Никита с удовольствием перечитывал страницы о себе. Порой хохоча, иногда недоуменно и несогласно хмурясь. С Элей он часами мог рассказывать о своей семье и поражался, как это все, оказывается, захватывающе. Может, в интересное это преображала именно она с ее редкостной способностью все поэтизировать и видеть значение в том, что Никите казалось досадой. Порой она выдавала парадоксальные выводы о ссоре или расставании с кем-то: «Это опыт, это обогащает понимание жизни». У нее было писательское мышление, во всем она выделяла материал, человеческий и литературный. Впрочем, многое Эля, напротив, считала приходящим и совершенно бесполезным, некоторых людей попросту не запоминала, не распознавала. Вокруг других же поднимала настоящий культ, чего уже Никита совсем не понимал. Зато прекрасно видел, за что она так боготворит Цветаеву – Эля стремилась прикоснуться к страстности суждений, необычности, зависимости от людей, трудности характера и любви, обрушиваемой на тех, кто по каким-то постулатам оказался достоин. Среди больших душ нет похожих.
Эля ухитрялась просвечивать сердцевину чужих сущностей. И, любя человека, деятельность его мозга, она купалась в приобретенных фактах. Не выпрашивая, не сплетничая, она знала непозволительно много о тех, кто был ей интересен, потому что умела слушать и запоминать. Уловить суть, автономную истину, заблуждаясь, но на этом строя миры, было приятнее, чем документально собирать свидетельства. Несмотря на скепсис Эли Никита поражался цепкости ее суждений.
Но даже за всеми этими вздохами о былом злиться на нее он не перестал, пусть и заглядывая в беспробудность слоев девушки, которую ценил так же сильно, как и не понимал. Одиночкой она была, одиночкой и останется, только если не наткнется на душу, совпадающую с ней, как два осколка. Тогда не будет на свете двух людей счастливее, связаннее, зависимее друг от друга.
5
Никита прокрутился на одной ноге и сел за включенный ноутбук, но никак не мог сосредоточиться на прочтении мейлов от своих нерадивых подневольных. Он почистил корзину, наблюдая, как ярлыки после закрытия файлов начинают скакать по рабочему столу, фрагментировал жесткий диск, поерзал в кресле, попил чай, плюнул в форточку и кинулся вспоминать, как все начиналось. Терпкий туманный вечер и мягкие теплые капли, срывающиеся вниз с беседки под окном, обязывали. Никиту захватила какая-то необратимость одиночества, единственность момента… Стало совсем грустно и невообразимо прекрасно. Проведя столько времени с Элей, он, сам того не ведая, начал многое воспринимать так же, как она. Не только какие-то внешние события и людей, но и образ мыслей.
Первое воспоминание, связанное с Элей, относилось к дням, когда они вовсе не были знакомы. Однажды он увидел на странице своей хорошей знакомой фотографии с очаровательной девушкой, какой-то поразительно одухотворенной и неприкаянной. Она запомнилась Никите, но не до того ему было – короткие невразумительные отношения с Инной подходили к своему логическому завершению, и он, уставший и смятый, чувствовал маячащее впереди освобождение и яростно к нему тянулся.
В сентябре отдохнувший и порозовевший Никита, счастливо избежавший столкновения с казарменной жизнью посредством поступления в аспирантуру, столкнулся с Элей у ограды ВУЗа и несколько секунд сладко и мучительно вспоминал, откуда ему знакомо ее лицо. Потом они несколько раз пересекались в коридоре общего факультета, он все хотел заговорить, но как-то не выходило… Вечно отвлекали то потребность бежать к научному руководителю, то очередь в столовой, то волнение.
