Нет ни малейшего сомнения, что всемогущий и любимейший господин, которого мы имеем в виду, оценит подарок, который вы преподносите ему в лице этой весталки. Но такой человек, как он, стоящий выше всех и считающий себя избранником Неба и даже выше, вряд ли захочет быть обязанным своему подданному, сколь благороден он бы ни был: посему предоставим возможность организации этой встречи счастливому случаю. Но мы, естественно, этому случаю поможем.
Если это отвечает вашим желаниям, помните на всякий случай, что, когда ваша девица окажется на нужном месте, у нее появится столько врагов, сколько в полночь копошится вшей и клопов в гостинице «Оперы». Самым злобным из этих насекомых-кровопийц будет С. Ш.[71] Стараясь продать сеньору, который нас интересует, свою родную сестру, он ведет себя ничуть не лучше вашего Дюбарри, но он очень влиятелен. Если он поймет, что девица предана вам, его злость не будет знать границ, и несчастная испытает на себе весь его гнев. И тогда вы ничем ей помочь уже не сможете.
Был и остаюсь, мсье, вашим преданным слугой, Л.
21 февраля 1768 года
(от Ришелье, Лебелю)
Дорогой Доминик,
Давайте будем называть кошку кошкой, а Шуазеля – жабой, которую можно раздавить каблуком, если испытываешь большое отвращение.
Среди всех прелестей, коими природа так щедро наградила юную де Вобернье, у нее есть редкое умение ни к чему и ни к кому не испытывать отвращения. Вы и я, мой дорогой, – яркое тому доказательство.
Шуазель, насколько я знаю, не сможет остаться совершенно равнодушным к чарам этой красивой девицы, а наш Ангел знает, как можно поставить мужчину на колени. И тогда ей останется только встать на ступеньку, которая приведет ее туда, куда мы знаем. Шуазель увидит в этом еще один случай прославиться: среди всех, кто оставил отпечаток своей обуви на заду великого Министра, наш дорогой Ангел отпечатает своим каблучком самый соблазнительный рисунок.
Отведав запретного плода, достойный цензор почувствует необходимость проявить к нашей протеже самую большую снисходительность.
Вся эта история полностью лишена смысла, но она веселит меня и приносит редкое удовольствие. Невозможно дожить до моего возраста без того, чтобы не убедиться, что жизнь – это игра, что мудрость человека заключается в том, чтобы добавить к ней одну-две сцены по своему выбору.
(Герцог де Шуазель, «Мемуары», глава XXII.
Отрывок)
В 1768 году перед тем, как Двор отправился в Компьень[72], один из друзей прислал мне письмо с просьбой принять женщину, которая интересовала некоторых моих знакомых, и эта женщина о чем-то хотела меня попросить. Я был в это время в Париже[73] и ответил, что она может прийти на следующий день. Она действительно пришла. Мне она показалась не слишком красивой, вела себя стеснительно, грациозности в ней не было, и поэтому я решил, что она – какая-та провинциалка…
Возможно, Шуазель был единственным из своих современников, кого вовсе не тронула красота
Жанны. С этой точки зрения «шутка» герцога де Ришелье провалилась с самого начала. Шуазель даже в ссылке оставался смертельным врагом молодой женщины, полностью поддерживая мнение самого Короля. Досада бурлила в нем даже тогда, когда он писал свои «Мемуары», и, несомненно, именно в своей чернильнице Шуазель нашел темные краски, с помощью которых он не описал, а испачкал прекрасное лицо Жанны.
…Я ясно увидел, – написал он далее, – что эта женщина была из тех девиц, что хотели вытянуть из меня деньги по наущению Дюбарри. Я вовсе не нашел ее приятной. Впрочем, вполне естественные подозрения о состоянии ее здоровья помешали мне приступить к цели ее визита…
«Цель визита» была достаточно понятной, чтобы Шуазель смог в этом ошибиться. Министр испугался подцепить одну из тех болезней, о которых говорят лишь с помощью метафор или иносказательно и лечение которых занимает намного больше времени, чем произнести их названия.
