– Так с Ленардом-то что ж?… Что теперь-то с ним?…
Виллем лишь неопределенно пожал плечами.
Мастерская Гериков ютилась у самых ворот. Место вроде и ходовое – да только немногих входящих в город и покидавших его привлекала убогая дверь с растрескавшейся вывеской.
Больной лежал в маленькой задней комнатке, разметавшись на набитом соломой тюфяке, служившем его кроватью. Бледный что твое полотно, дыхание такое слабое, что Виллему далеко не сразу удалось заметить еле видное колебание груди. Он поставил свою сумку на пол и склонился к Ленарду. Так и есть: жар такой, что ощущается даже на расстоянии, стоит лишь поднести ладонь к распростертому телу.
И рука…
С рукой хуже всего.
Ткань повязки, если и была чистой изначально (в чем Виллем сомневался), за истекшие дни стала бурой от пота, крови и гноя. Разматывать не было смысла – лекарь быстро извлек из сумки нож, начал срезать мерзкие тряпки.
Нет, не показалось. Сладковатый запах тухлятины, тронувший его ноздри еще при входе в комнату, теперь заметно усилился, и только многолетняя привычка позволяла лекарю успешно бороться с подступавшей тошнотой. Впрочем, даже она едва не подвела, когда лохмотья, наконец, были сняты.
Четыре глубоких разреза в три пальца длиной по тыльной стороне предплечья. За неделю под повязкой их края раздулись и разошлись в стороны, воспалившись, став ярко-красными, – и цвет этот казался еще более болезненным на фоне желтоватого гноя, валящего из каждого из них. Его так много, что он покрывает буквально все, не давая возможности даже определить, началось ли где-то отмирание тканей. А хуже всего, что местами он смешивается с другим, синим, а это значит, состояние Ленарда еще хуже, чем можно было предположить. Все это выше кисти, но и сама она выглядит жутко: раздувшаяся, красно-багровая. Пальцами он, должно быть, не мог шевелить уже давно…
– Виллем, что же это?…
Сиплый шепот заставил его обернуться. Мастер Герик как вошел, так и замер у двери, тяжело прислонившись к притолоке. Колени его так дрожали, что казалось, он вот-вот упадет. Виллем поспешно поднялся, поддержал его и едва ли не волоком вытащил в мастерскую, усадил на колченогий табурет. Огляделся, нашел второй, присел напротив.
– Его руку уже не спасти, отец, – тихо сказал он. – И я не знаю, смогу ли спасти его самого. Ты сам видишь: там слишком много гноя, у Ленарда уже который день жар, он почти без сил. Если отнять ему руку до локтя, возможно, при должном уходе, у него найдутся силы, чтобы восстановиться, но я не могу ничего обещать. Он может умереть в любой момент, будет чудом, если вообще переживет операцию.
Герик некоторое время сидел неподвижно, лишь по морщинистым щекам его сбежало несколько прозрачных слезинок. Затем старческая ладонь легко, с какой-то горькой нежностью, коснулась кисти лекаря.
– За что?… – прошептал он. – За какой грех, Виллем? За то, что доверился не тому?… Хотел сберечь несколько монет на хлеб?… За что?…
Его подбородок и губы задрожали, и Виллем почувствовал, как у него самого перехватывает горло.
– Я не знаю, за что, отец, – наконец ответил он. – Не мне о том судить. Я знаю лишь то, чему меня научили: дорого каждое мгновение. Я должен оперировать прямо сейчас.
Пальцы старика, все еще машинально поглаживающие его руку, вдруг сильно сжались.
– Ты сказал, он может умереть, пока ты…
– Да, может.
Виллему показалось, что он понял, что именно обеспокоило его собеседника, и он поспешил пояснить:
– Он не придет в себя для последней исповеди и Причастия, отец. Можно послать кого-то за отцом Ансельмом, но нам остается лишь надеяться, что душу Ленарда очистит Господь напрямую. Что Он услышит…
– За отцом Ансельмом я сам пойду, – голос сапожника стал вдруг решительным. – А ты вот что, сынок. Попытайся вылечить его раны.
