Между тем к вам с лучшим другом начинают все чаще наведываться ваши родители, и после визита твоей не в меру проницательной мамы («Не поняла, вы что, вместе не спите?») твой лучший друг предпримет попытку наладить вашу интимную жизнь, но ты попросишь: «Не надо». Потом будут еще две его провальных попытки с тобой переспать, после чего он уже сам и окончательно переберется в другую комнату, где по ночам, за закрытой дверью будет глухо стонать в подушку, потому что он по-прежнему тебе лучший друг, но так и не стал тебе мужем. Пройдет еще несколько дней, и твой лучший друг будет постепенно пропадать вечерами, или оставаться ночевать у друзей, а может быть, и у Даши, но ты ничего не скажешь ему, не упрекнешь ни словом. И не из гордости. Тебе все равно. Ты все еще любишь другого. Любишь так, что иногда, когда тоска становится просто невыносимой, ты украдкой, одна, приходишь к Его дому, лишь бы увидеть горящие окна его квартиры. Так будет продолжаться долго, до тех самых пор, пока ты, не замеченная им, не увидишь, как Он ведет к себе домой твою однокурсницу. И ты забудешь туда дорогу. А еще через месяц ты случайно узнаешь, что позавчера Он женился…
Но ты и это переживешь.
Вопрос только, какой ценой? Тем временем твой лучший друг будет понемногу скатываться в пропасть глухого мужского отчаяния, потому что ему всего двадцать лет, и он по-прежнему тебе лучший друг, но не муж. У вас нет семьи. Вам всего двадцать – вам никто не рассказывал, что именно так все и будет. Вы играли во взрослую жизнь, даже не зная правил, но ты, дойдя до крайней точки, говоришь ему первой: «Всё, Лешка, хватит». Но разведетесь вы только через полгода. Еще будут попытки твоей мамы образумить тебя, а со стороны твоего лучшего друга – удержать тебя и объяснить тебе, что у вас все еще может наладиться, что вам нужно время, что он тебя тоже любит, но… Но это всего лишь нежность, его упрямство, мальчишеское самолюбие и память о тех доверительных отношениях, что вас когда-то связывали.
Ваша детская и доверчивая влюбленность друг в друга давно разбилась о твою первую, настоящую и пронзительную любовь к другому.
И вот теперь для полной ясности остаётся добавить, что, когда вы все-таки разведетесь, твой лучший друг молча соберет свои вещи, будет неделю скрываться от тебя у своих приятелей, пить еще две недели, после чего довольно быстро очухается и так же стремительно, как делал все, переведется в другой институт. Чуть позже (и уже без тебя: он с тобой не разговаривает) он накатает резюме и отправит его в одну известнейшую российскую финансовую компанию. У фирмы есть филиалы в США и Европе. Как стажера, компания оторвет твоего лучшего друга с руками. Впрочем, будем честны: твой лучший друг всегда был умнее тебя и учился лучше, чем ты. Поработав в Москве и окончив институт (вы все еще не общаетесь), твой бывший муж станет одним из перспективнейших молодых финансовых аналитиков, занимающихся разведкой рынка, получит назначение в Швецию, куда уедет и где осядет, периодически делая набеги в Москву и по-прежнему тебя избегая. И только когда ты уберешь все его фотографии со своей страницы в Фейсбуке (ты не хотела еще больше его раздражать напоминанием о вашем прошлом), он позвонит тебе и предложит встретиться: он в Москве. И вы встретитесь, и будут упреки – и окончательное выяснение отношений…
« – Почему ты тогда не дала мне ни единого шанса? – Лешка, сунув руки в карманы джинсовой куртки, нервно расхаживал, а вернее, бегал туда-сюда по зеленому скверу, где мы с ним встретились.
– Леш, ты о чем? – Сгорбившись, наблюдая за его перемещениями, я сидела на лавочке.
– Я о нашем браке с тобой говорю!
Как доходчиво объяснить бывшему мужу, что ваш брак был заведомо обречен на провал?
– Леш, мы с тобой только дружили. И ты прекрасно знаешь, кого я тогда любила.
Лешка развернулся и встал напротив меня. Бледное лицо и искривленный судорогой рот:
– И как, до сих пор любишь? Ха!
– Ха. Нет, не люблю.
