Башкин вздохнул, на глазах его появились слезы.
– Но ведь мир, Артемьюшка, мир неправеден. Погряз во неистовости, во грехе. Человек идёт к Богу, а люди уловляют, отвращают его. Ты же в том советен со мной был: люди только и говорят, что о Боге, но совсем забыли Его. И кому же привести их к Господу истинному, как не царю и его священникам? Должно начало от кого-то быть, кто ж его покажет?
– Должно терпеть, – Артемий скорбно пожал плечами, – в том истина. Искупать вины безмолвием и смирением.
Матвей откинулся на подушку и посмотрел куда-то вдаль с отрешённым и непреклонным видом.
– Нет, нельзя всё терпеть. Христос – Он пример показал. Зачем же муки Его, зачем Святой Дух вочеловечился? Нам продолжить Его дело. Мир должно спасти, и спасти его можно. Господь послал нам лишь предостережение. Он справедлив, всё не только в Божьих, но и в наших руках. Все беды наши в том как раз и заключаются, что человек ушёл от Господа слишком далеко. Но человек – он вернётся к Богу. Мир спасётся, Артемьюшка! Вера его спасёт.
Он закрыл глаза, вновь уйдя в забытье.
– Сейчас, сейчас, погоди, Матюшенька, – засуетился Артемий, – сейчас я омою твои раны, ты ещё поживёшь, за грехи наши помолишься, столько зла вокруг, жестокости, а ведь людям надо как-то жить.
Но, вернувшись с водой, он в испуге отшатнулся от ложа. Вместо Башкина на постели лежал царь с вытянутой вперёд бородой. Он открыл один глаз и глумливо подмигнул Артемию.
– Что, думал сбежать от меня и не дать насладиться победою? Я ведь выиграл в нашем споре, выиграл! Признаёшь?! – Грозный вскочил, выбил кувшин из рук Троицкого и схватил Артемия за грудки. – Помнишь, что ты говорил о страдании? Я ли был тебе не верный ученик? Нет других слов, которые столь поразили бы моё воображение! Да, здесь он – пробный камень для всего человечества. Христос страдал и нам повелел. Есть ли другой оселок, который способен так выправить душу? Нет! Надо упасть, чтобы возвыситься, только через муки адовы, незатихающие, к спасению и можно придти. – Он сморщился и запричитал дальше плаксиво. – Тебе лишь открою: никто не ведает, как сам я терзаюсь – вся кровь, все муки проходят через меня. Я измождён, переполнен до края страданиями – есть ли в мире страшней доля, чем моя? За что Господь выбрал меня, отметил в исполнители воли, кары Своей? Если бы ты знал, Артемьюшка, если бы ты знал, сколько молил я Его, чтобы Он дозволил мне хоть остаток дней дожить другой, тихой, праведной жизнью! Ты не дал мне благословения, но ведь не зря же привёл меня к тебе Господь, окропи мои вины елеем своего благолепия, отпусти мне мои прегрешения, как ни перед кем, сейчас исповедовался я перед тобой.
– Зверь! – закричал вдруг Артемий в исступлении. – Зве-е-е-е-е-е-е-рь!
Царь ухмыльнулся глумливо, затем приблизил лицо своё к Артемию и расхохотался, бормоча быстро-быстро, загадочно:
– Молчи, отче, молчи! Рухомо твоё дело! Но и яз молчати готов…
Крупейников с трудом приподнял голову и взглянул на часы: половина четвёртого. Дочь немного покопошилась в кроватке и заголосила сразу с высокой ноты. Жена вскочила, так толком и не проснувшись, машинально сменила пелёнки, простынки, а добравшись затем до постели, тут же вновь замерла. Крупейников подержал в руках крохотное тельце, ожидая, что придётся теперь, как обычно, долго Сашеньку укачивать, однако она на сей раз неожиданно мгновенно уснула.
Он положил её обратно в кроватку и долго стоял рядом, не в силах оторвать взгляд от сморщенного личика. Наверное, пора бы уже и успокоиться, не замирать всякий раз вот так в телячьем восторге (как же он потом будет Сашеньку воспитывать?), но мыслимо ли, чтобы первый ребенок появился у человека лишь на пятом десятке лет?
