На льду он остановился у широкой полыньи, сбросил с себя шубу, шапку, валенки и оказался в одних домотканых подштанниках.
Он малость постоял на краю полыньи, морщась от тяжкого похмелья, икнул, перекрестился и ахнул в воду… Вынырнув, он схватился за ледяной край, поднял голову и обомлел: снизу по реке со страшной скоростью прямо на него летело какое-то полосатое чудище.
– Господи, – еле выговорил Ерофей.
Зажмурил глаза. Потряс головой. Опять посмотрел – чудище приближалось…
Ерофей тихо унырнул под лед. Чудище прошуршало, просвистело, пролетело над ним.
Сильно изменившийся, весь почерневший, с лихорадочно блестящими глазами, Родион, еле двигая окоченевшими руками, с трудом повернул свой ветроход к берегу, взлетел по дороге вверх, к селу, и, не сумев затормозить, с ходу врезался в ворота.
С треском распахнулись створки. Мачта, упав, оглушила Родиона и все накрыла полосатым парусом.
И снова наступила полная тишина… Было слышно только чье-то сладкое похрапывание.
Родион очнулся, выбрался из-под паруса, с трудом поднялся на ноги, выпрямился. Так стоял он, чуть покачиваясь, не в силах сделать шага, настороженно обводя взглядом все, что было перед ним.
А перед ним была широкая улица. По одну сторону ее стоял порядок домов, в свою очередь, отгороженных одним общим глухим забором. И по другую сторону порядок домов, окруженных таким же забором. Все ворота перед домами были распахнуты настежь.
Еще посреди улицы почему-то стоял хантийский чум и рядом с ним упряжка оленей.
Родион расслышал храп. Повернул голову. Неподалеку в сугробе снега, раскинув ноги, лежал на спине здоровенный рыжий мужик. Он крепко спал, а рядом сидела и сторожила его сон остроухая сибирская лайка.
Родион заметил за столбом ближайших ворот мальчишку лет двенадцати. Поманил его пальцем. Мальчишка долго стоял не двигаясь, потом не спеша подошел к Родиону. Стоял молча, спокойно смотрел. Из ворот показалась рыжая девчонка лет десяти. Паренек только оглянулся на нее, она остановилась шагах в двух позади.
– Ты кто? – спросил паренька Родион.
– Устюжанин. Колька.
– А она? – кивнул Родион на девчонку.
– Настасья, – ответил Колька.
– Сестренка?
– Не-е, зачем же. Она рыжая. Соломинская… Все Соломины, – паренек кивнул на забор на противоположной стороне улицы, – рыжие. А мы, Устюжанины, черные. – Он снял шапку, показал голову.
– Понятно… Подружка, значит.
– Невеста… – небрежно пояснил Колька. – Подрастет – женюсь.
– Любишь, значит, – вполне серьезно заключил Родион.
– Дак у Соломиных девки больно хороши, мы, Устюжанины, испокон веков на них женимся… А ты кто будешь?
– Родион.
– По случаю или по нужде к нам какой?
– По случаю.
– Дак чего ж на морозе языком чесать? Проходи в дом, гостем будешь.
Родион с трудом попытался сделать шаг негнущимися ногами, пошатнулся. Колька подставил плечо. Родион положил руку на плечо мальчика, и они пошли к дому. Настя шла за ними.
Родион вздохнул.
– Чего-то нога ничего не чувствует.
– Ничего, разойдется, – успокоил Колька и по-хозяйски приказал Насте: – Ты на стол собери, поскорей.
– Было бы чего собирать, собрала бы, – дернула плечом девчонка.
– Из дому принеси. У вас много.
Настя побежала через дорогу к себе, на соломинскую половину деревни.
Родион и Колька зашли в дом.
Родион уселся на лавку, привалился к стене, обвел воспаленными от бессонницы глазами избу.
В избе было, как говорится, шаром покати: большой рубленный из плах стол, деревянные лавки, печь и кровать, тоже самодельная, застланная звериными шкурами. На столе стоял пустой штоф и миска с остатками моченой брусники. Разное небогатое барахлишко висело на огромных рогах изюбрей, прибитых по стенам. Над кроватью висело ружье. В углу – одна-единственная потемневшая икона.
– Сейчас Настька поесть принесет… – ободряюще сказан Колька, – у Соломиных бога-атая еда.
– А мать где?
– Утонула в речке на Пасху…
Родион помолчал.
– А отец?
– В тайге. Непутевый он – дорогу рубит.
– Какую дорогу?
– Дорогу… – Колька кивнул на пустой штоф: – Как выпьет – в тайгу уходит, дорогу рубить.
– Куда дорогу-то?
– На звезду ведет.
Родион подумал, помолчал, сказал решительно:
– Это хорошо.
