– Ну что, вспомнил наконец?
– Вспомнил. Но не понимаю, кому и зачем нужны такие подробности?
– Будем считать, что это не твоего, и даже не моего ума дело. Просто необходимо кое-что выяснить, вот мы и пытаемся докопаться. Но один момент ты правильно уловил: суть именно в мелочах, подробности – как раз единственное, что может сейчас вывести нас на новый след.
Анатолий сглотнул кровь, потрогал языком, целы ли зубы.
– Я же вас просил больше не бить меня.
– Ты сам виноват, – пожал Шпынков плечами. – Думаешь, мне большая охота кулаками перед твоим носом махать? Ведь я же не требую от тебя чего-то невозможного, Анохин. Вопрос – ответ, куда уж проще? Однако доскональный, правдивый ответ, понял меня? Ну так продолжим? Для начала вспомним, на чём мы с тобой остановились.
– На том, как я первый раз оказался в психиатричке.
– Нет. Здесь мы всё уже прояснили. Давай чуть дальше продвинемся. Я спросил тебя, что было потом…
Анатолий задумался.
– Что было потом… Да в общем-то ничего особенного. Я надеялся, что от меня быстро отстанут после тех моих «признаний», однако в действительности получилось совсем наоборот: приходилось подолгу нудно растолковывать, в чём я вижу неправду, каких именно людей преследуют, за что. Тут мне и подвернулась идея: я полковник, полковник Вселенной, и ничего не надо больше объяснять. Можно быть самим собой, говорить что угодно, достаточно только в конце или середине разговора неожиданно отойти в сторону, взять под козырёк и минут пять бормотать себе под нос какую-нибудь чепуху. А затем с невинным видом преподнести своему собеседнику: так, мол, и так, извините, я полковник Вселенной, и, ничего не поделаешь, меня периодически вызывают на связь.
– И что, тебя никогда не спрашивали, какие именно задания ты получаешь, как их выполняешь?
– Да, поначалу здесь были трудности, но потом я решил эту проблему: у меня одно-единственное на всю жизнь задание – подробно рассказывать о том, что со мной произошло в течение дня.
– Хорошо, а теперь повнимательнее, мы наконец к главному подошли: кто-нибудь подсказал тебе мысль стать «полковником» или ты сам до неё додумался? Только не врать! – Шпынков стукнул кулаком по столу.
Анохин помялся, затем опустил голову.
– Да, был один человек.
– Ну, я говорил! А ты ещё отрицал, что завербован, – подскочил на стуле от радости Шпынков. – Ты и сам не знал, в какой омут тебя втянули, так тонко всё было проделано: вроде как шутка, а на самом деле подцепили на крючок. Я по глазам вижу, что ты честный человек, Анохин, что ты стал жертвой обмана. Так, теперь ставлю вопрос ещё конкретнее: кто был тот человек, где и когда он тебя завербовал?
– Я его смутно помню: полноватый, высокий, нос немного вздёрнут. Когда меня поместили первый раз в Институт имени Сербского – знаете, наверное, такое место, – мы с ним разговорились как-то и, когда речь зашла о «промывании мозгов», которые мне ежедневно устраивали врачи, он рассмеялся и сказал, что можно вот так сделать и тогда все отстанут.
– Прошу поподробнее! Это очень важный момент. Он тебе предложил это сделать? Он вербовал тебя?
– Нет, пожалуй, даже не советовал, просто сказал: есть такой вариант, и всё.
– Внимательнее, внимательнее, Анохин! Ты прекрасно понимаешь, что вербовка была. Мы, слава богу, уже разобрались в этом, ну так и говори конкретнее: да, мне предложили, я подумал и согласился. Вербовка была, чёрт побери!
– Пусть будет по-вашему. Да, мне предложили, я согласился.
– Вот так-то лучше. – Шпынков удовлетворённо откинулся на спинку стула. – Теперь подпиши. Здесь и здесь. – Он вздохнул, потянулся, затем устало проговорил: – Ладно, на сегодня заканчиваем, но ещё два вопроса. Первый: тебе сразу предложили звание полковника или ты, что называется, торговался?
– Да, сразу. И я сразу согласился.
– И тебя не удивило, что звание такое высокое? Ведь по военному билету ты, если не ошибаюсь, рядовой?
– Нет, не удивило.