– Вылечить?! Но…
– Ленард все равно может умереть, пока ты будешь резать. Так режь так, чтобы, если Господь смилостивится, и он выживет – он сохранил руку.
С подобным Виллему сталкиваться еще не приходилось. С такими ранами, как у Ленарда Герика, обычным вопросом было не «сохранять конечность или нет», а «где рубить». А тут…
Все это казалось чем-то нереальным: не то мистерией, не то дурным сном.
И все же он знал, что попытается.
– Мне понадобится много воды, отец, горячей и холодной, – заговорил лекарь. – Еще несоленый жир. И ветошь, вся что есть, и чем чище, тем лучше.
Старик, как мог быстро, пустился на поиски требуемого, а Виллем подвесил на крюк в очаге котелок с водой: раны нужно будет промывать, и промывать много. Травяного отвара должно хватить хотя бы на первый раз, потом можно будет сделать передышку и приготовить еще.
Благо, все нужные травы нашлись у него в сумке. Зверобой, очищающий раны от заразы, полетел в воду одним из первых: природа у него медленная, горячая, пока отдаст все соки, пройдет время. Зато и проникает глубоко, что целительно.
Когда вода достаточно нагрелась, лекарь добавил в котелок еще два ингредиента: золототысячник, необычайно полезный для скорейшего заживления, и траву губительную, которая, в противовес своему мрачному названию, прекрасно очищала раны от гнили. В последнюю очередь щедро сыпанул ромашку, снимающую воспаление. У нее-то природа холодная, быстрая: соки свои отдаст, будто вспыхнет, потому и томить-вываривать ее долго нет надобности.
Виллем отряхнул ладони, затем разворошил дрова в очаге кочергой, сбивая пламя: кипятить снадобье ни к чему, лишнее влажное тепло только убьет силу трав.
Взял со стола прихваченное из комнаты Ленарда чистое полотенце, выбрал среди убогой утвари мастера Герика жбан побольше, снял котелок с огня и осторожно процедил в него отвар: в раны должны попасть целительные соки, но никак не распаренное сено.
Принес жбан в комнату, поставил у кровати больного чуть сбоку: так, чтобы и дотянуться было легко, и под ногами не мешал.
Придвинул поближе сундук с плоской крышкой, расстелил на ней чистую льняную скатерку, которую всегда носил с собой, аккуратно разложил инструменты: ланцеты с разными по форме и длине лезвиями, крючки, чтобы развести на время операции края раны, лопаточки для нанесения мази…
Попутно прислушался к дыханию болящего: слабое. Живет, конечно, но еле-еле. Впрочем, и ему, Виллему, совсем немного подготовки осталось.
– Отец, жир принес?
– Бараний пойдет? – старик поставил перед лекарем небольшой горшочек.
– Пойдет, главное, чтоб без соли.
В несколько ложек жира были добавлены остатки губительной травы. Из смеси получилась мазь, превосходно очищающая раны от гнойной материи и всякой гнили. С ней, правда, следовало быть осторожным: передержишь – и жгучая трава начнет разъедать живые ткани…
Вот и готово.
Виллем поднялся и быстро обнажился по пояс: крови и грязи будет до небес, оперировать в одежде – все равно, что свинью в ней забивать, потом только на выброс. А вот фартук из тонкой кожи, закрывающий тело спереди почти до колен, очень пригодится.
Завязав на спине тонкие тесемки, лекарь быстро размашисто перекрестился, прошептал короткую молитву и взял ланцет с широким длинным лезвием.
– А теперь иди за священником, отец, – сказал он, обернувшись к застывшему на пороге Герику. – И молись. Очень крепко молись.
* * *
К тому времени, как мастер Герик и отец Ансельм добрались до мастерской, сгустились ранние зимние сумерки. Виллем успел разжечь в комнатушке больного свечи, однако даже их приятное желтоватое свечение не смягчало открывшейся им картины.
– Они ж вроде… Меньше были… – пролепетал Герик, дрожащей рукой указывая на раны внука. Отец Ансельм, священник и монах ордена августинцев, настоятель храма святого Квентина, главной святыни Хасселта, не отводивший взгляда от располосованной конечности, видимо, не нашел нужных слов, и потому промолчал, даже не поприветствовав лекаря.