Спустя несколько дней я узнал из истории, рассказанной мне за ужином одним молодым человеком, что мадемуазель Вобернье звалась Ангелом, это была ее профессиональная кличка, что она была на содержании этого Дюбарри по прозвищу Плут уже несколько лет, что ее знали все молодые люди и часто посещали. Г-н де Фитц-Джеймс[74] имел ее, равно как и г-н де Сент-Фуа. Наконец, она была публичной девкой. Получив такие сведения, я поблагодарил бога за то, что сумел сдержать свою галантность…
…Он себя поздравляет с тем, что смог устоять перед авансами просительницы. С самого начала этой истории и до сих пор ясно, что отказ переспать с Жанной был очень редким явлением, более значительным и богатым последствиями, чем факт обратного.
У нас в распоряжении очень мало документов, касающихся последовавших за этим недель. Дюбарри, Ришелье и т. п. вообще ничего не писали, а если и писали, то короткие записки, продиктованные необходимостью момента, и изъяснялись уклончиво. Содержание этих записок незначительно, их серую прозу нет смысла воспроизводить.
И опять-таки именно от герцога де Шуазеля до нас дошел наиболее полный рассказ, хотя в очень кратком и недоброжелательном виде и неласковом стиле, о первых шагах Жанны при Дворе. Или, чтобы было понятнее, о ее первых ночах в постели Короля:
В 1768 году в Компьень в шикарном экипаже приехала одна женщина, привлекшая к себе столь большое внимание, что придворные и министры сразу же поняли – эта женщина прибыла в Компьень ради удовольствий Короля. Не знаю, почему я в тот год приехал в Компьень, потом я туда обычно не ездил. Король уже неделю находился там. По приезде я узнал от г-на де Сент-Флорантена[75] о слухах, ходивших при Дворе по поводу дамы Дюбарри (такова была ее фамилия), а также о любви, которой, как утверждали, Король к ней воспылал. Действительно, она проводила у Короля каждую ночь. Ее видели каждое утро выходившей из Кабинетов[76]. Она отправлялась переодеваться в свою гостиницу и возвращалась к Королю после ужина. (…) (г-н де Сент-Флорантен) добавил, что эта мадам Дюбарри была девицей, Плут Дюбарри дал ей свою фамилию, шикарный экипаж, лакеев в галунах. Она говорила, что вышла замуж за одного из его братьев, которого никто никогда не видел и который был подставным лицом и бессловесным персонажем этой комедии. Г-н де Сент-Флорантен сказал мне также, что в Париже эту девку зовут Ангелом, она – незаконнорожденная дочь служанки и одного монаха, работала на улице и отдавалась всякому лакею, а потом ее взял на содержание Плут Дюбарри, у него она обслужила большое число клиентов. Лебель, камердинер Короля, хотел ею обладать и для этого пригласил к себе на ужин, где Король и увидел ее через стеклянную дверь. С этого момента Король очень ее возжелал и, несмотря на протесты Лебеля, заставил приехать в Версаль и Компьень, Она проводила с Королем дни и ночи. Я рассказал г-ну де Сент-Флорантену все, что я знал об Ангеле, даме Дюбарри. Она сама рассказала мне о своей свадьбе, которая была то ли настоящей, то ли фиктивной: Плут Дюбарри хотел извлечь выгоду для себя и своей семьи, подсунул эту шлюху Королю и, видимо, считал, что замужняя женщина придаст этой интриге больше доверия. Впрочем, коль скоро эта девка носит фамилию Дюбарри, семья, естественно, будет облагодетельствована Королем. Но несмотря на фамилию Дюбарри, свои карету, гербы и ливреи, которые выставляла в Компьене, на самом деле она вышла замуж только в конце этого путешествия перед поездкой в Фонтенбло. Мы с г-ном де Сент-Флорантеном погоревали по тому, что Король так увлекся этой девкой, такой мерзкой тварью, которая не подходила ему ни по возрасту, ни по рангу, ни по состоянию здоровья. Но мы и не думали, что такая низкая интрижка могла иметь продолжение, и полагали, что это была временная фантазия. Мы пожелали друг другу, чтобы Король успешно ее пережил и это стало последним всплеском его тяги к дурной компании, свидетелями коей были все.
