Ему нужна была некая Роксалана[88] с фамильярной веселостью, не уважающая достоинство монарха. Мадам Дюбарри до такой степени забыла о приличиях, что однажды пожелала присутствовать на заседании Государственного совета. Король проявил слабость и согласился. Она сидела на подлокотнике кресла и совершала ребяческие выходки, которые должны нравиться старым султанам.
В другой раз она выхватила прямо из рук Короля целую стопку еще не распечатанных писем, среди них она узнала письмо достойного графа де Брогли[89]. Она сказала Королю, что этот противный Брогли плохо отзывался о ней, и хотела быть уверенной, что хотя бы в этот раз Король не прочел ничего плохого о ней. Король пожелал вернуть назад стопку писем, но фаворитка не позволила и заставила его два или три раза обежать следом за ней стол, стоявший посреди зада заседаний, а затем подошла к камину и бросила письма в огонь, где те и сгорели. Король пришел в ярость: он схватил свою смелую любовницу за локоть и выставил за дверь, не произнеся ни слова. Мадам Дюбарри решила, что попала в немилость. Вернувшись в свои покои, она два часа провела в сильном беспокойстве. Потом к ней пришел Король, графиня в слезах бросилась к его ногам, и он все простил.
(…)
Граф Дюбарри по прозвищу Плут и мадемуазель Дюбарри[90] давали Жанне советы или, скорее, подсказывали ей замыслы маршала де Ришелье и герцога д’Эгильона. Иногда они даже заставляли ее действовать в нужном направлении при принятии важных политических решений. Под предлогом того, что паж, который сопровождал Карла I в изгнании, носил фамилию Дюбарри или Бэрримор, в Лондоне для графини Дюбарри был куплен прекрасный портрет, сегодня он находится в нашем Музее. Мадам Дюбарри повесила его в своем салоне, а когда увидела, что король в таком гневе, что готов разогнать парламент и сформировать другой, названный позже парламентом Мопо[91], посоветовала ему взглянуть на портрет короля, который пошел на уступки своему парламенту.
«Мемуары» мадам Кампан, где дается этот настолько лишенный снисходительности портрет Жанны, были написаны после страшных событии[у стоивших жизни ей и многим ее врагам. Но все же ни время, ни смерть дорогих ее сердцу людей, что могло бы примирить давних противникову не уменьшили враждебности автора мемуаров к Жаннеу жертве предрассудков «этой страны». В последние годы существования монархии при Дворе царствовали роскошь и при этом ужасная мелочность.
Из трех рассказанных историй: о заседании Совета, о брошенных в огонь письмах, о покупке портрета Карла I, по меньшей мере, первая и третья соответствуют истине. Ложь, недоброе отношение видны в освещении фактов, но не в изложении событий. Летописец более доброжелательный или просто более объективный, чем мадам Кампан, подчеркнул бы тот факт, что, в отличие от Помпадуру которая лезла во все дела и утверждала, что правит страной от имени Короля, Жанна присутствовала на заседания Совета просто потому, что они часто по желанию Короля проходили в ее покоях. Она не высказывала на них никаких мыслей и суждений, способных повлиять на политику. Пусть фаворитка вела себя смешно, пусть неловко пыталась привнести в них некую веселость, но разве этот промах настолько непростителен, что о нем стоит говорить спустя десятилетия?
Мадам Кампан явно не была подругой новоиспеченной графини Дюбарри. Даже само положение нашей мемуаристки, официальной чтицы дочерей Короля, а затем первой горничной королевы Марии Антуанетты, ставило ее в ряды противников Жанны.
Неприязнь, которую королевские дочери единодушно испытывали к «шлюхе» своего отца, была все же умеренной, по меньшей мере, в проявлениях, вследствие их посредственного умственного развития и недостаточного воспитания. Хотя, как и все при Дворе, они были обуреваемы пристрастием к интригам, в этом особого таланта не проявили. Король, их отец, питал к ним любовь, но совсем их не уважал. Он относился к ним с некой отцовской нежностью и беззастенчивостью, с какой, если можно так выразиться, относился к домашним животным.