– Ясное дело, что меньше, – Виллем аккуратно перекладывал немногие оставшиеся чистыми куски ткани, отбирая те, что побольше. – Пришлось их углубить и расширить, чтобы вымыть всю гнойную материю и наложить очищающую мазь. Потом мазь нужно было убирать и снова мыть… В конце я положил в раны ткань, вымоченную в растворе соли, так, чтобы разрезы раньше времени не закрылись и не так сильно гноились. Сейчас тканью сверху прикрою, чтобы зараза из воздуха в раны не проникала… – он наконец выбрал подходящую тряпочку, обильно смочил уксусом из бутыли, позаимствованной на кухне у Герика, и свободно постелил ее поверх раненой конечности. – Еще дал ему укрепляющую настойку и средство от лихорадки – но теперь она и сама должна пойти на спад: гной-то убрали.
– Так он… поправится? – неслышно пролепетал старый сапожник.
Виллем бросил на него быстрый взгляд и заговорил уже другим, более мягким и печальным тоном.
– Я не могу сказать этого, – ответил он. – Он не умер у меня под ножом, и это – уже само по себе чудо Господне. А дальше… В любом случае ему предстоит долгий путь, и опасность сейчас отнюдь не меньше, чем до операции. Пока я сделал все, что мог. Снадобья будут действовать до утра, да и мне нужно принести еще трав для отвара. Поэтому сейчас я иду домой, а вернусь завтра пораньше. Посмотрим, что и как будет.
– Я могу остаться на ночь,– заговорил отец Ансельм. – Если телу этого несчастного сейчас помочь не получится, то душа его, несомненно, не должна остаться без молитвенной поддержки.
Виллем молча склонил голову в знак благодарности и одобрения этой идеи: по опыту он знал, что, помимо молитв, священник сделает все необходимое, чтобы помочь не только больному, но и его деду. На ночь эти двое в надежных руках, лучшего и желать нельзя.
– Пришлите за мной кого-нибудь, если ему вдруг станет хуже, – Виллем снял заляпанный кровью и гноем фартук, аккуратно сложил его чистой стороной вверх, убрал в сумку, затем принялся умывать руки и лицо в кадушке с водой. – Впрочем, надеюсь, не понадобится.
Он отерся полотенцем, быстро оделся, собрал в сумку пустые емкости и мешочки из-под трав и снадобий: еще пригодятся – и, коротко попрощавшись с Гериком и священником, отправился домой.
Город встретил его густыми сумерками и усилившимся морозом. Поеживаясь в гоуне и искренне жалея, что не захватил плащ, лекарь попытался было ускорить шаг, чтобы быстрее добраться до дома. Уставшее тело, однако же, в противовес этим намерениям двигалось лениво, будто через силу. Впрочем, неудивительно: день был тяжелым, забрал много как физических, так и душевных сил. На ум пришло воспоминание о горшке нута, замоченного со вчерашнего вечера. Сварить с салом – выйдет отличная похлебка. Поесть. Если останутся силы, помыться: запах крови и гноя, кажется, пристал к нему намертво. И спать. А завтра – пораньше подняться, подновить запас снадобий и поскорее назад, в мастерскую у Южных ворот… Как-то они там ночь проведут?…
Тишину вечернего города нарушил вечерний звон колоколов, и Виллем машинально пробормотал благодарственное «Ave Maria». За Ленарда, наверное, нужно было бы помолиться побольше, но голова работала плохо, привычные слова молитв мешались с какими-то посторонними мыслями и образами, и в конечном итоге лекарь оставил свои попытки. В конце концов, там отец Ансельм, у него молитва всяко окажется более достойной и праведной. А ему, Виллему, теперь только в тепло, есть и спать…
– Господин лекарь! Господин лека-арь!…
Виллем сбился с размеренного, хотя и несколько деревянного шага, остановился, с трудом сдержав возглас раздражения: этот пронзительный голос принадлежал служанке господина ван Далле, торговца специями, и в последнее время лекарь слышал его слишком часто.
– Господин лекарь, идемте скорей, там молодой хозяин кончается!
