Вскоре на одном из придворных балов меня, как всегда, стоявшего у стенки и обозревавшего пространство, за локоть подхватил блистательный граф Литта. Глядя на этого импозантного миланца, я всегда думал о Лоренцо Великолепном или Родриго Борджиа – призраках минувшего времени, замечательного и страшного, с ядами и красавицами, развратом и набожностью. Такими они и должны были выглядеть. Руки, отягченные перстнями, в которых должны скрываться сильнодействующие яды; четки, обвивающие его могучие запястья, общая легкость и непринужденность, пленившие воображение не одной только госпожи Скавронской.
– Мне очень нужно с вами поговорить, – произнес он тихо. – Это касается и вас, и меня, и государя.
– И грядущей войны, надо полагать? – я быстро понял, что мне нужно перейти от формул любезности к делу, иначе меня опутают эти сладкие ядовитые сети.
– В том числе, и этого. Мы с братом ждем вас завтра в восемь. Пообещайте мне, что приедете.
Я не мог дать ему такого обещания. Мне сразу показалось, что меня там же и сломают. В его темных глазах я узрел намек на то, что меня попытаются вовлечь в некую интригу. Или, точнее, меня считают вовлеченным в интригу. Но я ни словом, ни делом не дал понять, что считаю всю затею с приоратством Государя фарсом. И вообще, кто я был таков, чтобы со мной считаться?
– Мне все известно, – продолжил он, оглядывая меня с ног до головы. – Магистр проклят и казнен, а дело его живет.
Последнюю фразу он проговорил по-латыни, и я смог ее разобрать. А, разобрав, резко побледнел, что немедленно выдало меня с головой.
В ту пору, однако, мне было известно не очень многое про наш Орден. Я не мог связать то «Общество Розы», в которое вступил при самых странных обстоятельствах летом Девяносто восьмого, и прославленный некогда Орден, взявший Иерусалим и его же потерявший. Об этом я прочитал в одной из немногих книг с экслибрисом моего деда. В ней говорилось об истории рыцарских орденов. После абзаца, повествующего об ереси, в которую впали Храмовники и за которую были казнены, рукою чей-то (верно, моего же деда) было приписана та самая фраза, проговоренная графом Джулио Литтой. Оттого-то я и впал в некоторую панику. Мне ничего не оставалось делать, как идти к нему. Не хватало, чтобы он выдал нас…
Очнувшись от минутной паники, я сказал себе: «Ну и что? В сущности, пусть убивают». Потом сразу же возразил: «Они сделают это наиболее позорным для меня способом. И не пощадят тех, кто со мной связан…»
По прошествии некоторого времени я смог полностью понять сущность опасений графа Литты. Он боялся моего влияния на наследника и государя. Наш Орден – совсем не столь тайный, как я полагал ранее. И о нем знали не только его члены, но и враги. Враг же у Храмовников с 14 века был один – Папа Римский, а с ним – и все, кто действует «к вящей славе Божьей».
Велась игра, в которой про императора никто и не помнил. Известное дело – когда подданные интригуют, государи полагаются лишь фигурами на шахматных досках. Они несведущи в том, что происходит рядом с ними, и часто оказываются невольными жертвами, попавшись в искусные капканы, установленные вокруг их тронов для охоты на других придворных. Я знал лишь одного Государя, который умел эти капканы разрушать. В описываемую мною пору он был лишь юношей, покорным воле своего отца, но вынашивающим далеко идущие планы.
Итак, несмотря на то, что смертельная бледность на моем лице говорила сама за себя, я нашел в себе силы подобрать латинские слова, сложив их в следующую реплику:
– Сила с вами, с нами же правда.
Граф посмотрел на меня куда более уважительно. Он прошептал:
– Ежели чего вам надобно, могу доставить всенепременно.
– Мне надобно, чтобы вы не полагали меня вашим врагом, – я слегка улыбнулся и хотел было откланяться, как мой визави продолжил:
– Но мне огорчительно, что я не могу считать вас другом.
– Вряд ли таким поведением вы добудете себе много друзей, – пожал я плечами.