Во время возвращения из Компьеня только и было разговоров, что об этой новой интрижке. Все осуждали бесстыдство дамы Дюбарри, появлявшейся на людях с уверенностью дамы, находящейся на содержании у могущественного человека. Но никто и подумать не мог, что этот каприз будет иметь последствия и не приобретет никакого влияния ни на дела, ни на людей вокруг Короля. Все считали, что уделом этой девки станет судьба двадцати других, более честных девиц, запертых в «Оленьем парке» Версаля, которые предназначались, чтобы предоставлять удовольствия Королю.
Потом, при переезде из Компьеня в Фонтенбло[77], об этой женщине говорили мало…
(Франсуаза Клер[78] Дюбарри, «Дневник»,
2 сентября 1768 года)
Она еще красивее, чем мне ее описал брат. Нет ничего более прекрасного, чем ясность ее взгляда и лицо, которое может заставить поверить в полную наивность и безупречную скромность. В ее голосе слышится смех, а солнце навсегда застряло в волосах. Белизна лица и нежность ее кожи сравнимы с грудным младенцем. Самое необычное в том, как она говорит о своих любовниках: словно маленькая девочка о куклах и волчках. Никто, и главное, она сама, не смог бы сказать, сколько мужчин попользовались ее чарами. Но она с необыкновенной невинностью говорит о крайне постыдном, потому что от природы сладострастна, и все ее поведение показывает, что лучшая черта ее характера открывается в интимности алькова.
Это любезное создание радушно открыло мне свое сердце. И если она не доверила мне пока все тайны, то только потому, что они слишком интимны, чтобы о них можно было говорить спустя несколько дней после знакомства. Ей особенно нравится говорить о новом рабе ее чар, поскольку она сильно им увлечена и живет под воздействием сбывшейся мечты. Жанна произносит имя любовника только по секрету, но эту тайну она старается рассказать всякому встречному, о чем все говорят как в Париже, так и при Дворе.
Толстый Гильом[79] наконец-то уехал. Он приезжал только за благословением на время, пока меняли лошадей его экипажа. Потом ему пришлось отправиться восвояси с грузом обещанных вскоре экю. Но Королева умерла, пока его лошади еще фыркали, и все королевство надело траур по этой монархине, которую все любили за то, что она никогда не показывалась на людях и за сорок лет не произнесла и трех слов.
Бедный Гильом, чей мозг заплыл жиром еще больше, чем его талия! Жанна с трудом сдерживала смех при виде столь прекрасного жениха. Жан-Батист опасался, не придет ли в голову нашего недалекого братца какая-нибудь галантная мысль и не захочет ли он воспользоваться своими супружескими правами после так называемой женитьбы.
В июле, хвала Небу, Двор, как это бывает ежегодно, перебрался в Компьень, несмотря на траур, который все с притворством соблюдали. Жанна была приглашена следовать за Королем. Свое тайное проживание там она превратила в ослепительный триумф, поскольку невозможно заставить молнию не сверкать, а гром не греметь.
Поэтому наш бедный Гильом стал рогоносцем еще до того, как женился. Он потребовал дополнительно пятьсот экю за моральный ущерб, чтобы не броситься с отчаяния в Сену. Как всегда рассудительный, Жан-Батист решил искоренить это зло и отвел брата к мамаше Гурдан, где, как говорят, приличные люди проходят практику. И там наш Гильом почти каждую ночь «женился» на самых красивых девицах этого благородного заведения.
Но вот Жанна наконец вернулась. Вот она и замужем. Вот Гильом сел в карету, и кучер взмахнул кнутом!