Затем наступило факультетское собрание, куда, не спрашивая, сгоняли всех временно обязанных от лаборантов до преподавателей ради бравых лозунгов и речей декана, больше похожих на выступления вождя. За пять лет, проведенных Никитой в клетке этого здания, достопочтенный декан не сказал ни одного не банального слова. «Не употребляйте наркотиков, не пейте, не курите. Носите шапку, учитесь хорошо – и работать будет не нужно». Обещая абитуриентам беззаботную жизнь, он не только запрещал им работать, хотя яростно агитировал за это на первых курсах, но и отчислял тех, кто смел его ослушаться. Никита понимал, что ни малейшим образом не желает продолжать карьеру в этом царстве двуличия и пресмыкательства перед власть имущими, но идти ему было некуда. Армия представлялась его внутреннему взору грязной отталкивающей тюрьмой, которая никак не подходит людям с его нелюбовью к подчинению.
Скучая и не слушая говорящего, Никита посмотрел вниз и увидел Элю, которая быстро и сбивчиво записывала в телефон: «Существует миллиард способов получить удовольствие нездоровым путем. И такой же миллиард умирать от счастья, не опасаясь, что утром будет болеть голова. Может, меня одну больше покоряет свежий воздух, чем маникюр и галлюцинации».
Ее пальцы путались, она вбивала не те буквы, отдувалась и старательно выворачивала телефон от взора соседей. Девушки рядом с ней в анабиозе смотрели в телефоны или окна.
Это было откровение, словно одержимые, о которых Никита лишь читал, восстали прямо перед ним и привели его мир в ступор. Никита не любил окружать людей расплывчатым ореолом, а с Элей это получилось само. Ему это казалось захватывающим, как психологу, который препарирует пациента во всех невидимых направлениях. Остальные были какие-то однообразные, и он даже не мог толком объяснить, чего хотел от них.
Впрочем, ему было вполне достаточно друзей и проблем, чтобы всерьез не размышлять об Эле. Она была чем-то вроде приятного разнообразия в сутолоке университетских коридоров. Может быть, когда-нибудь… Думать о том, что творится у нее в голове, было приятнее, чем объясняться, а потом мучительно гадать, что делать дальше, что говорить, когда разговор не клеится, а радужные надежды сменяются суровой необходимостью выкручиваться и сохранять от посягательств свой мир. Никите казалось, что человек должен быть свободен от отношений, от их связанности и тупика определенности. С самого детства он именно так видел любовь. Его удивляло, как охотно о своих путах говорят остальные.
Без восторга, но Никита влился в непрерывную околонаучную имитацию и беготню с бумажками и глупыми поручениями деканата. Все путалось, исчезало и требовало в волнении перемещаться, чуть не наскакивая на людей в аудиториях, к преподавателям, которые уже стояли на пороге университета и предвкушали возлежание перед плазмой. На вопли Никиты они с обреченным видом оборачивались. И сквозь эту бессмысленную катавасию он сталкивался с Элей то на улице, то в университете, то видел ее в окне автобуса.
6
На очередном никому не нужном собрании, проводимом с целью вдохнуть в студентов патриотизм и единство вместе с верой в нерушимость православия и самодержавия, Никита сел в колошу. Не успел декан с победоносным видом начать нелепую промывку мозгов, а Никита подумать, что тот отнимает хлеб у Милонова, попутно отмывая неплохой бюджет ВУЗа, как услышал звонок телефона и с ужасом понял, что музыка доносится из его кармана. Никита порывисто дернулся, но успел ударить по кнопке только тогда, когда все поняли, откуда исходит разнесшийся по аудитории гром аккордов AC/DC. Едва ли злобный металл воодушевил основной контингент учащихся. Дорожа местечком в раю, Никита чинно потупил глазки, выслушивая распекательства декана.
Зато Эля, вновь сидящая на ряд ниже, внезапно разрешила его внутреннюю дилемму.
– AC/DC? – с легким сомнением от несовершенства памяти спросила она.
– Ага, – ответил он с той особенной радостью недоумения, которая сопровождает распознавание единомышленника в толпе несуществующих людей.