Колька вздохнул:
– Да чего хорошего-то? Непутевый он. Был самый лучший охотник, а теперь все позабросил – одна дорога у него на уме!.. Мы, Устюжанины, такие: чего в башку втемяшится – колом не вышибешь! Вечный дед говорит: Устюжанины – чертово семя!
– Какой вечный дед?
– Вечный… На заимке живет с медведем.
– Почему вечный?
– Живет… Всегда.
Дверь открылась, вошла Настя с миской, закутанной полотенцем. Поставила перед Родионом горячие пельмени. Сама чинно уселась на лавку. Родион жадно проглотил горячий пельмень.
– А где остальные-то людишки? Никого не видать.
– Свалились все, – спокойно пояснил Колька. – Две недели пили. Поп приехал. У нас поп раз в три года приезжает. По зиме. В другое время не добраться. Вот и пьют: кому крестить, кому отпевать, кому свадьбу играть.
Родион рассмеялся:
– Значит, всех чохом?
– Ага.
Родион решительно отодвинул миску.
– Больше нельзя. Пять дён не ел.
Он широко зевнул.
– Вон кровать, ложись, спи.
Родион свалился на кровать. Колька набросил на него шкуру, укрыл с головой.
В избу, торопясь, вошли двое: средних лет хант и красивая хантийка лет шестнадцати, в расшитой шубке.
Инородец просеменил к кровати и бухнулся перед ней на колени. Горько заплакал, начал бессвязно умолять, мешая русские и хантийские слова:
– Ты великий охотник! Ты справедливый охотник! Твой все ханты знают, Афоня!.. – говорил он, обращаясь к закрытому шкурой Родиону, принимая его за отца Кольки. – Федька соболя стрелял!.. Ох, как много соболя стрелял! Белку стрелял, куницу стрелял!.. Соломин все забирай! Ничего не давай! Федька голодом помирай! Дочка голодом помирай!.. Бери Катьку, Афоня!.. Федьку спасай!..
Родион откинул шкуру, сел на кровати. Хант вскочил, испуганно захлопал глазами. Катька, наоборот, не мигая, уставилась на Родиона.
Колька заливался смехом:
– Кому нужна твоя Катька, косоглазая чумичка!.. Тебе сколько раз отец говорил: сам виноват!.. Он за тебя больше заступаться не будет!..
Родион остановил его:
– Обожди, Колька. В чем дело?
– Дак он кажный год плачет! – махнул рукой парень. – За бутылку водки всех соболей отдаст, потом плачет, назад просит! А кто ж ему назад отдаст? Соломины – они не дураки.
– Погоди. – Морщась от боли, Родион встал. – За бутылку водки соболей? Это ж разбой!
Хант снова упал на колени, заплакал, протянул руки к Родиону:
– Твоя добрый человек!.. Спасай Федьку!
Родион протянул ему руку:
– Встань! Пошли, разберемся… – Он посмотрел на Кольку: – Как же так? Человека обидели, а ты смеешься?
– Дак это ж инородцы – они дурные!
Родион покачал головой:
– Эх ты! Отец у тебя трудящий – дорогу рубит, а ты…
Колька с недоумением смотрел на Родиона: он впервые видел, чтоб к инородцам так относились. Родион пошел к двери. Колька забежал вперед, загородил дорогу:
– Не ходи к Соломиным!
– Почему?
– Не ходи. Лучше отца подожди!.. Или вот ружье возьми.
Родион посмотрел на Кольку, положил ему руку на голову, постоял, потом подмигнул и ступил за порог.
* * *
Перед тем как пройти во двор Соломиных, Родион подошел к ветроходу, поднял парус, открыл тайничок и незаметно для остальных положил в карман бомбу.
У входа в рубленый лабаз, в котором были видны сверкающие в полосах солнца висящие и наваленные на прилавке дорогие меха, стояли Родион, хант Федька с дочкой и Колька с Настей.
Напротив Родиона стояли Соломины – отец с сыновьями Петром и Василием, чуть в стороне молодые соломинские девки в собольих, беличьих и огненно-рыжих лисьих шубках, в таких же шапочках или просто в накинутых на плечи ярких платках.
Разговаривали между собой только Родион и Ерофей. Остальные молча слушали. Разговор шел глаза в глаза, внешне очень спокойно, на длинных, напряженных паузах.
– Кому, говоришь, отдать-то? – это спрашивает Ерофей.
Пауза.
– Человеку.
Пауза.
– Это кто ж человек-то?.. Он?.. – Ерофей чуть взглянул на ханта.
Пауза.
Родион прикрыл глаза.
– Н-да… – протянул Ерофей. – А тогда ж кто ты будешь?
Пауза.
– Прохожий.
Пауза.
– Странник вроде?.. Странный человек?.. – повторил Ерофей.
Пауза.
– Вроде.