«Вот только забыть его не могу…»
– Волшебно. А мы с тобой, значит, только дружили? В таком случае, если мы с тобой ТОЛЬКО дружили, то когда ты в первый раз предала нашу дружбу? Это ведь произошло раньше, чем ты с ним переспала? Так когда ты меня предала, а?
«Когда в первый раз целовалась с ним».
Да, поцелуи – это смешно. Но именно там, пожалуй, и началось мое истинное предательство Лешки.
– Когда и почему это случилось, Рыжакова, ты скажешь мне или нет? – у Панкова тряслись кисти рук, которые он все еще прятал в карманах.
– Зачем?
– Что «зачем»? – Лешка гневно прищурился.
– Сейчас-то зачем поднимать это всё?
– А я очень хочу понять, когда это было, чтобы каждый год отмечать день своей глупости маркером в календаре!
«Третьего ноября. Это случилось третьего ноября, Леш. В тот самый день, когда Лебедев вытащил меня из аудитории, а ты остался сидеть за партой, потому что я так хотела».
– Не помню. Не важно. К тому же, у тебя тоже была Маша. То есть Даша.
«Зря сказала». Я поняла это, когда Панков прикусил губу, помолчал и кивнул:
– Прекрасно! – Он отвернулся. – А может, Ди, хотя бы раз в жизни все-таки будем честны? Тебе было откровенно плевать на всех моих Маш и Даш, как наплевать и на то, что я по идее мог окучить женскую половину нашего курса. Если б ты только знала, как я жалею о том, что согласился на то пари. Да, это был спор, всего лишь дурацкая детская шутка, но та шутка зашла чересчур далеко. А потом произошло то, о чем мы с тобой договаривались никогда не вспоминать, и я уже просто пытался хоть как-нибудь выправить ситуацию. Вытянуть нас. Вырулить. Но у меня ничего не получилось. Ни-че-го… Я запутался.
– Леш, нам было всего двадцать лет, – вздохнула я, продолжая рассматривать неумелый детский рисунок мелом, сделанный на асфальте.
– Причем тут возраст, если я оказался слабаком? А я слабак… Ты поэтому никогда не воспринимала меня, как мужчину, да?
И, в общем, он угадал. Но причина крылась не в том, что Лешка, как он выразился, был слабаком, а потому что это – так. Просто это – вот так. Страсть и дружба – понятия разделимые.
– Леш, почему ты сейчас-то об этом заговорил?
– Почему? – Панков стоял и смотрел в небо. – Вот почему. – Не оглядываясь, он протянул мне левую руку. Безымянный палец и золотое кольцо. То самое, чертово, обручальное.
– Леш, ты что, до сих пор?.. – растерявшись, я даже не смогла договорить фразу.
– Нет, Ди. Всегда. Потому что если то, что ты чувствуешь к девочке, потом к девушке, к женщине, продолжается больше двадцати лет, то это уже всегда. Мне двадцать шесть. Два года из них я пробую жить без тебя. Это ты, выдрав мои фотки из своих социальных сетей, окончательно со мной развелась. А я все никак не могу тебя отпустить. Не скажешь мне, почему?
– Леш, Леша, – я поднялась и шагнула к нему.
– Всё! – Он поднял вверх руки. – Всё… Я давно уже понял, что тебе от меня этого просто не надо. Но это, видимо, до сих пор нужно мне.
И была моя новая попытка перед ним извиниться, и его новый отказ это слушать. Потом – все-таки примирение, и даже дружеские объятия, и мы снова стали дружить, как и раньше. Вернее, почти, как раньше, потому что мой лучший друг до сих пор носит обручальное кольцо, которое я однажды одела ему, решив, что у него всё ко мне несерьёзно…»
– Хорошо, Леш, – в итоге, примирительно говорю в монитор я. – Да, и, пожалуйста, передай от меня привет своей Миле.
– Передам, как увижу, – Лешка внимательно глядит на меня.
– Ну, пока?
– Да, пока… Всё. Пока. – Панков, помедлив, все-таки отрубает связь, и на мониторе возникает черная глухая заставка. Закрываю приложение, долго смотрю на иконку Фейсбук, за которой письмо: «Диана, если у тебя на утро 7-ого нет никаких планов, может, сходим на утренник Юли?»
И аватар – фотомонтажом прилепленная к туловищу лебедя голова воробья.