– Ты был настолько уверен, что справишься со своими обязанностями?
– Да, безусловно.
– Хорошо, тогда второй вопрос. – Шпынков достал из стола фотографию и показал её Анатолию. – Это тот человек?
– Нет, ничего похожего.
Глава третья
Собственно, как получилось? У него были свои планы, но в издательстве попросили: нужно было что-то из истории, однако популярное, актуальное, на злобу дня. Конечно же, Иван Грозный – фигура как нельзя более подходящая.
Работа для Крупейникова была совершенно неинтересная: столько белых пятен в русской старинушке, а тут гулять по исхоженным тропам. Однако отказ означал бы угрозу испортить отношения с издательством, Александр Дмитриевич слишком хорошо это понимал.
Грозный так Грозный. Крупейников потихоньку начал обычную игру с редактором, отвоёвывая позиции, ожидая, что Пальчиков осадит его, когда он слишком уж зарвётся. Однако тот на сей раз оказался удивительно уступчивым.
Наверное, Крупейников и сам поддался обаянию столь внезапно обрушившихся перемен, вылез из окопчика: ну как же, свобода, пока другие вокруг страшатся да подрёмывают, пиши, говори что хочешь!
А может, он просто увлёкся? Обнаружил в этом исхоженном что-то, чего раньше не замечал? Ему ничего не надо было откапывать, всё давно уже лежало на поверхности, детали, фрагменты были тщательно выписаны, оставалось только их соединить.
Впрочем, действовал он по привычке с крайней осмотрительностью: нигде вроде бы не переборщил, лишь начал разрушать сложившийся стереотип, вписывая тщательно в портрет норовистого царя-государя великое множество его предтеч и современников, представляя историю того периода не столько как описание придворных интриг и ратных баталий, а скорее, как жесточайшую духовную схватку, кульминацию борьбы идей.
Первое препятствие, которое встретилось тогда на пути зарождавшегося самодержавия, – всевластие церковников. Ясно было, что Церковь должна отойти на второй план, но как её к тому вынудить? Два предшественника Грозного решили этот вопрос послаблением, дав волю мысли. Расцвело пышным цветом вольнодумство, затронув буквально каждого, но и само духовенство разделилось вскоре на два лагеря. Главным, как ни странно, встал вопрос о мирских богатствах: иметь или не иметь их Церкви, «стяжать или не стяжать». А богатства эти не поддавались никакому исчислению.
И вот приходит человек, которому выпал жребий раздать всем сестрам по серьгам, расставить точки над «i»: нужное уложить на века по кирпичику, остальное – сор – безжалостно вымести. Он исполнен злобы против сызмальства унижавших его бояр, считавших его в лучшем случае первым среди равных. Да и в отношениях с Церковью он твёрдо намерен провести в жизнь принципы Филофеевы:
царь получает свою власть непосредственно от Бога, он уподобляется Богу и, подобно Царю Небесному, проникает во все помыслы человека;
кроме царя, некому унять людские треволнения;
власть царя выше власти духовной, которая в сношениях с государем не должна забывать своё место.
– Вы действительно уверены в том, что говорите?
Должно быть, общение с душевнобольными не всегда проходит бесследно для тех, кто их лечит: Анохин ещё в первую беседу с главврачом обратил внимание, что Горохова порой вполне можно было бы спутать с кем-нибудь из его пациентов, – во всяком случае, эксцентричности в нём было хоть отбавляй.
– Вы подумайте, что вы рассказываете! Это же самый настоящий бред – делириум! Послушать вас, так у нас в подвале какой-то средневековый каземат! Быть может, вам это померещилось? Я уже более десяти лет в нашем санатории, а ничего подобного не слыхал, а вы здесь всего неделю и вдруг такое откопали! Но мы, конечно, проверим. Напишите заявление, изложите в нём подробно, что с вами произошло. – Он помолчал, затем вновь внимательно посмотрел на Анохина. – Так вы настаиваете на своих утверждениях?
– Нет, – поспешно замотал головой Анатолий, – но мне хотелось бы отсюда куда-нибудь перевестись.
