Мое время, моя молодость. Когда человек стареет, у него больше нет времени, только горечь хлещущей по щекам юности. Первые любови и университет вдруг оказываются лучшим, что было, где-то за второй половиной жизни, когда понимаешь, что все обрывается. Я же просто наслаждаюсь каждым дождем, увлажняющим жирную почву.
8
Никита – первый и единственный из всех, с кем я часами взахлеб говорю о Цветаевой, о том, что не люблю музыку на нее. Она от нее отвлекает. Это чей-то взгляд, не мой. Марина Ивановна у каждого должна быть своя. Свою я не отдам. Не выношу так же и того, как кто-то читает мои любимые стихи. Это кощунство, чтецы все делают не так, вклиниваясь в мой стерильный мир любимых поэтов, топчась в нем. Цветаева и подобные ей певцы человеческих проявлений олицетворяют мир, к которому я едва ли прикоснусь – так он разнопланов, да и прелесть его в моем воображении. Не достичь, не окунуться туда, лишь провести пальцем, да и то будет счастьем.
Разница между Никитой и остальными моими друзьями состоит в том, что ему интересно. Он понимает. От хорошего воспитания, может, от нежности и немного жалости ко мне… От скромности его этой невыносимой… Я не знаю. Люблю выдумывать, и, кажется, вновь выдумываю сейчас.
Все я выплескиваю на него в каком-то приступе озноба, пока можно, пока не перерубило. О деревьях возле моего любимого родника, о воздухе… О Queen – этом растянутом на годы ни с чем не сравнимом наслаждении. Они как любовь всей жизни – надоесть не могут. Фредди такой родной. Он мне ближе друзей, постоянно снится в ореоле доверчивого беззащитного человека. Он дает мне радость и вдохновение каждый день и никогда не огорчает. Его божественный голос растворяет в себе, я уже не совсем я в такие мгновения. Осязаемое наслаждение, настоящий нескрываемый экстаз.
Экстаз доносить до чужого сознания то, что до безумия люблю, что застилает для меня весь остальной скучный мир повседневной суеты и каких-то остатков, выжимок из людей, которые вроде бы и чувствуют, вроде бы не злы, но тем не менее не те. Которые окружают повсюду и колют необдуманными фразами. Что они вообще думают, игнорируя то, что действительно ценно, огромная загадка, которую даже распечатывать неинтересно.
Абстрагируясь, Никита любит людей, что для меня недостижимо. Я утопаю в одиночестве, он веселится с друзьями, а результат один. Разными путями мы приходим к одному. Но порой мелькает между нами что-то… недосказанное. Как будто кровь другой группы сворачивается в чужих жилах.
9
Я пытаюсь отогнать нескончаемый страх за будущее по мере приближения выпуска… Страх, здорово портящий мне настроение по вечерам, когда я остаюсь наедине со своей жизнью и осознаю, как она хороша. И от лени особенно не заморачиваюсь над вездесущими проблемами. Выпускной в школе стал избавлением, выпускной в универе – приближающейся катастрофой. Так в кайф мне было это ощущение значительности оттого, что я выхожу из инста, у меня есть жизнь, занятия… Я стою чего-то, у меня есть будущее. Может, это просто самообман, но я так и не научилась мыслить по-взрослому, постоянно пребывая где-то рядом, но за пленкой-гранью. В период написания диплома у меня было достаточно сил и времени, чтобы утром попрыгать на кафедре, потаскать пробирки, возможно, даже отогнать спирт или замешать питательную среду, повосхищаться видом из окон, поскучать, перекусить в столовой с подругой и до наступления истинной усталости убраться восвояси, пустившись бродить по городу или пригороду.
Весной… Весной все иначе. Жизнь зависит не от объективных обстоятельств, а в большей степени от восприятия их. Порой утром мне кажется, что я жалкое ничтожество без будущего, без проблесков, обреченное на бессмысленное волочение ног на протяжении ближайших лет шестидесяти.