Улыбка на его красивом лице слегка померкла. Но он все равно проговорил:
– Вы мне крайне нравитесь, барон. Все же мое приглашение остается в силе, и я готов вас видеть, когда вам будет угодно.
Я твердо попрощался и поехал домой обдумывать свою жизнь.
В ту пору я уже приобрел собственную квартиру, на Миллионной, в верхнем этаже, на двадцать комнат.
Я просидел до утра в своем кабинете и выкурил, наверное, пол-сигарного ящика. Ситуация мне очень не нравилась. Я мало понимал, что именно от меня надо графу Литте, то, что мог понять, мне крайне не нравилось. Идти или не идти на это свидание? Любое решение, которое я мог бы принять, не казалось идеальным. И, главное, не к кому обратиться за советом! Армфельд был далеко, не в России, и я не знал, куда ему писать и имею ли вообще право ему писать, людей, которые посвящали меня, я не знал, друзьям и родственникам я не мог довериться в этом деле. Да и вообще, что от меня хотят? Если Литта полагает меня способным повлиять на решения Государя, то ошибается – я не более чем его секретарь, несмотря на мое громкое звание и высокую должность. И кто вообще ему сказал, что я буду действовать против Мальтийского ордена? Конечно, мне лично такое решение не могло сильно нравиться, но я бы не рискнул навязывать свое личное мнение государю. И граф Литта, при всех его талантах к интригам, не мог этого не понимать. Если только не полагал, что за мной, как и за ним, стоит мой Орден. В этом-то вся и проблема. Я должен был хранить тайны, которых мне покамест не поручали. Я должен был сопротивляться интригам, суть которых не понимал. И мое невежество в делах Ордена могло обернуться во вред не только мне…
Под утро я задремал, но только забылся, как меня растолкал слуга – надо было идти на доклад к Государю. Все муки прошедшей ночи отступили на второй план, чтобы, подобно теням мертвых, вернуться ко мне ближе к вечеру, аккурат к назначенному графом времени нашего свидания.
И я принял решение. Я пойду и, как говорят британцы, shall take the consequences. Потому что обратное означало трусость, а я со своей вновь приобретенной осмотрительностью и обремененный всеми высокими чинами, полученными из рук власть имущих, остался тем же самым человеком, что два года назад помчался преследовать беглого пленника, сам оказавшись в плену, а еще ранее – в Вандее. Неужели я, не боявшийся ни кровожадных горцев, ни фанатичных якобинцев, испугаюсь какого-то толстого итальянского интригана? Каких-то карнавальных «рыцарей»? Да и что он со мной сделает – не убьет же? Времена Борджиа и Медичи миновали, уже более века как обычай подсыпать яд противникам вышел из обиходу. С врагами теперь можно расправиться обычным доносом. А Государь вряд ли поверит этому доносу…
Дело сделано, я переоделся, помедлил, глядя на оружие, развешанное над моей кроватью, – к своей коллекции я добавил еще несколько кинжалов, шпаг и пистолетов, – но покачал головой и решил ничего не брать. Важно было показать, что я ни в чем не подозреваю своего хозяина. И если он предпримет что-то против меня, в чем я глубоко сомневался, то вина будет на нем. А я уже не безвестный поручик, чья гибель не обратит на себя никакого внимания. При мысли о своей вероятной гибели я и почувствовал: за моей спиной стоит Одиннадцать других. И они будут мстить. Непременно. Так как поймут мотивы своих врагов – папистов.
…Гостиная графа Литты была устроена со всем роскошеством настоящего палаццо. Хрустальные люстры, свисающие с потолка, золотые канделябры, огромные зеркала, персидские ковры, в которых утопали ноги, низкие оттоманки, картины старых мастеров, на которых цвел южный рай. Аромат лучших благовоний наполнял все это великолепное помещение, и было здесь тепло, даже жарко натоплено.
Граф приветствовал меня радушно:
– Ах, вы, барон. Заходите, располагайтесь, простите за скромное убранство, я еще не вполне освоился.
– Где же ваш брат, Ваше Сиятельство? – спросил я, оглядываясь.