– Ах вот как! – Горохов взглянул на Анохина недоумевающе, как-то сбоку, по-птичьи. Затем сделал вид, что разобиделся. – Я вас не понимаю! У нас здесь идеальные условия. Вы улавливаете разницу: тут не сумасшедший дом, не психиатрическая лечебница, а санаторий – са-на-то-рий для душевнобольных. Ни одного буйного, ни разу на моей памяти не понадобилось вмешательство санитаров, лес кругом, грибы, ягоды. Цветной телевизор. Почти никаких лекарств. А кормят как! Куда же вы хотите перевестись?
– Куда угодно! Я согласен на любой вариант.
– Боюсь, что это вряд ли возможно, – пожал главврач плечами, – но напишите всё-таки заявление. Я обещаю, что сам лично им займусь.
Анохин потёр лицо руками, затем взглянул на главврача просительно.
– Скажите откровенно, доктор, шансов никаких?
Тот побарабанил пальцами по столу и проговорил уклончиво:
– Боюсь, что вы здесь не случайно. Характер вашей болезни как раз в том русле, на котором мы специализируемся. Так что вам повезло. Вы понимаете меня?
– Да, конечно. – Анохин кивнул.
– Можешь убираться к своей старухе! – Марина была близка к истерике. – Я же вижу! Ты стал относиться ко мне гораздо холоднее и мыслями уходишь от меня всё дальше! Иди, иди к ней, я тебя не держу! Обойдёмся с Сашенькой и без тебя!
Крупейников в растерянности смотрел на жену. Что случилось? Чем объяснить такой нервный срыв? Ей ведь нельзя сейчас волноваться.
– Подожди, Мариночка, объясни толком.
– А тут нечего объяснять. Звонила твоя ненаглядная, интересовалась, где ты есть. Вот ты мне и объясни, с какой это стати? Ты же мне клялся и божился, что не поддерживаешь с ней никаких отношений.
Ах, Господи, ну что за бестактность! Неужели надо было Зое сюда ему звонить? Что за срочность такая? Неужели не могла там, на той квартире его поймать?
Машенька, словно прочитав его мысли, вперила в Крупейникова взгляд своих незабудочных, обычно кротких глаз.
– Я знаю, что ты с ней встречаешься, – проговорила она зло, – и до сих пор с ней спишь – это точно. Наверняка она и звонила тебе по поводу свидания. Ты должен прекратить с ней всякое общение. Я не хочу быть у тебя в служанках! Я тебя просто прошу, Саша… – Она вдруг беспомощно расплакалась. – Что ты со мной делаешь!
Он обнял её, и она прильнула к его груди, вся загоревшись внутри, лишь только он ладонью провёл по её волосам.
– Я такая злая, противная, ты уж прости, Саша, – пробормотала она в раскаянии, – понимаешь, они тут поют мне с утра до вечера, настраивают. Я обычно сдерживаюсь, а тут вот сорвалась. Я так люблю тебя и так боюсь тебя потерять! – Она била его кулачком в грудь, видно для того, чтобы он глубже понял её признание.
И зажглись два тела огнём, ровным, праздничным. И, словно почувствовав что-то, как всегда, не вовремя закричала Сашенька.
– Подожди, подожди… Пускай, пускай… – шептала Марина. А потом, счастливая, гордая, выскользнула змейкой и помчалась к детской коляске, стоявшей на балконе, на ходу вдевая руки в халатик.
Крупейников долго ещё лежал в растерянности, вдыхая аромат её тела, продолжая ощущать каждой клеточкой своей её прикосновения.
Любовь? Что такое любовь? И кто это придумал, что любовь должна быть одна-единственная и на всю жизнь? И кто задолбил нам в голову, что, снова влюбившись, прежнюю любовь нужно предать? И почему, если любовь прошла, нужно считать её неполноценной, недостаточной, недолюбовью, ошибкой её считать?
И всё-таки… Даже потом, в метро, взбудораженные мысли, увязавшись за Крупейниковым назойливым роем, не покидали его.
«Не понимаю, не понимаю тебя», – робко сетовал его рассудок.
И всё-таки… Неужели ревность Марины имеет под собой хоть какие-то основания? И этот непонятный поступок Зои, совсем на неё не похожий? Она ведь поначалу совершенно спокойно восприняла факт женитьбы Александра Дмитриевича, как нечто само собой разумеющееся, даже его выбору удивилась не больше других. Во всяком случае, никаких недоразумений на сей счет у них никогда не возникало, да и не могло возникнуть.