Версаль, 2 сентября 1768 года
(от Ришелье, генерал-лейтенанту полиции Антуану де Сартину)
Господину де Сартину.
Мне известно, мсье, что очень влиятельное лицо[80] осаждает вас просьбами показать Королю донесения г-на Марэ относительно дамы, которой сегодня многие интересуются. Смею утверждать, что эта интрига не ускользнула от внимания нашего повелителя, чья бдительность распространяется как на значительные, так и на мелкие дела. Полагаю, что Королю неприятны слухи, порочащие репутацию указанной дамы. Он полон решимости продемонстрировать свое доброе расположение к ней, какими бы ни были попытки отвратить его от нее. Из всего услышанного можно сделать вывод: Король не желает разбирать, что тут правда, а что вымысел, и, чтобы никогда больше к этому не возвращаться, намерен считать вымыслом все, что ему будут говорить об этой особе, как плохое, так и хорошее. Он не желает слышать плохое, дабы это не оскорбило его дружбу с ней. Не стоит говорить про нее и хорошее, потому что эта особа не нуждается в дополнительном укреплении его доброго расположения.
Я вовсе не собираюсь говорить от имени Короля. Никто в мире, даже Министр, о котором идет речь, не посмеет присваивать себе столь большую привилегию. Однако никто не посмеет и отрицать, что, встречаясь с ним почти ежедневно и имея честь говорить наедине[81], я не могу знать все его мысли и, таким образом, предугадать его желания.
Под вашим руководством, мсье, находится служба, наилучшим образом организованная и надежнейшим образом работающая, что выделяет ее из всех служб королевства. Конечно, редко случается, чтобы документ одного из ваших инспекторов мог затеряться или быть случайно уничтожен. Но все же знайте, что Король воспринял бы такое происшествие с полнейшим безразличием и к виновному в этой утере отнеслись бы снисходительно.
Остаюсь, господин генерал-лейтенант, покорным и преданным вашим слугой, а также слугой нашего владыки.
Ришелье.
3 сентября 1768 года
(от Сартина, Ришелье)
Мсье,
Я приказал г-ну Марэ собрать все доклады и записки, относящиеся к очаровательному предмету вашей прошлой любви, вашей сегодняшней заботы и, несомненно, вашей вечной признательности. Г-н Марэ ответил мне на это, что ему показалось уместным несколько недель тому назад сжечь все эти бумаги, которые занимали слишком много места в его папках и ящиках стола.
После того как я потребовал у него объяснений, поскольку моя должность вынуждает меня быть требовательными к подчиненным, г-н Марэ заявил, что не знает и никогда не знал никакой девицы Воберьне по прозвищу Ангел, что этой особы никогда не было на свете, поскольку ее существование не могло остаться незамеченным для такого человека, как он, способного наизусть в любое время суток сказать, с кем и в какой постели спит каждый из двадцати пяти миллионов поданных Его Величества.
Посему, мсье, имею честь заверить вас, что ваша просьба не имеет основания и что, соответственно, ваши хлопоты беспочвенны.
Весьма вам преданный, Сартин.
Версаль, 4 сентября 1768 года
(от Ришелье, Сартину)
Господину Сартину.
Благодарю вас, мсье, за вашу расторопность и четкость объяснений. Значит, эта Вобернье или Ангел, как ее звали некоторые, существовала только в слухах, распускаемых врагами истины, порядка, добродетели. Это мифическое создание не имеет никакого отношения к графине Дюбарри, которую мне недавно представили.
Мне сказали, что эта соперница Граций едва успела выйти замуж, когда Король заметил ее и проникся к ней бурной страстью. Все случилось столь быстро, что застигнутый врасплох муж не смог иметь удовольствия вступить в свои законные права, предоставив Королю право первой ночи с очаровательной нимфой. Не это ли самое яркое проявление уважения и покорности, которые поданный может проявить по отношению к своему монарху? Разве это не подтверждение божественного дара нашего горячо любимого властелина излечивать золотушных простым возложением на них рук и делать невинными девиц почти столь же простым способом?