– К сожалению, он несколько нездоров и не может присутствовать здесь. Но моя супруга и ее дочери скрасят нашу компанию.
Тут бы мне расслабиться вконец. Ежели здесь присутствует прекрасный пол, то разговор явно пойдет о чем-либо легкомысленном, а не о серьезных делах; тогда я еще не до конца понимал, что и дамы с барышнями вполне могут представлять опасность не только со стороны разбитого сердца.
Супруга моего хозяина была приснопамятная племянница Потемкина, блондинка с роскошными формами и томными движениями. Очень немногословна, впрочем, в ее присутствии разговор вращался исключительно об отвлеченных вещах. Пошел второй час нашего визита, и беседа не шла дальше обсуждений театральных представлений, лошадей и красот природы. Мне это уже начало надоедать, и я стал с нетерпением поглядывать на хозяйку, полагая, что именно ее присутствие мешает графу перейти к делу, ради которого он меня позвал. Наконец, та под каким-то предлогом откланялась, и мы с Джулио Литтой остались наедине. Я ожидал, что светская беседа прекратится, и мы перейдем наконец-то к делу. Но мой хозяин все подливал мне вина и заговаривал мне зубы какими-то пустыми словами. Наконец, я сам произнес, с трудом отталкивая от себя очередной бокал с недопитой малагой:
– Помнится, давеча, Ваше Сиятельство, мы говорили о том, что мое влияние вам нежелательно.
– Разве ж мы о таком беседовали? Не припоминаю, – Литта воззрился на меня своими продолговатыми черными глазами так, словно я внезапно сошел с ума. Я подумал, что надо было отказываться от вина с самого начала – я подозрительно быстро пьянел и хмель этот делал меня веселым и общительным, а вовсе не мрачным и замкнутым, как обычно. Возможно, в напиток что-то подсыпали, дабы я развязал язык и высказал все тайны, какие у меня были, абсолютно добровольно.
Я понимал, что зря дал намек, но слово уже сказано, надо было продолжать:
– Я сам бы предпочел о сем не вспоминать, – высказал я. – Тем более, я не совсем тот, кто вам надобен.
– Почему же? Именно вы нам и нужны, – вкрадчиво произнес граф Литта. Его слова подействовали на меня очень даже тепло, словно мне объясняются в самых дружеских чувствах.
– Чтобы заставить меня выдать тайны? – меня несло, а действие выпитого уже начало сказываться – начало сильно тошнить. – Но я, право слово, никаких тайн не знаю.
– Этого, друг мой, не было в моих намерениях. Я ведь догадываюсь, что будет с нами, если мы выдадим тайны друг друга, – его лицо, гладкое, тяжелой лепки, как у римских патрициев, оказалось слишком близко от меня, и я невольно отодвинулся от него.
– Смерть? – прошептал я, борясь с подступившей к горлу липкой тошнотой.
– Есть на свете вещи пострашнее смерти.
– Что же вы от меня хотите? – проговорил я почти отчаянно, стараясь не выдать своего состояния.
– Вы близки с Его Высочеством…
– Кто вам сказал, что я с ним близок?
Литта отмел мои возражения, продолжая:
– И мне бы очень не хотелось, чтобы в лице юного принца и его окружения составилась бы оппозиция нашему Ордену.
– Почему же она должна составиться? – я отвернулся от него и краем глаза заметил вдалеке, у проема, соединяющего столовую с гостиной, какое-то движение. Повеяло изысканными духами: запах ночного жасмина ударил мне в голову почище отравленного вина, которым меня только что отпотчевали.
– Потому как нам известны взгляды Его Высочества.
– И эти взгляды совпадают с взглядами Его Величества, – я усилием воли заставил себя вновь посмотреть хозяину своему в глаза. Кажется, меня начало немного отпускать, тело мое переработало отраву, смешанную с хмелем, и в голове появились проблески ясности.
– Вовсе нет.
Я воспользовался этой фразой и, усмехнувшись, произнес, чувствуя, что одерживаю верх:
– Любопытно, граф, что же заставляет вас тому верить?