Ну еще бы, кто, как не он! Отец отправил его изучать право в Париж в тот год, когда Виллем обосновался в Хасселте. Три месяца назад студиозус вернулся в родные пенаты, да не один, а с хорошенькой девицей, которая вскоре стала его женой. Вернулся – и резко прибавил Виллему пустых хлопот.
Впервые лекаря прибежали звать через неделю после возвращения недоросля. С криками, среди ночи, как к умирающему: молодой Стевин ван Далле перед отходом ко сну высмотрел у себя подозрительное истекание из глаза. Помял себе лоб, похлюпал носом, и, не найдя ничего примечательного, уверился, что мерзкая материя сочится прямиком из мозга. А если из мозга что-то сочится – конец скор и неизбежен.
Лекарь тогда с каменным лицом вынул из многострадального глаза забившуюся в угол ресницу, промыл его настоем ромашки и, не поведя и бровью, принял от донельзя смущенного отца Стевина золотой дукат в оплату – если не за работу, так за прерванный сон.
Причиной следующего вызова, примерно через месяц, стало подозрительное жжение в желудке. Будучи расспрошен о том, что ел накануне, мнительный пациент назвал жареного поросенка, вино, пироги с луком, бобы с салом…
На этом месте списка лекарь интерес к случаю потерял окончательно. Бегло осмотрел болящего, рекомендовал легкую щадящую диету и очищающую баню и отправился восвояси, в очередной раз почувствовав в ладони приятную тяжесть золотой монеты.
Затем, видимо, в связи со свадьбой, Стевин о своих страхах подзабыл – а вот теперь, судя по всему, вспомнил.
Роскошный, лучший на их улице, дом встретил лекаря глубокой, какой-то заранее скорбной тишиной. Неужели случилось-таки что-то серьезное?
Больной обнаружился на втором этаже, в большой комнате, служившей, по всей видимости, супружеской спальней. Супруга его пребывала тут же, бережно держа за руку утопавшего в перине страдальца. При появлении лекаря, однако, она, повинуясь слабому кивку мужа, поспешно выскользнула за дверь.
– Так что случилось? – Виллем с трудом удержался от того, чтобы не добавить «на сей раз».
– Беда… – шепотом пожаловался пациент. – Не способен я, господин лекарь. Как женился, пару раз сошлись, а потом – все.
– Твердости не хватает или семя не выделяется? – монотонно уточнил Виллем. Усталость все усиливалась, и он не собирался щадить чувства мнительного пациента, ходя вокруг да около.
– Да я того… Желания нет, – едва слышно ответил молодой ван Далле, отчаянно краснея.
– Когда сходился в последний раз?
– Через неделю после венчания. Месяц прошел.
– Хм… Рукоблудствуешь?
Больной усиленно замотал головой.
– Испытываешь страстную любовь к другой женщине?
– Да какое! Моя Агнес для меня – все! Я это… Мысли у меня дурные, господин лекарь. И предчувствия.
Последняя фраза заставила Виллема, уже собравшегося было приказать пациенту раздеваться, изменить решение: мысли для Стевина – явно краеугольный камень его здоровья.
– Что за мысли?
– Да про соитие. Это ж… Даром не проходит. Вы ж лекарь, сами знаете: и желудок от него усыхает, и слабость, и дрожь, и жгучие лихорадки, от которых люди погибают, и пучеглазие, и плешивость, боли в спине, почках и мочевом пузыре… А еще…
Текст показался Виллему до боли знакомым.
– Кто познакомил тебя с учением Авиценны? – напрямик спросил он.
– Так… Друг был у меня в Париже.
– Медик, – скорее утвердил, чем спросил лекарь.
– Да…
Виллем открыл было рот, чтобы донести свое мнение о студиозусах, которые, зазубрив новую страницу книги, спешат обогатить полученными знаниями всех окружающих, но передумал. Спорить с пациентом бессмысленно: от своего он не отступится, а если лекарь начнет возражать, так попросту найдет другого. Оставался, однако же, другой метод: подобное подобным.
– Такие мысли приумножают в теле черную желчь, – наставительно произнес лекарь. – А субстанция сия вредит здоровью куда больше соития. Не удивлен, что теперь ты не способен к совокуплению. Лечиться придется серьезно.