Колька, затаив дыхание, во все глаза смотрел на Родиона. Так же внимательно, волчонком, смотрел на Родиона младший отпрыск Ерофея – рыжеволосый пятнадцатилетний Спиридон.
– А ежели не отдам? – усмехаясь, спросил Ерофей.
Пауза.
– Лучше отдать, – по-прежнему очень спокойно сказал Родион.
Пауза.
– Жалко. Теперь ведь оно мое, добро-то.
Родион чуть прикрыл глаза.
Пауза.
– А может, отдать? – Ерофей посмотрел на сыновей. – По-божьему… По-справедливому…
И тут не выдержал длинный, с руками до колен, Петр. В бешенстве задохнулся:
– Я ему сейчас отдам!.. Мать его!..
Он одним длинным прыжком кинулся на Родиона, чтобы смять, задушить. Родион сделал неуловимый выпад – и Петр отлетел, рухнул, ударившись о круглый торец сруба.
Все замерли.
Василий Соломин медленно потянулся за слегой. Ерофей покосился на него, едва заметно шевельнул пальцем. Василий замер на месте. Соломинские девки с ужасом и восхищением смотрели на Родиона. Колька был в восторге. А в глазах хантийки светилось откровенное обожание.
Петр медленно поднялся, вытер кровь на скуле, тупо поглядел на ладонь.
Ерофей очень ласково спросил:
– Получил, Петруша?.. Поделом тебе!.. Нельзя обижать странника… Вот Господь тебя и наказал. Правильно наказал!
Ерофей вдруг оживился и даже повеселел, повернулся к ханту Федьке:
– Эй ты, Божий волдырь! Так и быть – забирай свои хвостишки!
Федька не двигался, дрожал от страха.
– Иди, иди, косоглазый, не бойся!
Федька посмотрел на Родиона. Тот слегка склонил голову. Федька, продолжая дрожать, бочком пошел в амбар. Там он схватил в охапку связки беличьих, куньих и собольих шкурок, засеменил обратно.
Ерофей Соломин протянул руку, вытянул из охапки пару соболей.
– Парочку-то оставь, пил, однако ж, водочку-то…
И он, не глядя, швырнул в амбар мягкие, струящиеся на лету собольи шкурки.
Федька, подхватив не сводящую с Родиона влюбленных глаз дочь, рванул с соломинского двора.
Ерофей с улыбкой взглянул на Родиона:
– Вот и все, и делов-то. Господи! Тьфу!.. Прошу в дом, справедливый человек… Хлеб-соль завсегда найдутся и чарочка к ним!
Родион, подыгрывая ему, в той же интонации ответил:
– Спасибо, хозяин… Некогда мне. Поспать… и дальше ехать надо.
– А на чем поедешь-то?.. Сломал ты свою байдовину.
– Починить можно.
– И воротца сломал.
– Ворота тоже починить можно.
Ерофей согласно кивнул:
– Можно… А поспать, что ж? Места много… Уложим… – Он коротко глянул на Василия, на Петра, с ненавистью глядевших на Родиона: – Заходи, не бойся…
Родион чуть усмехнулся и, прихрамывая, направился к дому.
Ерофей отсек взглядом девок, пошел открывать «гостю» дверь.
Колька, оценив ситуацию, бросился со двора.
Ерофей открыл дверь, сказал Родиону, поклонившись:
– Проходи, раздевайся…
– Я так, – сказал Родион, не снимая полушубка. – Не отошел еще, семь суток на морозе.
– Откуда ж пожаловал, если не секрет?
– Из Тобольска.
– Борзо! – удивился Ерофей. – За семь-то дён… От Тобольска до нас тыща верст будет. Шестнадцать гусиных перелетов. Да, смелый ты человек. Величать-то тебя как? А то пропадешь, и поминать не знаем, кого…
Петр в это время оказался почти за спиной Родиона. В руке у него был тяжелый серебряный штоф с водкой. Ерофей посмотрел на него, но приказа в его взгляде еще не было. Ему еще хотелось поговорить.
– Родионом звали.
– Наливай, Петруша, – обратился Ерофей к старшему сы-ну. – Выпей с Родионом. Прости его с Богом.
Петр, поморщившись разбитой скулой, налил Родиону полный стакан водки. Налил себе. Они выпили без улыбки, глядя друг другу в глаза.
Ерофей глянул на среднего сына:
– Теперь ты, Васятка.
Другой сын налил Родиону и себе по полному стакану. Родион выпил и с ним.
– А теперь меня уважь, Родион!..
– Многовато будет.
– А ты поешь… Закуси…
Они выпили. Ерофей запил квасом. Родион бросил в рот грибок. Оглядел стол, избу, пузатые комоды, сверкающий золотом угол с иконостасом.
– Богато живете.
– Тайга кормит… – скромно ответил Ерофей. – Ежели кто работает.
Родион усмехнулся:
– Видал я вашу работу.