Враждебное отношение королевских дочерей к новой любовнице Короля не беспокоило. К тому же они почти совсем не имели возможности ей навредить. Все считали принцесс совершенно незначительными особами, и это они, безусловно, понимали и должны были страдать. Особенно несчастная Луиза, имевшая крайне невзрачную внешность; вероятно, она решилась уйти из Версаля от мира сего только для того, чтобы скрыться от сочувственных и снисходительных взглядов придворных и отчаянной любви самого Короля.
Но вот что сама мадам Кампан, их официальная чтица, написала о них:
Людовик XV очень редко виделся со своей семьей. Каждое утро он спускался по потайной лестнице в покои мадам Аделаиды, часто приносил туда кофе, который сам готовил. Мадам Аделаида дергала за шнур звонка, чтобы сообщить мадам Виктории о визите Короля. Мадам Виктория поднималась к сестре и звонила мадам Софии, а та в свою очередь звонила мадам Луизе. Покои принцесс были довольно большими. Мадам Луиза занимала самые дальние из них. Она была младшей дочерью Короля, очень маленькой и неказистой. Чтобы прийти на ежедневную встречу семьи, бедной принцессе приходилось бежать через множество комнат, и, несмотря на все усилия, она успевала лишь поцеловать отца, который сразу же уезжал на охоту.
Каждый вечер в шесть часов принцессы прерывали мое чтение и вместе с принцами отправлялись в покои Людовика XV: этот визит назывался разувание короля и сопровождался некоторым этикетом. Принцессы надевали большие каркасы, которые поддерживали их украшенные золотом или шитьем юбки, вокруг талии повязывали длинный шлейф и прикрывали нижнее белье большими накидками из черной тафты, доходившими им до подбородка. К Королю их сопровождали придворные, дамы, пажи, конюшии, слуги с огромными факелами. В одно мгновение обычно тихий дворец приходил в движение. Король целовал каждую принцессу в лоб, и этот визит был столь коротким, что чтение, прерванное этим событием, возобновлялось часто через четверть часа. Принцессы возвращались к себе, расшнуровывали завязки своих юбок, развязывали шлейфы, снова брали в руки свою вышивку, а я – книгу…
Летом Король несколько раз заходил к принцессам до часа разувания: однажды он застал меня в одиночестве в кабинете мадам Виктории и спросил, где Кош, а поскольку я широко раскрыла глаза, повторил свой вопрос, но я так ничего не поняла. Когда Король вышел, я поинтересовалась у принцессы, о ком он спрашивал. Виктория ответила, что отец говорил о ней, и терпеливо объяснила: поскольку она была самой толстой из дочерей, Король дал ей это шутливо-дружеское прозвище Кош (Соске – Свинка). Мадам Аделаиду он звал Лок (Loque – Лоскуток), мадам Софию – Грай (Graille – Рожок), а мадам Луизу – Шиф (Chiffe– Тряпочка). Только пикантный контраст мог подсказать Королю некий шутливый выбор подобных слов. Близкие к нему люди замечали, что таких слов он знал великое множество, как все полагали, заимствованных у своих любовниц…
Вот как все та же мадам Кампан описала пострижение в кармелитки мадам Луизы, поступка, который многие очевидцы посчитали или сделали виду что посчитали, добровольной жертвой дочери во имя спасения отца от скандальной любовницы, поскольку Жанна Дюбарри была обречена гореть вечным пламенем в аду. А мадам Кампан здесь насмешливо намекает, что в этом поступке Луизы не было мотивации, это был всего лишь импульсивный поступок, вызванный желанием прославиться:
На протяжении нескольких лет мадам Луиза жила очень замкнуто. Я читала ей книги по пять часов в день. Часто голос мой уставал, в груди появлялась хрипота. Принцесса готовила мне сладкую водичку, ставила ее рядом со мной и извинялась, что заставляла меня читать так много, и объясняла это необходимостью закончить курс, который она себе предписала.