Дома с его до нервоза обустроенным бытом, когда я приходила в неистовство, видя водяное пятно от кружки на столе (разумеется, от обилия свободного времени), меня ждала неуловимая прелесть вещей, образа жизни. Окружения, которое я создала себе в квартире, доставшейся в наследство. Том Ахмадулиной на столе, а на диване небрежно раскинутая пестрая юбка. Это едва ли в полной мере характеризует меня, но все же привлекательно, по-девичьи прелестно, что мне особенно дорого, потому что женщиной я быть училась, как и всему, что из себя представляю. "Женщиной не рождаются – женщиной становятся", – говорила великая Симона. Мы сами делаем себя в любом случае, до самой смерти, каждый день. И деградацию производим сами. Потому что работа мозга непрерывна, часто безотчетна. Даже последний обыватель читает или смотрит что-то совершенно отупляющее и никчемное, не задумываясь, что крадет у себя последние крупицы просветления.
Ветерок в окне, забирающийся в мои шуршащие волосы. И мелодичные аккорды HIM, внушающие мне беспредельное чувство жизни и растворение пополам со светом…
То, что на поверхности – мода, бытовые разговоры, лекции, скука, машинальные дела вроде стояния в очередях и драяния полов монотонно уходит, не цепляясь за память, потому что относится к категории жизненного мусора, который никоим образом не способен приподнять, вынести на свет. Напротив, он тянет вниз и засасывает. От людей, пропагандирующих этот приземленный материализм, надо шарахаться, а не водить знакомства. Потому что они отнимают не только время, но и высасывают душу, забивают ее, паразитируют на ней.
Я рождена быть сторонним наблюдателем, который из своей тишины ревностно подмечает каждую мелочь. Мне претит быть в центре чуждого внимания потому, что это предполагает волей-неволей выслушивать мнения людей, которые звучат тише, чем трава под ногами. От травы есть польза – она перерабатывает энергию Солнца в фотосинтез, радует глаз своей заводной зеленью.
10
Никита, вновь оторвавшись от дневника, ставшего увлекательным путешествием в прошлое, раскрывающееся с иной, ирреальной стороны, невольно усмехнулся, как разителен был контраст от встреч с Элей и Инной.
Инна сразу зажгла, разгорелась сама, пробудила то, о чем принято говорить лишь намеками. Эля по сравнению с Инной казалась просто приятной девочкой, свободно одетой, с яркими кусками порезанных волос. Может, Инну бы и хватило на меньшее время, но запал был куда ярче.
– Если про девушку можно сказать только, что она симпатичная – она проиграла, – припомнились слова Эли.
Больше всего в девушках он любил пальцы. В меру длинные, припухлые, с ухоженными не длинными ногтями… Наращенные когти отвращали от их носительницы с неумолимой силой.
Бывало, девушки попадались хорошенькие, но в них не было определяющего – образа, духа, они собирались лишь чредой разрозненных деталей. Никита смеялся над теми, кто говорил, что внешность второстепенна – так судили лишь те, кто не умел читать неуловимые, но с головой выдающие детали, жесты, взгляды, поджимания рта.
Когда-то детали их встречи были очень важны, периодически всплывали в памяти, но уже без драгоценных подробностей – ощущений, воспоминаний о полуулыбках и запахе в аудитории. Пару раз он видел Инну участвующей в никчемных университетских олимпиадах и концертах, где сам не прочь был спеть, когда разрешали. За продуманностью Инны проглядывала поверхностная непринужденность. Несмотря на колотящееся сердце, продолжал строить из себя Казанову, подпитываясь взаимностью. Вспоминать все это теперь было досадно.
Когда Никита выдумал ее образ, помноженный на интенсивность новизны Инны, образ этот редко бывал так же живуч и многогранен, как человек рядом с бесчисленным множеством преломлений. На отражение цельной личности не хватало фантазии.
Тем больше обескуражило запинающиеся чириканье, произнесенное в укромном местечке городского парка:
– Ты, наверное, меня убьешь.