– Знайте, – он улыбнулся столь же радушно, как и ранее. – У нас есть свои люди в окружении цесаревича. Поэтому мне об этом точно известно.
– Ежели у вас есть свои люди, то почему же вы столь страшитесь меня?
– В нашем деле надобна осторожность, – добавил уклончиво Литта. – Необходимо заручиться поддержкой всех, кто может представлять хоть какую-нибудь опасность.
– Вы льстите мне, – начал я, но не успел продолжить.
У себя за спиной я расслышал легкие шаги по паркету, шуршание шелков, и аромат диковинных духов стал сильнее. Он принадлежал не графине, это я мог сказать с точностью.
– Присаживайся, Мари, – проговорил Литта поверх меня. – Знакомься, наш гость, барон Ливен.
Я с трудом встал и поклонился девушке – старшей падчерице графа, про себя досадуя, что так и не выясню, что именно от меня хотят Великий бальи и его Орден. Впрочем, рассмотрев нашу спутницу, я ничуть не пожалел о ее присутствии. Потому как она была диво как хороша. Ей было не более шестнадцати годов, но она уже обладала замечательно развитой фигурой, а ее золотые волосы, не напудренные, а потому шелковистые, ниспадали на плечи крупными локонами. На меня без любопытства, но и без скуки смотрели ее томные, голубые без блеска глаза. Добавьте ко всему этому нежный румянец и чувственные уста, и поймете, что же меня привлекло в этой девице. В ее облике, в каждом ее движении ощущалась божественная невинность в соединении с некоей тайной порочностью, – именно то, что заставляет мужчин совершать безумства на почве страсти. Ежели вы вспомните ее младшую сестру, приснопамятную княгиню Багратион, la chatte blanche, которая все отказывается превращаться из Мессалины в почтенную матрону, то поймете, что же из себя представляла графиня Мари Скавронская-Литта. К тому же, сестры очень схожи между собой, но старшая не стяжала столь скандальной славы, хотя тоже, мягко говоря, ангелом могла прозываться лишь в переносном смысле.
Ответив на мое приветствие, девица села между нами и тихо проговорила:
– Надеюсь, я вам не помешала.
– Помешали, Марья Павловна, – улыбнулся слегка я.
– Опять вы, mon père, о скучном беседуете, – она оглянулась на своего отчима вполоборота, так что ее розовый платок слегка сполз, открыв замечательный изгиб стройной шеи и часть пышного плеча. – Дела да дела. Сколько ж можно, неужто у вас и вечером дела?
– Ежели разговор бы деловым не был, Христофор Андреевич бы здесь не находился, – снисходительно проговорил граф.
– Да? – она прямо взглянула мне в лицо, и, поверьте, я был сражен ее взглядом, что неудивительно, учитывая мое не вполне еще трезвое состояние и общую молодость. – Вы бы правда к нам в гости не пришли?
– Ежели бы вы находились с нами все время, ma chère comptesse, то я бы и не покидал ваш дом, – проявил я галантность.
– Ловлю вас на слове, – она улыбнулась, обнажив редкой белизны зубы, и ее округлое личико сразу же приобрело детскую наивность. Я тут же устыдился неуместных картин, которые подкидывало мне воображение. Она же сущий ребенок, чистая и непорочная барышня, а я туда же, грязный извращенец… Но при этом я готов был поклясться на чем угодно, что невинные девицы так смотреть не могут и не умеют. Этот контраст и переменчивость изрядно сводили меня с ума в последующие недели.
– Моя дочь права, вам следует бывать у нас, – проговорил граф Литта. – Вы отличный собеседник, что редкость.
Я ничего существенного и остроумного за все часы визита не сказал, поэтому счел это грубой лестью.
– Не краснейте так. Для того, чтобы зваться отличным собеседником, красноречие вовсе не обязательно, – добавил он. – Вы умеете слушать. А это дорогого стоит и очень нечасто встречается.
Слова его были подкреплены теплым взглядом небесно-голубых, с кошачьим разрезом глаз его падчерицы.