И снова вдруг всплыл перед Крупейниковым неотступно мучивший его в последнее время вопрос: а не расстался ли он с Зоей только потому, что у них не было детей?
Зоя! Память выхватила из глубины лицо его бывшей жены, но Александр Дмитриевич не ощутил по этому поводу ни удовольствия, ни протеста. Зоя – жена… Марина считала его прошлую жизнь обокраденной, полагая, что освободила его. Ринулась, как в бой, в это освобождение, гордилась собою, называла себя в шутку Жанной д’Арк. Но Крупейников не видел здесь ни революции, ни избавления: всё естественно пришло к тому, что должно было быть. А оттого и не чувствовал он вины перед Зоей, не мог и не хотел видеть в ней человека чужого, а уж тем более – врага.
Пожалуй, это было главным, из-за чего у Александра Дмитриевича с новой его женой возникали разногласия. Марина из доброго, мягкого существа превращалась буквально в тигрицу. И тут шли в ход самые нелепые обвинения: «У тебя же гарем, хорошо ещё, что я в нём младшенькая, говорят, младшенькие там самые любимые! Посмотри на себя, ты бесхребетный человек, столько лет тобой помыкали, а ты до сих пор приползаешь по первому зову, на задних лапках стоишь, хвостом виляешь, ждёшь, чтобы тебе приказали: „Служи!“» Эти размолвки тревожили Александра Дмитриевича. Что было в основе них? Ревность? Конечно. Но если бы только она одна. Пожалуй, больше даже какое-то глубокое неприятие Мариной того мира, в котором он жил раньше, которым и до сих пор во многом живёт.
Крупейников всегда и во всём старался первым сделать шаг навстречу Марише, Машеньке, как он часто называл свою жену, но здесь замыкался и не шёл ни на какие уступки. Во власти человека только настоящее и будущее, прошлое нельзя толковать. Всё, что было, – было, любая попытка помыкать своей памятью оборачивается уродством. Марина, например, утверждает, что Зоя подцепила его на крючок. Правда ли это? Наверное, да. Ну и что с того? Да, была не только любовь, а осознанный выбор. Зоя остановилась на нём, как в своё время и её мать выбрала себе мужа. Она знала, чего хотела, и с этой точки зрения он ей вполне подходил: упрямый парень из глубинки, у которого на уме только история.
Нет, уснуть сегодня, конечно, уже не удастся. Хотя недосыпания в последнее время совершенно измучили Александра Дмитриевича.
Почему вдруг нахлынули на него воспоминания о бывшей жене? Какое-то сожаление или, наоборот, неудовлетворённость годами, прожитыми с ней? Нет, он давно всё передумал на эту тему и ко всем выводам уже пришёл. С того самого дня, когда они познакомились, его не покидало ощущение чуда, потому что всё с того момента совершалось как по волшебству. И тесть, и тёща безоговорочно одобрили выбор дочери, двери их дома не просто открылись, а распахнулись для Крупейникова. Сколько он себя помнил в этой семье, у него всегда были идеальные условия для работы, даже отдельный кабинет. Они поженились ещё на третьем курсе института, в котором учились вместе, но никогда никаких проблем в материальном отношении у него не возникало, в этой семье всё было общее: деньги, связи, цели.
«Да в тебя капитал вложили, а потом обирали как липку! – кричала ему Марина. – Нельзя же быть таким идиотом! Зоя твоя в жизни никогда не работала!»
Да, не работала, и не только жена, но и тёща тоже. Так было заведено в их семье. И он всегда расценивал это как подвиг со стороны Зои, всегда чувствовал угрызения совести по поводу того, что она пожертвовала собой ради него – с грехом пополам окончив институт, тут же положила диплом под подушку…
Крупейников с опаской покосился на Машеньку. Первое время, когда он вот так, ночью, вспоминал, анализировал свою прежнюю жизнь, Марина всегда просыпалась и начинала плакать, безошибочно угадывая: «Ты думаешь о ней!». И он принимался разубеждать Машеньку, лгать: «Ну что ты, как я могу о ней думать, просто на работе неприятности» – и начинал ей что-то рассказывать по работе, и она тут же засыпала вновь, убаюканная даже не словами, а скорее их тоном…
А ведь он сам виноват: конечно, зачем ему было Машеньке о прошлой своей жизни так подробно рассказывать? Ещё одна из прежних роскошных привычек – с кем же ещё своими мыслями, переживаниями поделиться, как не с собственной женой?