«Что мы наделали, Лебедев, если б ты только знал…»
Снимаю с колен ноутбук, откладываю его на диван и отхожу к окну. Я влюбилась в него как-то незаметно…
***
Это было пари, обычный спор – из тех, что заключаются тысячами. Если разобраться, то тот август тоже был довольно обычным и в принципе не отличался от всех других, кроме того, что мы с Лешкой, получив в последнюю неделю каникул сообщение от администратора нашего курса, вместе отправились в институт забирать расписание и методички.
По дороге в Плехановский Панков, успев за лето обзавестись белыми кедами и графичной татуировкой (что-то из кельтских узоров на предплечье левой руки), рассказывал мне, как он ездил с матерью к отцу в Швецию. В вагоне метро нас толкают друг к другу, и я прижимаюсь к Лешке. Он обхватывает меня за талию и, неторопливо продолжая рассказ, машинально обводит пальцем изгибы моей спины, облаченной в бледно-серую майку:
– Отец новое назначение получил, ну, мать и подсуетилась. Уехали мы с ней туда на два месяца, хотя я бы лучше в Москве отсиделся. – Панков, на секунду отстранив меня, поправляет на голове черную трикотажную шапку. – Отец работал, мать, как обычно, сутками не вылезала из магазинов, а я пол Стокгольма облазил.
– Один? – интересуюсь я, одновременно прислушиваясь к голосу «из-под земли», объявляющему станции московской подземки.
– Сначала один, потом… Так, наша, выходим. – Лешка, прервавшись, разворачивает меня к выходу из вагона. Смешавшись с толпой, мы направляемся к эскалатору. Панков первым вскакивает на ступеньку, встает лицом ко мне и рассматривает мою коленку, выглядывающую из-под отворота шортов. – Потом зацепил на пароме пару шведов моего возраста. Помотался с ними по злачным местам, слегка подучил шведский, ну и так… развлекся.
– Подружку завел? – я смеюсь, хотя немного ревную его. Лешка неопределенно пожимает плечами. Тем временем лента эскалатора втягивает нас в вестибюль, ведущий к выходу из метро.
– А с родителями у тебя как? – указываю в сторону сквера, за которым наш институт.
– Что? – Панков с трудом улавливает смысл вопроса, отвлекшись на двух симпатичных девушек, которые проходят мимо. Девушки, обернувшись, быстро перешептываются. Лешка моментально делает пирует на пятке кеда, смотрит им вслед, после чего отправляет руки в карманы и догоняет меня. – Прости, ты о чем меня спрашивала?
– О родителях. – Я закатываю глаза, изображая пародию на его недавнюю слащавую мимику.
– Да иди ты, – смущенно хмыкает Лешка. – А с родителями, – он берет меня под руку, – я встречался исключительно за завтраком и за ужином. Минут на двадцать. Как раз хватало на то, чтобы отец в очередной раз успел мне напомнить, что я не так одет, что я странно себя веду и что татуировки и феньки в моем возрасте – это вообще дикость. И что живу я так, словно завтрашнего дня для меня в принципе не существует, и что он в мои годы был посерьезней и содержал всю семью, хотя… – тут Лешка отпускает мою ладонь, – непонятно, какую семью он содержал, если с матерью они поженились, когда им под тридцатник было. После чего отец переключался уже на мать, чтобы сцепиться с ней и объяснить ей, что все, что происходит со мной – это результат ее воспитания.
Сквер заканчивается, и из-за зеленой листвы тополей выглядывает серый фасад ВУЗа.
– Кончалось это дерьмо обычно тем, – заходя под козырек родной Альма-матер, продолжает Лешка, – что я говорил: «Пап, спасибо, я обязательно все учту», «мам, спасибо за ужин» и уходил к себе, а они продолжали ругаться уже при закрытых дверях.
– Думаешь, они разведутся? – помолчав, говорю я.
– Кто, эти? Я тебя умоляю! – Панков, обогнав меня, дергает на себя ручку тяжелой двери, пропуская меня в необъятный холл, из которого тянет осенней прохладой. – Отцу все до лампочки, он с утра до вечера на работе занят. А маман все устраивает до тех пор, пока отец будет давать ей деньги и по заграницам ее регулярно возить. Вот и все. Элементарный рецепт семейного счастья! – презрительно заключает Лешка.
– Понятно, – говорю я, чтобы хоть что-то сказать. Спохватившись, оглядываюсь: – Леш, а ты в Швеции домик Карлсона видел?
– Какой, какой домик? – Лешка насмешливо изгибает бровь и, стрельнув глазами куда-то в область моего плеча, меняется в лице: – Осторожней.