Крупейникову вдруг захотелось вспомнить что-то неприятное из их отношений с бывшей женой… Умом он понимал тогда, по какой причине Зоя стала гулять от него, но сердцем не мог с этим примириться. Наверное, как-то по-другому можно было бы решить проблему, берут же люди, к примеру, на воспитание чужих детей. Но она не верила, что причина в ней, и даже сейчас, когда, казалось бы, всё очевидно, поверить не способна.
Умом он понимал… Но когда узнал (а всегда найдутся «доброжелатели»), уже не смог относиться к Зое по-прежнему, хотя единственное, что изменилось, – прекратились их интимные отношения. Он тогда с головой ушёл в кандидатскую диссертацию и, может быть, долго ещё терпел бы. Но она не просто упорствовала в своих заблуждениях, а растравляла рану, тормошила и тормошила его. Пока наконец в порыве крайности не выгнала его из дому…
Нет, это уж слишком, не стоит так бередить душу. Всё и так достаточно свежо в памяти: мотания по частным квартирам – унижения бездомного пса, пьяницы-соседи. Постоянные попытки примирения, слёзы раскаяния. Но он был непоколебим, хотя прав ли? Всё в ту пору висело на волоске: его защита, московская прописка, пока наконец не подоспела очередь на кооперативную квартиру. Столько лет ушло, чтобы исправить положение, зачем же сейчас ворошить прошлое?
Наверное, между ними осталось всё-таки больше, чем просто дружба. Тесть и тёща встречали Александра Дмитриевича с неизменной приветливостью, и он не чурался бывать у них, у Зои всегда были ключи от его квартиры. Они и сейчас у неё. Но подозревать его в чём-то сверх того…
Хотя и этого Марине более чем достаточно. Во всяком случае, ему, Крупейникову, непонятно стало бы, если бы было наоборот. Почему все люди должны быть одинаковыми? Всегда, при всех условиях и невозможностях человек должен жить по-человечески – в единении со своей душой.
Уж коли день с утра пошёл наперекосяк, то его не выправишь. Вот и сейчас, вспомнив, что ему надо позвонить, и спустившись вниз, на первый этаж «Исторички», Александр Дмитриевич увидел очередь у телефона. Такое здесь редко бывало, да и что бы ему не позвонить хотя бы от метро?
Лишь минут через двадцать он услышал наконец в трубке голос Шитова.
– Юрий Николаевич? Это Крупейников. Вы меня разыскивали?
– Да, я звонил. Как там с рецензией, Александр Дмитриевич? Пальчиков передал вам, что я в отпуск ухожу?
– Конечно, конечно, Юрий Николаевич. Но… – Крупейников замялся, мысленно на чём свет стоит кляня свою интеллигентскую мягкотелость. – Мне крайне неудобно перед вами… Однако поверьте: ей-богу, я сделал всё, что мог. Да, собственно, и уговор у нас был, как вы помните, только попробовать, не получится, так не получится. Ну, а как могло получиться: тут не моя стезя совершенно… Нужен какой-то другой человек, специалист. Уж не знаю кто – психиатр, что ли? Это вам виднее.
Шитов помолчал огорошенно, затем медленно, вкрадчиво заговорил, стараясь сдержать охватившую его ярость:
– Я всё понимаю, Александр Дмитриевич. Однако видите, как получилось: и вы, и я замотались, а теперь уж… полное отсутствие времени – цейтнот, так сказать. Пожалейте меня: путёвка на руках, билеты на самолёт куплены. – Он посопел в трубку. – А коли не хотите пожалеть, то хотя бы выручите, я вам тоже не раз ещё пригожусь. Да и что там отзыв какой-то? Стиль, слог, что ли, надо оттачивать? Это ведь для внутреннего пользования, день работы, ну максимум два.
Крупейников вздохнул.
– Дело не в дне и не в двух, Юрий Николаевич. Я ведь так и этак, не единожды пытался. Вот психиатр тут точно, без промаха.
Шитов начал заводиться.
– Господи, Александр Дмитриевич, да какой же психиатр? Он такое наплетёт, год будешь в одних терминах разбираться и ни хрена не поймёшь. Да и где я вам найду психиатра-то? У нас не больница. И зачем? Если бы нам диагнозы были нужны, а то просто мнение. Но достаточно веское. Мне-ни-е! Я, такой-то, вот так, и именно так, считаю. И всё!