Крупейников окончательно отказался от намерения заснуть. Да, собственно, спать ему сейчас и не хотелось, просто нужно было иметь ясную голову, для чего не мешало ещё хотя бы часика два подремать.
Он пробрался на кухню, разложил папки на краешке стола, который давно здесь облюбовал, и тотчас же всплыло в нём неприятное впечатление от разбудившего его сна. Книга закончена, почему же он вновь мысленно возвращается к её образам? Значит, осталось что-то непродуманным, непрописанным? Где-то схалтурил, чем-то пожертвовал, чтобы уложиться в срок? «Нет, нет, хватит, нужно прогнать эти мысли, иначе я никогда от этой темы не оторвусь!»
– Нескладуха, Анохин. – Шпынков в задумчивости побарабанил пальцами по столу, затем сокрушённо вздохнул. – Опять нет логики в твоих утверждениях. Ладно, давай сначала. Тот же вопрос, но теперь по-другому его представлю: вот был ты штатским и вдруг стал полковником… Тебе самому это не кажется странным? Можешь конкретно, вразумительно объяснить, как всё произошло?
Анатолий с готовностью кивнул.
– Да, конечно. Только не бейте меня больше. Здесь ведь нет никаких секретов, просто я действительно, наверное, несколько сумбурно излагаю. Начнём с того, что по некоторым вопросам у меня были свои, не во всём совпадающие с общепринятыми мнения…
Шпынков досадливо поморщился, снова вздохнул и покачал головой.
– Опять не то. Что ты мне про «несовпадения», «мнения» свои, знаю я о них более чем достаточно. Тут в деле на тебя объективка имеется, могу даже кое-что зачитать, хоть и не положено. «Анохин Анатолий Сергеевич, 1943 года рождения, учитель математики. С несколькими своими друзьями (всего по делу проходило шесть человек) поставил целью „разобраться в том, что вокруг происходит“. Вопросами интересовались самыми разными, от политики до искусства, собрали большой текстовой и цифровой материал. В октябре 1979 года были выявлены и квалифицированы как „группа“. Пропагандой своих идей не занимались, для каких дальнейших целей предназначалась собранная информация, к сожалению до конца выяснить так и не удалось. В процессе следствия двое (Коровин и Пашков) антигосударственную направленность своих действий полностью осознали, детально обрисовав роль каждого в группе, трое (Вагин, Зверев, Попокин) были осуждены, находятся сейчас в Мордовии. Анохин после соответствующей экспертизы был помещён в психиатрическую больницу». Ну и так далее, не буду воду в ступе толочь. Но вот передо мной выписки из твоих историй болезни, Анохин, в них поначалу ни о вселенных, ни о полковниках нет и речи, только о том, что тебе иногда кажется, будто вокруг говорят неправду, каких-то людей преследуют. Ну? Так что же потом произошло?
– Ах это! – Анатолий пожал плечами. – Ну много ли можно требовать от бедного сумасшедшего?
– Ты такой же сумасшедший, как и я.
– Знаете, звучит весьма двусмысленно, – не удержавшись, хихикнул Анохин.
Однако долго смеяться ему не пришлось. Сильный удар опрокинул его навзничь. Стукнувшись головой о что-то твёрдое, он потерял сознание.
Глава вторая
– Что? Опять?! – Пальчиков откинулся на спинку кресла вне себя от возмущения. – Ува-жа-е-мый Александр Дмитриевич! Вы что же со мной делаете? Я ведь вас три дня назад спрашивал: рукопись готова? Зачем же было так уверять меня, что всё готово? Дело-то не в месяце, а в том, что я весь механизм запустил на полную катушку! Вам ли объяснять, что теперь не от меня одного всё зависит, тут даже машинистка – и то винтик, без которого невозможно обойтись. Да и можно ли вам верить насчёт месяца? Сколько вы в прошлый раз меня мурыжили? Тоже забрали книгу перед самыми гранками. Мне-то всё равно, я выкручусь, но ведь кончится тем, что выход оттянется как минимум на полгода, – вы этого хотите?
