Конечно! – воскликнул я, – кристальный горный мёд, благоухающий солнечными лугами, рассыпчатый рахат-лукум, жирная и сладкая халва с фисташками, что крупнее персидских динаров, инжир, тающий на зубах, золотистые персики…
– А что-то более существенное? – перебил мой гость.
– Горы ароматного плова из свежайшей баранины. Казаны с мясом жеребцов, настолько молодых, что мясо само стекает с костей. Разнообразная птица, чьи ляжки и голышки так смачно похрустывают у тебя во рту.
Видимо, из-за того, что мой желудок был ещё совсем пуст с утра, я сам начинал верить в то, что говорю, живо представляя себе картины, невероятные и для самых красочных миниатюр и ковров Мерва и Хорасана.
– А что насчёт вин? – моего друга тема явно тоже начала интересовать. На мгновение вопрос этот смутил меня, ибо лукавить перед малознакомым дикарём – одно, а перед Всевышним – нечто куда менее соответствующее истинному правоверному. К счастью, он не дал грешной лжи выскочить из моих неуверенных уст: