Крупейников молчал. «Ну, уговоры кончились, сейчас начнётся выворачивание рук», – подумал он тоскливо.
Однако ничего подобного не произошло. Шитова вдруг осенило, и он сразу же сбавил голос на полтона ниже:
– Впрочем, да что мы с вами… Конечно, вы правы, Александр Дмитриевич. Может быть, я действительно требую от вас невозможного. А зачем? Какие сложности? У меня ведь рецензентов-то под рукой как собак нерезаных, тут же, в кабинете, не сходя с места, диссертацию целую настрочат. Кому не хочется заработать? Одному вам! Всё! Решено, никакой рецензии! – Он помолчал, затем вздохнул умоляюще. – Но справочку-то, совсем маленькую, крохотную, вы можете для меня соорудить?
– Батенька, помилуйте, да какая справочка? – Крупейников осмелел, почувствовав, что вот-вот вывернется. – Если бы там хоть на полкопейки было что-то историческое. При чём тут я вообще?
– Э, нет! – Здесь, хоть и вперемешку с весельем, уже послышался металл. Ловушка захлопнулась. – Тут уже неуважение, Александр Дмитриевич, я никак иначе не могу расценить. Во-первых, отчего же не история – целый период, отныне в Бозе почивший? А во-вторых – скромничаете, да ещё как скромничаете, Александр Дмитриевич. Я же помню ваши статьи о брежневских «психушках». Хотя вы потом к этой теме не возвращались, но стоите, так сказать, у истоков её открытия, да и материалы ваши до сих пор сохранили свою актуальность. Так что вам и карты в руки, кому же ещё? Просто замечаньице, пометочка. Комментарий, если хотите! Это вам ничего не будет стоить, а уж мне-то как будет хорошо!
Крупейников понял, что ему не остается ничего другого, как только уступить. Да, отказаться и в самом деле удобнее было по телефону, вот только не здесь, когда за твоей спиной не просто нетерпеливая очередь, а ещё и приходится словно раздеваться на глазах у людей, которые прекрасно разбираются в том, что ты говоришь. Он с досадой вернулся за свой стол в научном зале и пододвинул к себе папки со ставшим вдруг камнем преткновения на его пути «плодом творческих мук» неизвестного автора. «Грязная работёнка, но никак не отвертеться. Ладно, день всё равно пропал, хоть с этим, по крайней мере, разделаюсь, а завтра уж за своё „творение“ примусь».
Глава четвёртая
– Ну, наверное, это можно было бы сделать как-нибудь по-другому.
– А как? Как по-другому, Саша? В библиотеке тебя не застанешь, на квартире я тебе трижды записку оставляла с одной только просьбой: позвони. Ты позвонил? Дома у нас ты практически год не появлялся. Не пойми меня превратно, просто я хотела узнать, как ты, всё ли у тебя в порядке, только и всего. Или уж и этого нельзя теперь? Так и скажи, я не буду больше беспокоиться.
– Да нет, зачем же, я очень рад, что ты меня не забыла. Но… Тебе трудно понять, здесь на подобные вещи реагируют совсем по-другому.
– Ну и что? Ты-то сам, надеюсь, не переменился?
– Нет. Но всё-таки я хочу попросить тебя…
– Ясно. Забыть этот номер телефона? Единственная просьба?
Крупейников вздохнул с облегчением.
– Да, но ты, пожалуйста, не обижайся. Как у тебя, без изменений?
– Есть кое-что, но не по телефону об этом говорить. Так отчего ты ушёл в такое глухое подполье? Книга?
– Не только…
– А, понимаю… Дочь?
Крупейников замялся, ему не хотелось распространяться, что тут тоже не телефонный разговор: сразу возникло бы предложение о встрече. Не то чтобы он не хотел сейчас видеть Зою – наоборот, она была очень нужна ему, больше просто не с кем было посоветоваться… Но не сейчас, чуть позже, что-то он сам предварительно должен себе объяснить.
– Знаешь, всё сразу как-то навалилось… Без привычки тяжело. Столько лет жил спокойно, размеренно, а тут одни заботы. Ты и представить себе не можешь, сколько времени тратится на всякую чепуху. Но, думаю, всё наладится, утрясётся.
– Вряд ли, – хмыкнула Зоя. – Впрочем, не буду вмешиваться в твою личную жизнь. Главное я выяснила: ты жив, здоров, чего и мне желаешь.
– Безусловно.
– Тебе привет от моих. Отец, кстати, совершенно не удивляется, в отличие от нас с мамой.
– Спасибо. Не ругай меня. Я тебя очень часто вспоминаю.
– Заметила. Икается постоянно.
– Я серьёзно. Есть кое-что, в чём мне без тебя не разобраться.
– Ну конечно. Я ведь твой единственный друг. Кстати, ты об этом не задумывался? Куда они все, остальные-то, подевались?
Неприятная мысль. Женщины не могут без шпилек. И всё-таки где они, друзья? Или, может, жизнь такая пошла, что каждый сам за себя? Или он слишком углубился в своё средневековье?
– Я никуда не пойду. Ещё раз вам завлечь меня в свой подвал не удастся.
– Глупо сопротивляться, Анохин. – Шпынков поморщился. – Ты не смотри, что я вроде такой же, как ты, – в халате и пижаме. Стоит мне только свистнуть, и тебя в тот подвал на руках отнесут. Своим упрямством ты просто вынудишь нас пойти на крайние меры. Я уже показывал тебе в прошлый раз кое-какие инструменты, которыми мы в таких случаях пользуемся. Знаешь, с чего я начну? С обыкновенной иголочки. Ты даже не представляешь себе, что с человеком начинает делаться, если загнать ему такую вот иголочку под ноготь. Ну а чем я закончу, ты и сам, наверное, догадался: что человеку может доставить самое большое наслаждение, в том таится для него и самая страшная боль. Ну да ладно, мы ещё встретимся, никуда ты от меня не денешься. А пока стой здесь, мне нужно о тебе переговорить.
Анохин подождал немного, а когда хотел было уйти, его тронули сзади за плечо.
– Здравствуйте, Анатолий Сергеевич! – приветливо улыбнулся худощавый, подтянутый, с тонкими усиками человек. – Рад с вами познакомиться. Фамилия моя Дюгонин, но предлагаю без официальностей, так что зовите меня Игорем Валентиновичем. – Он с минуту смотрел на Анохина как бы изучающе, затем неожиданно расхохотался. – Да расслабьтесь вы! Не идёт вам такая постная физиономия. Никто вас не будет больше бить. Пока, во всяком случае. С вами теперь будут общаться интеллигентные люди, которые всегда могут вас понять и… оценить. Это ведь так приятно, не правда ли, Анатолий Сергеевич? – Он ещё раз с иронией посмотрел на Анохина и снова довольно хохотнул: – Как говорится, мелочь, а приятно! А?
Игорь Валентинович нисколько не был обескуражен отмалчиванием Анохина; казалось, доброжелательности и искромётности его не было предела.
– Я вот тут два лукошка прихватил, предлагаю пройтись за грибочками, заодно и поболтаем немного. – Он взял Анохина под руку и увлёк за собою: – Да не стойте вы столбом! Пойдёмте, пойдёмте, Анатолий Сергеевич, я понимаю, вы совершенно ошеломлены такой неожиданной переменой, но стоит ли зацикливаться на том, что с вами произошло? Так, нелепый сон, не больше… Однако тем прекраснее пробуждение, поверьте мне. Отвлекитесь, отвлекитесь, хватит вам дуться, присмотритесь вокруг повнимательнее, ужель это не счастливая перемена к лучшему в вашей судьбе? Совсем ведь не то, что было прежде. Как у нас здесь расчудесно! Видите? Никаких заборов, колючих проволок. Всё, всё для человека! Человек просто обязан в таких условиях собраться, привести нервы в порядок, отдохнуть. – Он помолчал и добавил многозначительно: – И выздороветь в кратчайшие сроки.
Анатолий метнул на Дюгонина быстрый взгляд, уловив в его словах намёк на то, что Игорю Валентиновичу уже известно о его разговоре с главврачом.
– Да, да, – усмехнулся Дюгонин, подтверждая его мысли, – вы ведь во многих местах уже побывали, почему же не можете оценить преимущества здешнего райского уголка? Почему вам так хочется его покинуть?
«Он не так прост, как на первый взгляд кажется». – Анатолий понял, что проиграл начало в этом психологическом поединке, и ему ничего не остаётся, как снова промолчать.
Дюгонин вздохнул.
– Не хотите говорить? Дело ваше. Однако умно ли это?
– Мне не о чем говорить. Я уже всё рассказал, что знал.
– Вы так считаете? Ну, до всего ещё далеко, Анатолий Сергеевич, ох как далеко! – Дюгонин сокрушённо покачал головой, пощёлкал языком. – Очень, очень много неясного…
– Нельзя ли поконкретнее? – оборвал своего собеседника Анохин, намереваясь взорвать его, вывести из себя, пробиться сквозь фальшиво-накладное его доброхотство.
Но с Игорем Валентиновичем такое не проходило, он был сама лучезарность. Впрочем, тут же посерьёзнел, поделовел.
– Ну давайте хоть присядем, что ли, а то всё равно без толку наш поход, подберезовичков пять уже пропустили.
Он расположился на краю небольшой полянки, пристроил рядом оба лукошка, ни одно из которых Анохин так и не взял, снял пижамную куртку, обнажив мускулистый, без дутой накаченности торс. Затем потянулся и с наслаждением упал на спину в траву.
«Облака плывут, облака. В милый край плывут…» Помните такую песню? – чуть насмешливо спросил он, покусывая травинку.
– Да, Александр Галич. Конечно, помню, – рассеяно кивнул Анохин.
– Ну а коли помните, так давайте работать. Я несказанно рад вашей благонастроенности. Ведь без вашей помощи тут никак не разобраться. Вы по-прежнему утверждаете, что всё нам поведали?
– Разумеется.
– И чего бы вы пожелали в таком случае за свою искренность?
– Вы прекрасно знаете чего – освобождения. В чём меня вообще можно обвинить? Что я не такой, как все?
Дюгонин покачал головой, ехидно улыбнулся.
– Ну, знаете ли, Анатолий Сергеевич, этого, кстати, более чем достаточно для обвинения. Но, к счастью, в нас нет ничего даже отдалённо зверского. Ваше устремление вполне реально, что может быть проще? Однако вот беда… Всё даже не в наших, а в ваших же руках: осталось лишь кое-что уточнить… Но тут всё рассыпается из-за вашего непонятного упрямства. Я несколько раз перечитал записи ваших… э-э… бесед с моим коллегой, там постоянно встречаются несуразности, недоговоренности, даже противоречия.
– В чём именно?
– Да сколько угодно! Сколько угодно! – Дюгонин, как бы входя в азарт, резко вскочил, сделал несколько шагов сначала в одну, затем в другую сторону. – Вы поймите меня правильно, Анатолий Сергеевич, я действительно могу и хочу дать такое заключение, какое вы подразумеваете: что вы искренни, что вы, безусловно, раскаялись и даже что, по существу, произошло недоразумение, во всяком случае что вы не представляете для нас никакого интереса. Такое возможно, да, несомненно. Однако, – тут он присел на корточки и подобострастно заглянул в глаза Анохину, – нам надо как-то вместе всё пологичнее объяснить. Я ведь не только под Богом, а ещё и под начальством хожу. Не поймут!
– Чего не поймут?
– Да как же! Как же поймут! – Дюгонин взвился. – Я же вам говорил: тут на каждом шагу непонятное! Не-по-нят-но-е. Вот, к примеру, возьмём хотя бы одно прелюбопытнейшее обстоятельство. Пустячок, однако… Вы не подумайте, что я придираюсь к вам, вы сами меня так выставляете. Вы утверждаете, что вы полковник?
– Допустим. И что же дальше?
– Но коли дальше… значит, у вас есть начальники и есть подчинённые. Не так ли? Так получается! Мне нужны конкретные имена.
Анатолий вздрогнул, ему всё сложнее становилось обороняться. Затем вздохнул с непритворным отчаянием.
– Не представляю, я уже столько раз говорил об этом. О каких именах идёт речь? Вы, должно быть, что-то путаете? У меня нет начальства и нет никого в подчинении.
– Такого не бывает… – Дюгонин покачал головой. – Не бывает. Подумайте сами, Анатолий Сергеевич, возможно ли найти вообще на всём белом свете хоть кого-то, кому бы не приказывали и кто бы, в свою очередь, чью-то волю не исполнял? Ещё Джон Донн – вы, конечно, помните – сказал, что человек не может быть как остров, сам по себе. И уж во всяком случае островов-полковников мне лично встречать не доводилось.
– Но вы же прекрасно знаете, что моё звание – не более как шутка.
Дюгонин встрепенулся:
– Вы отказываетесь от своих прежних показаний, я вас правильно понял?
Анатолий вздрогнул при воспоминании о Шпынкове и, помолчав с минуту, устало вздохнул.
– Хорошо, считайте, что вы меня убедили. Пусть будет по-вашему. Однако как же мне удовлетворить ваше любопытство? Кто мной командует? Это ведь очень непросто объяснить. Особенность нашего контингента как раз и заключена в непривычной для вашего понимания самостоятельности. Я не знаю заранее, какой человек выполнит мою волю, волю какого человека я сам стану исполнять. Я знаю одно: что не подвластен ни сам себе, ни каким-либо людям, облечённым властью, что-то заложено в моём мозгу, что руководит всеми моими мыслями и поступками. То есть я вовсе не опасный, а скорее несчастный человек.
– Ну что ж, по крайней мере искренний ответ, – кивнул Дюгонин. – Кто-нибудь другой на моём месте, Анатолий Сергеевич, давно уже начал бы топать ногами и кричать на вас. Как видите, я не таков. И в самом деле, как можно требовать от вас разъяснить то, что вы ещё сами не осознали? Давайте так: я попытаюсь облегчить вам задачу, спрошу теперь по-другому. Забудем на время о том человеке, который побудил вас стать «полковником». Однако постарайтесь вспомнить: какими идеями, мыслями вы потом в своей деятельности руководствовались? Пусть вам не покажется праздным мой интерес, и не беда, если даже мы начнём здесь с каких-нибудь мертвецов: писателей, философов, – рано или поздно, но по цепочке мы неизбежно доберёмся до живых людей. И тогда в этой цепочке всё выстроится по порядку, найдутся там и те люди, которые вам отдавали приказы, и те, которым приказывали вы. Однако бога ради, Анатолий Сергеевич, не подумайте, что я хочу сделать вас предателем, доносчиком, речь у нас с вами с самого начала идёт исключительно о вашей перевербовке.
– Перевербовке? – вскинул брови Анохин. – Как это?
Игорь Валентинович снова заулыбался, включив на полную мощность своё обаяние.
– Всё очень просто, проще некуда: до этого вы работали против нас, отныне будете работать на нас. Здесь нет ничего удивительного, такое часто бывает. Я даже имею полномочия сообщить вам, что мы согласны оставить вам прежнее звание. Да-да, вы останетесь полковником, со всеми вытекающими отсюда правами и привилегиями. Вот видите, как много я для вас выторговал? О подобных условиях можно только мечтать. Я знаю, что вы согласны, по глазам вижу, да и невозможно при таких условиях не согласиться. Вы знаете, кстати, в каком я звании? Всего лишь майор! Так что вы сразу меня обгоните! Ничего не поделаешь, так уж у нас, русских, повелось: блудный сын всегда предпочтительнее праведного. С формальностями мы можем тут же покончить, но если вам нужно время подумать – извольте! – Он наклонился к Анохину. – Только не говорите мне сразу «нет». Как вы понимаете, для вас это единственная возможность остаться в живых.
– Ну, речь здесь, как вы и говорили, Юрий Николаевич, идёт о знаменитых брежневских психушках, специалистом по которым вы меня столь незаслуженно считаете. Да, помню, было у меня несколько небольших статеечек: использовал материал, который собирал когда-то к книге, но уж знатоком в этой области меня никак не назовёшь.
– А как вы вообще этой темой заинтересовались?
– Я и не интересовался, собственно. Просто увлёкся как-то историей русского юродства, а там незаметно дошёл и до наших дней. Мы ведь о лагерях да захоронениях кое-что уже знаем, но есть ещё они – невидимые миру слезы. И если те мои статьи до сих пор у вас в памяти, то вы обратили внимание, наверное: ни патологии, ни политики – мной в них исследовалась лишь одна, всего лишь одна линия: «блаженненькие», как их когда-то в народе называли. Считалось, что они оттого таковы, что вобрали в себя боль мира, что они ближе к Богу, а оттого и не могут найти себе место среди «нормальных» людей.
Шитов кивнул.
– Да, вы правы, конечно. Я сейчас как раз Карамзина перечитываю, помните тот эпизод, когда Грозный, прежде чем учинить после Новгорода погром в Пскове, пришёл к Николе Салосу с поклоном, а тот бросил к его ногам кусок сырого мяса? Царь взбеленился: «Что ты, я сырого мяса не ем. Да и Пост сейчас Великий!» «Так отчего же ты вновь хочешь учинить людоедство?» – был ему ответ. И Грозный смолчал, от Пскова отступился. Вот ведь люди были, даже цари на них руку поднять не осмеливались.