Поздно.
– Ой! – машинально делая шаг вперед, я налетаю грудью на Пирогову, администратора нашего курса.
– Ой, – передразнивает меня Пирогова, одновременно отстраняя меня и раздраженно поправляя очки, убегающие на кончик носа. Вид у Пироговой зачумленный, можно даже сказать, замурзанный, с учетом перекошенного подола ее юбки, взъерошенных на макушке волос и зверского выражения на ее полном лице, очень шедшем к ее сдобной фамилии. Что, видимо, и повлияло на то, что я могу ее вспомнить даже через столько лет. А вот имя Пироговой память мне не сохранила. Остается добавить, что наша не в меру активная Пирогова в то лето, видимо, так и не отдохнула, поскольку, оглядев нас, зловеще добавила:
– Что, демоны, прибыли? Рыжакова, почему в храм науки в шортах? Панков, что за новые украшения на конечностях? Только не уверяй меня, что так модно, не надо, я тебе все равно не поверю.
Лешка по привычке изображает театрально-отсутствующий взгляд и отворачивается.
– Здравствуйте, – вежливо здороваюсь я за себя и за Лешку, называя Пирогову по имени-отчеству (она, кажется, была лет на пять, на шесть старше нас).
– Ага, привет, – едко кланяется Пирогова. – Так, Рыжакова, свободна. Панков, а ты со мной в деканат.
– Зачем? – Лешка, забыв о кривлянии, выкатывает на нее глаза.
– За методичками, – Пирогова протирает очки и опять водружает их на нос. – Возьмешь на всю группу и раздашь под расписку. А я потом проверю.
– Господи, да лучше бы я сегодня не приходил! – Лешка, как всегда в таких случаях, делает попытку соскочить: – Слушайте, а может, я потом в деканат загляну? А то мы с Ди хотели…
Не дослушав, что именно мы хотели, Пирогова, успевшая за два года неплохо изучить Лешку, вцепляется в него мертвой хваткой:
– Так, быс-стро со мной! Знаю я, как ты «потом зайдешь». Скажешь, что ты забыл, а мне придется весь этот груз неподъемный одной на себе тащить. А я вам не грузчик. И не ломовая лошадь! – и, еще больше себя накрутив, Пирогова подталкивает Лешку к лифтам. Тот в ответ изображает вялое трепыхание и, обернувшись, трагическим шепотом взывает ко мне:
– Ди, помоги!
– Панков, да иди уже, а? – выходит из себя Пирогова.
– Иди, иди, – усмехаюсь я. Проводив их глазами, закидываю на плечо сумку и отправлюсь на этаж, где предположительно собирается наша группа.
Лестница, пролет, холл. На этаже царят забытые за лето ор, шум и бедлам. Первокурсники (их можно узнать по серьезным и неуверенным лицам) жмутся к стене, безуспешно делая вид, что они чувствуют себя здесь, как дома. Студенты постарше (кто с пуговицами наушников в ушах, кто с планшетниками в руках, кто парами, кто группами) громко обмениваются впечатлениями на тему: «Кто и как провел лето?», не особо вникая в смысл ответных реплик. Между этой разношерстной толпой снуют администраторы, замороченные, как наша Пирогова, и со всех сторон раздается:
– Море, пальмы – и шведский стол…
– На Ибице телки красивые?
– Кто видел тематику квалификационных работ?
– Четвертый курс, если кто-то забыл зачетные книжки, то немедленно зайдите в сто пятую аудиторию!
– Есть что-то по теме местных бюджетов в условиях реформы местного самоуправления? А я ловлю себя на том, что я улыбаюсь.
Мне нравилось, что после лета возвращается эта жизнь, веселая и чуть пряная. Ощущение, что ты никогда не узнаешь беды. Предчувствие, надежное, как твои девятнадцать лет, что все лучшее еще впереди. И все вокруг молоды, сексуальны, раскованы и привычно расслаблены. Даже скорое наступление осени тебя, в общем, не напрягает. Наоборот, есть даже что-то приятное в том, чтобы знать, что первого сентября ты снова сюда вернешься, чтобы недели две втягивать себя за уши в учебный процесс, после чего начнется бесконечная череда сессий, экзаменов и вечеринок, которые в теплое время будут проходить на верандах московских кафе, а в холодные вечера превратятся в квартирники или переедут к Лешке на дачу.