Однажды вечером, когда я читала, принцессе доложили, что с ней желал поговорить министр г-н Бертен[92]. Она немедленно вышла, потом вернулась, снова взяла в руки вышивание и шелк и дала мне знак продолжить чтение. Когда я уходила, она велела мне быть в ее кабинете ровно в одиннадцать часов следующего дня. Когда я туда пришла, принцесса уже уехала. Мне сказали, что в семь часов утра она отправилась в монастырь кармелиток в Сен-Дени, где хотела принять постриг. Тогда я пошла к мадам Виктории и там узнала, что только один Король был в курсе плана мадам Луизы, и он тщательно хранил эту тайну. Он долгое время противился ее желанию и свое согласие дал лишь накануне. Луиза одна отправилась в монастырь, где ее уже ждали. Через некоторое время она подошла к воротам монастыря и показала сопровождавшей принцессе де Гистель и своему шталмейстеру приказ Короля оставить ее в монастыре.
(…)
Этот поступок мадам Луизы люди толковали по-разному: кто-то несправедливо предположил, что ей надоело быть последней среди принцесс. Но мне кажется, что я поняла истинную причину этого. У нее была возвышенная душа, она любила все великое, часто прерывала мое чтение возгласами «Как это прекрасно! Как это благородно!» Принцесса могла совершить только одно великое дело – поменять дворец на келью, богатые одежды на монашескую сутану. И она это сделала.
Из Версаля, 3 января 1769 года
(от Ришелье, герцогу д’Эгильону)
Племянник,
По-прежнему ли баронесса де М[93] проявляет неуемный аппетит к деньгам? Если она его не поубавит, тебе придется вежливо ей отказать и разнести по всему королевству молву о своем отказе, тогда она послушается тебя.
Однако наша Жанетон ежедневно испытывает тысячу обид, о которых нам известно, и еще множество других. Любая сколь-нибудь важная дама отказывается не только с ней говорить, но даже смотреть в ее сторону. Мадам де Грамон[94] говорит, что эта несчастная стала ничем и, когда идет по галереи, ни одно зеркало не отражает ее лица. Слова эти злы и глупы, как и особа, что их произносит. Но она не так далека от истины.
Наше несчастное дитя находится в таком отчаянии, что удовольствия Цитеры[95] внушают ей теперь только скуку. Еще неделя, и наш пухленький Ангел, как я ее называю, станет неприступной и согласится снять рубашку только для того, чтобы продать ее у Лабиля[96]. Король влюблен еще сильнее, чем когда-либо, поскольку устроен, как и мы, и как ребенок огорчен при виде слез своей красавицы. Но самое главное – он в гневе. За всеми этими происками стоит Шуазель. Этот человек вездесущ. Вероятно, именно его Король теперь находит у себя в постели каждую ночь вместо нашей красотки, которая теперь только и умеет, что стонать и жаловаться, как настоящий министр.
Из Парижа, 15 января 1769 года
(от Дюбарри, Жанне)
Мой высокопоставленный и славный друг,
Честь моя отмечена шрамами от ударов, которые вы нанесли. Не вам, моя милая, отрицать, что наказание было жестоким, поэтому я давно уже не могу сидеть. В Версале или в борделях Пале-Рояля человек одинаково страдает, а ваша очаровательная ручка никогда не наносила столь глубоких ран. Но не будем об этом!
Знайте, что после вашего королевского возвращения из Фонтенбло я стараюсь собрать все необходимые доказательства дворянского происхождения нашей семьи: мы доведем его до времен пророков, потому что мы, гасконцы, можем насадить на шпагу сразу пятнадцать или тридцать веков и поджарить их, словно каплунов. Я нашел всяких Барри, Дюбарри, Дебарри между Перигором и Провансом. Я докопался до них даже в Калабрии. А вы хотя бы знаете, где находится Калабрия?