Отстраненная, но странно сосредоточенная девушка озарилась неожиданной улыбкой.
– Офигеть, – сказала она с похожим оттенком обретающего одобрения.
Это стало началом пленительной охваченности другим существом, не отравленной влюбленностью. Той молниеносно вспыхивающей дружбы и сродства, которые соединяют молодых и не обремененных, которую так больно и противно обрывать, когда обстоятельства или любови разводят разнополых друзей. Влечение тогда становится единственным выходом остаться вместе, потому что иначе попросту не выходит, не выживает. Пару, цепляющуюся друг за друга, все понимают. Иначе обстоит дело с друзьями. Если они живут рядом, еще возможно поддерживать связь, но если разъезжаются, то с каждым днем взаимодействуют меньше. Из этого Гордеева узла существует два выхода – появление кого-то, кто дорог больше и с кем можно спокойно спать и откровенничать, либо спать и откровенничать друг с другом. Вот почему дружба проигрывает любви – она дает еще меньше гарантий, что друг проживет рядом всю жизнь. Здесь дело не в человеческой природе, а в обыкновенном механизме жизни. Ни Никита, ни Эля об этом не задумывались. Дни были слишком заполнены, многолики, чтобы предаваться фатализму. Тем более, Эля признавалась, что ни за что бы не согласилась узнать будущее.
– Это бред, – открывала она едва ли не в первый день знакомства, – жизнь тем и хороша, что не знаешь, умрешь ли завтра или встретишь рассвет, который станет судьбой. Какой будет кайф, если узнаешь все наперед? Это как когда тебе рассказали содержание книги, которую ты страстно хотел прочитать и о действии которой фантазировал. Разница в том, что в этой книге главный герой – ты. Так еще обиднее. Представь, какой ужас узнать, что умрешь через год…
– Может, в этом все же есть светлые стороны. Привести в порядок дела, например, – отзывался Никита, чувствуя особенное возбуждение от обретения духа, испытывая потребность открыть, вкачать в него как можно больше, пока не улетел, не разонравился, не разочаровал.
Разочаровывали всегда, это был закон. Слишком, наверное, сам он был неуживчивым за внешней покладистостью. Эля же, как отражение, выглядела недоступной, слишком в себе уверенной, поэтому к ней редко подходили на улицах – она слишком парализовывала своей отрешенностью, ее почти опасались. Боялись особой внутренней обособленности и силы быть цельной. Внешне она была непримирима и жестка в суждениях, когда ей некого было опасаться, и мягко – отстранена, но непреклонна, когда совершалось что-то, что ее не волновало. В общем и целом, волновало ее мало что из повседневности. Никита прекрасно видел ее умение прощать, сострадать, терпеливость и собранность, но переходить установленные ей грани никто не отваживался.
– Дела и так должны быть всегда в порядке, ни дня не прожито зря. Я и так пытаюсь хлебнуть как можно больше полезного. Если я завтра умру, я не пожалею, что прожгла свою короткую жизнь.
Никита с пониманием и каким-то странно взрослым снисхождением улыбался и согласно жмурился.
Стоило дать ей импульс, Эля загоралась и настраивала диалоги с людьми, воображение которых пыталась поразить. Она жаждала покорять мыслью, словом, смелостью, действием.
Никита и представить не мог масштабов ее одиночества. Одиночества, в которое она загнала себя добровольно, слишком разбиваясь о людей, об их неуютное оголтелое мнение, которое она не спрашивала. Они ее ранили, инъецировали неуютностью. Она никогда не была с ними настоящей. За пределами их тел и пониманий дышалось вольготнее.
Дружбе, основанной на сродстве, нет начала. Она водворяется с полувзгляда, полуслова, оценки. Они не хотели заниматься такой ерундой, как любовь. Она была для обоих низменнее.