– Это ведь там, в России, в городах… собьются в кучу людишки-то и рвут друг у друга, вот им не хватает… А у нас здесь – простор, воля… Мы ведь как любим: чтоб нам – никто и мы – никому.
– Это точно, – снова усмехнулся Родион.
Тепло и водка сморили его. Больше всего ему хотелось упасть и тут же заснуть. Но он держался. Держался из последних сил.
– Да-а-а… – погладил бороду Ерофей. – Однако ж смел ты, Родион… Ох и смел… Один… в тайге…
– Мне тайга не самый страх…
– Ну не скажи-и… Тайга – она у-у-у… И зверь задрать может, и в полынью провалишься, а ежели человек какой недобрый встретится… И найти некому… Зимой снежком заметет, летом в болото утянет… Наша сторона для пришлого – проклятая земля! Это мы обвыклись за двести лет…
Петр снова очутился за спиной Родиона… Василий посмотрел на Ерофея.
В это время во дворе вдруг кто-то запел. Могучий, но заметно осипший хриплый бас выводил:
Тебя я, вольный сын эфвра-а-а-а…
Хлопнула дверь в сенях.
Возьму в надзвездные кра-я-а-а…
В избу ввалился поп. От порога он пробасил:
– Мир вам, православные… Новопреставленные… младенцы…
Поп был пьяница, озорник и, по-видимому, расстрига. Сейчас его трепал сильный колотун, трясущимися руками он пытался развернуть бумагу.
– …новопреставленного… младенца… – Поп так и не смог развернуть бумагу, посмотрел на Ерофея и наугад ляпнул: – Егория?
– Нет, батюшка, – ответил Ерофей.
– Аграфену? – не задумываясь, выпалил поп.
– Нет.
Поп сдался. С ненавистью посмотрел на водку. Сквозь зубы сказал:
– Накропи влаги, православный! Страшусь, душа на небо отойдет!
Ерофей с готовностью налил полный стакан водки, подал попу:
– С Богом, батюшка.
Поп, забыв перекреститься, еле поймал ртом стакан в трясущейся руке, с жадным отвращением выцедил водку. Двумя пальцами поймал ягодку бруснички. Закусил.
– А новопреставленный младенец, батюшка… через двор.
Поп посмотрел на Ерофея и, подмигнув, склонил голову направо, как бы спрашивая – там?
Ерофей, тоже молча, утвердительно склонил голову.
Поп пошел к двери.
В сенях снова раздался его бас, теперь уже значительно окрепший:
Ерофей склонился к окну, проследил за попом, пока тот не дошел до калитки, потом обернулся к сидевшим за столом.
Те курили. Молча. Напряженно. Только потрескивали сгоревшие до пальцев окурки.
Ерофей медленно выговорил:
– Ты, Родиоша, не робей, мы люди хорошие…
– Сейчас в Сибири все хорошие люди на каторге! – ответил Родион и привстал, не в силах бороться со сном. – Ладно, соснуть надобно!
Он снял с себя полушубок, свернул его, бросил на лавку под иконами.
Все трое уставились на его тюремную куртку с бубновыми тузами.
– Каторжник… – прошептал Василий.
– Вона что, Родион… – протянул Ерофей. – Значит, ты с тобольской ярмарки утек…
Родион укладывался на лавку.
– Может, и оттуда.
– Один?.. Аль еще кто с тобой?
– Может, один, а может, и еще кто со мной, – спокойно ответил Родион.
Он положил голову на полушубок, закрыл глаза. Но ему мешала бомба в кармане брюк. Он достал ее, приподнялся, посмотрел, куда бы положить, и наконец пристроил ее над собой, на полку, где стояла большая икона. Он еще раз посмотрел на Соломиных и сказал, подмигнув:
– Не трогать.
Снова откинул голову на полушубок, закрыл глаза и провалился в сон.
Прямая, как стрела, просека в тайге. Это Афонина дорога.
Дорога эта вела неизвестно куда, на звезду. Она тянулась уже версты на две. Большая часть ее была расчищена, дальше попадались пни, которые ждали лета. По этой дороге бежал Колька Устюжанин, шлепая по снегу подбитыми мехом короткими охотничьими лыжами.
Дорога кончилась, уперлась в тайгу. Здесь подрубал высокую ель отец Кольки – Афанасий, здоровенный, косматый, как таежный леший. От него валил пар. Он был в одной рубахе. Полушубок его валялся в стороне на снегу, а рядом с ним яростно урчала и извивалась огромная желтоглазая рысь. Она грызла, не отпуская, длинную жердину, которая была продета между ее связанных лап. Колька подбежал к отцу, коротко глянул на рысь, на отца, у которого из-под разодранной рубахи было видно голое плечо, исполосованное когтями зверя, на красные комья снега, которые, по-видимому, прикладывал к плечу отец.