Самые интересные из всех Барри – ирландцы, как я и говорил вам в те времена, когда вы соглашались меня слушать. Я только что получил от лорда Бэрримора, главы нашей ирландской ветви, письмо с объяснениями нашего родства: «Мы, нижеподписавшиеся, подтверждаем знание традиций, которые сохранились в нашей семье, и заявляем, что в начале XV века во Францию прибыл Жан Дюбарри из семейства милорда Бэрримора и обосновался в Сен-Поле, неподалеку от Тулузы, где и основал ветвь нашего рода под фамилией Барри-Сер, и т. д.».
С этим, великолепная Юнона, вы можете сбросить розовые ленты и котильоны Жанетты ради олимпийской, славной и чистой наготы Королевы Небес, поскольку эти одеяния, несомненно, подходят вам лучше всего.
Был и остаюсь преданным слугой моей очаровательной вдовушки и свояченицы.
Из Версаля, 18 января 1769 года
(от Шон, Дюбарри)
Беарн поднял ставки еще выше, чем Монморанси: она просит сто тысяч ливров и продвижение по службе для ее сыновей, которые, как говорят, являются офицерами кавалерии или что-то на военных кораблях Короля.
Д’Эгильон придерживается мнения, что надо соглашаться и заключать сделку как можно скорее, поскольку Шуазель начинает обходной маневр со стороны мамаши Гурдан. Эта дама обещала нам молчать, но нет уверенности, что она устоит перед мешками золота семейства Шуазель.
Все дело было в том, чтобы «представить» Королю его же любовницу Жанну. Став, благодаря замужеству, настоящей графиней Дюбарри, войдя в дом, чья родословная восходит, как мы только что видели, «ко временам пророков», Жанна могла совершенно официально быть при Дворе и входить в число приближенных Короля, ей предоставлялось право принимать участие в ужинах в малых Кабинетах. «Представление» было не простой формальностью, а одним из основных протокольных правил «этой страны». Однако для того, чтобы быть принятой при Дворе, Жанне недостаточно было просто предъявить доказательства своего новенького дворянства. Ей также нужна была крестная мать, которая взяла бы на себя «ответственность» за приобщение к сонму святых. Хорошая репутация крестной матери была достаточным залогом, а «плохая» репутация дебютантки могла пагубным образом сказаться на престиже и чести ее посредницы. Именно этим объяснялись трудности «отыскания» редкой птицы, поэтому надо было заплатить за исполнение почетной обязанности крестной матери. А поскольку в данном случае речь шла о самом Короле и его удовольствиях, тарифы резко взлетели вверх. Ришелье и его племянник д’Эгильон упорно вели довольно постыдные переговоры с возможными крестными матерями, такими же продажными, как девки в «Опере» или в борделе мамаши Бриссо. А в это время клан Шуазелей, заклятых врагов Ришелье и Жанны, а значит, и официального представления, делал этим дамам весьма высокого происхождения и низкой морали заманчивые контрпредложения, что поднимало ставки еще выше. Однако в конце января удалось заключить соглашение с графиней де Беарн. Церемония была назначена на 25-е число того же месяца. С этого дня Жанна могла наконец официально «числиться» при Дворе, и зеркала Большой Галереи должны были согласиться отражать в своей бездне ее красоту. Жанна становилась официальной любовницей Короля и могла, если бы захотела, пойти по стопам Помпадур. Она уже занимала в этом дворце покои, которые стали свободными после смерти Лебеля.
Версаль, 25 января 1769 года
(от герцога д'Эгильона, маршалу де Ришелье)
Если только слух о несчастье не распространился быстрее, чем бегает носитель сего письма, знайте, что Беарн только что подвернула лодыжку, поднимаясь со скамеечки для молений. Она рухнула на пол всем своим телом и весом, который мы неосторожно утяжелили сотней тысяч ливров. Теперь она не может ходить. Опасаясь, что об этом ужасном случае не станет известно, она так кричала, что с ума можно было сойти. Ее отнесли в покои и приставили трех хирургов, которые стали держать совет: накладывать гипс, делать примочки или отрезать ногу, чтобы избежать гангрены? Могу поспорить, эти господа будут менее глупы, чем обычно бывают врачи, и предпочтут ничего не делать и дать Беарн возможность в одиночестве переносить предполагаемую боль.