7
Чего-то в друзьях мне не хватает. Интересно с ними настолько, что я забываю о времени, лишь в единичных случаях, когда моя извечная внутренняя серьезность – мерило всего, что я вижу – перекрывает задор. Порой мне стыдно оттого, что друзья так добры ко мне, а я плачу им такими рассуждениями. Оборотная сторона потребности в окружающих никогда не достигала во мне таких пожирающих масштабов.
Жаль, что мне не попался тихий мальчик с симпатичными глазками… Хотя я даже не умею флиртовать. Позор, дожив до двадцати одного года, так вести себя с парнями. Большинство вовсе не интересны, а с остальными я свой в доску чувак. Есть и третья категория – милашки, познакомится с которыми не хватает духу. Я слегка утрирую, как и любой человек, описывающий свое отношение к какому-то явлению («Мысль изреченная есть ложь»). До сего момента, когда я, наконец, начала раскрываться окружающему миру, я не была особенно заинтересована тем, что происходило вне меня. Слишком хорошо было мое детство, слишком часто я оставалась в одиночестве, потому что все домочадцы были заняты. И это стало образом жизни. Наверное, я перечитала английских романов. И горжусь этим, как большинство поступающих так же, потому что человеку свойственно благодаря чему-то считать себя лучше прочих. В этом корень хвастливости. Хвастливость – высказанное превосходство, надменность – не высказанное.
Отсиживая иногда скучные, а иногда великолепные дни в университете, я ковыляла домой, надеясь застать дома чашечку кофе со сливками, устроиться возле монитора и, испытывая непонятную усталость расслабления, продолжить свое кинематографическое образование. В обычай нашей группы вошло упрашивать преподов отпустить нас пораньше с последних пар, на что те увертливо молчали.
В лучшие дни, когда моя социопатия блокировалась притоком весны к глазам, мы с одногруппниками шли падать на коньках, чкаться по торговым центрам или кататься на лошадях.
Люблю жизнь. Люблю особую атмосферу города, занятости, молодости, кед для быстрого бега, рюкзаков и электронных книжек. Имитацию бурной деятельности, важности копаний перед чашечкой недешевого кофе, респектабельность от сознания, что ты студент, а потом будешь состоявшейся личностью. Семьи нет, и не очень тоскуешь по душе рядом в одинокие вечера. Вполне хватает случайных компаний из людей, которых порой не хочется слушать. Но уже прорывается что-то… всем в конечном счете нужно одно – чтобы их любили. Ну и деньги, естественно.
Летними сумерками воздух меняется очень быстро, не успеваешь уловить его мелодичную прелесть, он рассеивается, обостряется. В пространстве появляется жажда деятельности, она словно подталкивает выбежать на улицу, а не сидеть в плену штор и стен, мешающих обзору. Топать по высушенному песком и пылью асфальту, остывающему после плодотворного дня, когда будоражащее солнце застилает тихие улицы, и нет мочи терпеть это ощущение счастья, молодости, надежды.
С приходом тепла становится веселее, лучше, легче дышать. Беспрестанно тянет вечерами кинуться в водоворот туда, где за полями после гор обрывается в океан неба огромный сизый мир, раствориться в этом, проникнуть, слиться… Что если люди, которые в старости уходят из домов, просто идут за зов? Я тоже испытываю потребность всегда куда-то брести, толком не зная цели, зачарованная туманными перспективами. Вся жизнь – путь с завязанными глазами. Путь несовершенства, градации, преломления и фантазии памяти.
Мне, несмотря на ориентировку в прошлое, его тайны, нравится мое время. Прогнозы не сбываются, апокалипсисы отодвигаются, на Марс мы еще не полетели, так что говорить об этом? К чему эта истерия по тому, что, возможно, никогда и не произойдет? Лучше бы люди с таким же рвением чистили и штопали свое настоящее. Веру в пустой треп и неосуществимые мечты я переросла в подростковом возрасте, оставив фантасмагориям безопасное пространство лишь в своей голове.