– Нет, конечно. – Крупейников тяжело вздохнул. – Вы совершенно правы, Евгений Григорьевич, я и в самом деле в последнее время проявляю некоторую необязательность. Но поверьте, я и не думал вас три дня назад обманывать, рукопись действительно готова, но… Ей-богу, потом все сроки наверстаю, по ночам буду работать, но больше не подведу.
– Да что мне ваши навёрстывания! – Пальчиков буквально рассвирепел. – Александр Дмитриевич, батенька! Какие сроки? Все сроки прошли! Вы мне лучше скажите – с чем я… – он резко развернул в сторону Крупейникова перекидной календарь, – сейчас, да-да, именно сейчас к заведующему редакцией пойду? Что я ему покажу? Фитюльку-заявку вашу столетней давности?
– Нет, рукопись здесь, я же сказал… – Крупейников достал трясущимися руками из портфеля две папки и положил их перед собой. – Но…
Редактор напрягся, недоверчиво посмотрел на Александра Дмитриевича, затем осторожно перетянул к себе через стол верхнюю папку. Открыл, полистал немного.
– Ну вот, давно бы так. А то «месяц», надо же! – пробурчал он наконец себе под нос удовлетворённо. – Ясен пень, опять вклейки, вставки, от руки исправления, однако… все замечания учтены, изменения сделаны. Претензий нет к вам. – Он повеселел, широко улыбнулся Крупейникову: – Знаю я вашего брата автора: пока всю кровь не выпьете нашу, редакторскую, ни за что не успокоитесь. – Затем он бодро поднялся с кресла и сунул под мышку папки. – Ладно, теперь пора и на ковёр к начальству.
– Мне подождать вас? – не поднимая головы, тихо спросил Александр Дмитриевич.
Пальчиков недоумённо скривил полные, выпяченные губы.
– Да зачем? Позвоните к концу недели, но нужно ли? Вопрос практически уже решён. Хотя… Время сейчас такое – всего можно ожидать. Но я вас разыщу в случае чего.
Однако Крупейников не смог заставить себя уйти. Два часа он сиротливо просидел перед дверью кабинета, и, к счастью, не зря, как выяснилось. То ли на Пальчикова так подействовала некоторая доза алкоголя, принятого во время обеденного перерыва, то ли вообще прежде он возмущался лишь для видимости, разыгрывал представление, но, растроганный хмурым, побитым видом Александра Дмитриевича, наконец сжалился:
– Ладно, добро начальство дало полное, сроки тоже теперь позволяют. Так что Бог с вами, пользуйтесь моей добротой: забирайте ваши папки. В крайнем случае сошлюсь на обстоятельства: дочь, мол, у вас родилась и так далее. Но только две недели, больше никак не получится. Да и то… – тут он выдержал многозначительную паузу, – …при условии, что сначала вы сдадите рецензию, которую обещали Шитову. Ну-ну, не смотрите на меня так удивленно, в отпуск человек уходит, просил подключиться – это ведь я ему вас, на свою шею, порекомендовал. Где рецензия, Александр Дмитриевич? Что, тоже месяц сроку? Там ведь от силы на два дня работы. Так я могу надеяться? Вы не подведёте меня?
«Евгений Григорьевич, Евгений Григорьевич!» Нет, никакой Евгений Григорьевич здесь ни при чём. Никто не заставляет его так спину гнуть! Не на кого ему обижаться, кроме как на самого себя. Почему он не сдал рукопись? Зачем ему лишние две недели? Что за это время может измениться?
И всё-таки… Пожалуй, тут дело было не только в паническом страхе, который всегда охватывал Крупейникова в решающий момент, когда нужно было положить окончательный вариант рукописи редактору на стол: Александра Дмитриевича не оставляло впечатление, что на сей раз закавыка не в мелочах, каких-нибудь деталях. Им упущено что-то действительно важное. Однако возможно ли это прояснить за оставшиеся полмесяца?
И всё-таки нужно быть пообязательнее и соблюдать эти проклятые сроки. Не на таком уж он здесь особом положении, чтобы оставлять какие-то зацепки, за которые его можно при желании раскрутить. Ну и, конечно, к Шитову в редакцию художественной прозы надо было, хоть и торопился, забежать, извиниться. Ох, проклятая дипломатия!