Ее глаза, прежде такие искрометные, почудились ему пустоватыми. Из Инны как-то разом ушла сердечность, которая парализовала его в первые их встречи. Может, он неверно все истолковал, Никита ведь знал, что люди слишком часто ошибаются, чтобы верить даже себе, так все размыто в мире интерпретаций. Здесь не требуется даже лгать, достаточно рассказать одну историю с трех разных точек зрения.
Все пошло крахом. Первый, казалось, по-настоящему многообещающий роман. Поначалу скорая свадьба Инны с состоятельным, но нелюбимым мужчиной старше нее, подобранным родителями, не показалась Никите катастрофой. В силу неопытности он не умел или не хотел заползти вглубь событий и продолжал встречаться с Инной.
– Я не могу отказаться, – страдальчески отвечала она на его закономерные вопросы, – родители уже заплатили за свадьбу.
– А как же мы?
– С нами ничего не случится.
– Ты вроде собралась жить с другим.
– Он ничего не узнает.
Никита шел домой и тихо негодовал. Его она хотела использовать как игрушку, мужа как мешок с деньгами, а сама при этом продолжала казаться самой себе воздушной. Сперва он отнесся к ее жениху как к тирану, который женится на девушке чуть ли не против ее воли. Теперь понял, как подло вел себя. Как бы он чувствовал себя на месте этого человека? Который состоялся и хотел теперь создать семью… Вполне естественное желание.
Когда Инна склонялась к нему, чтобы губами прикоснуться к шее, Никита уже не закрывал глаза в немом блаженстве. Он чувствовал что-то отравляющее в мозгу и крови.
И тут же его мысли улетали к жениху Инны. Первая боль прошла, но все же было мучительно внимать друзьям, а думать при этом о другом. Тайком слушать Земфиру и Би2, обращаясь к их ускользающей, даже порой вымученной лирике тоски.
Где начало нашего отношения к человеку – в анализе всего, что может дать внешнее впечатление, или в перенесении мнения о внутреннем устройстве объекта на его лик? Когда-то Никита мечтал стать физиономистом, но быстро понял, что человек – слишком сложный механизм, чтобы иметь какое-то систематизированное суждение о его внутреннем мире. Сам факт его отражения на лице бесспорен, но однозначно судить, что такие-то черты характера обязательно приводят к таким-то складкам, Никита считал идиотизмом.
Он говорил об этом с Элей. Он очень любил говорить с ней обо всем, что занимало его. Она была как будто его ненаписанным дневником, дневником – собеседником.
– У Франсуазы Саган умные блестящие глаза. Кажется мне так, потому что это объективно или потому, что я знаю, что она такова? Как можно однозначно ответить на этом вопрос? Однозначность все губит, вгоняет нас во тьму. Мы бесконечно предвзяты. Мудрость не бывает линейной. Мудрость – это широта. Понимание, что все кругом – бездна.
Никита не знал, кто такая Франсуаза Саган и какие у нее глаза, но слова Эли были настолько точны и полны, что он в каком-то благоговении не нашел, что ответить. Она была просто безмятежностью, облегчением.
11
Порой хочется лишь гулять до упаду по облитым солнцем полям города, где я родилась и который впитался в меня своими лучшими чертами, такого неказистого и обделенного истинной грацией архитектуры, но вскормившего меня «на своих мелких водах». Я со страхом думаю, кем бы стала, если бы выросла в крупном городе. Да, там больше возможностей, но люди запакованы, зашиты в свои квартиры, видят природу в лучшем случае по выходным. Они несчастны, должно быть, как только может быть несчастно существо, вышедшее из недр Вселенной и большую часть жизни обитающее в рукотворном. В родном городе я задыхаюсь, но и люблю его безумно, потому что без него я была бы совершенно другой, а этого мне совсем не хочется. То же самое я чувствую по отношению к моей семье.
Порой по родному городу можно погулять, не испытывая отвратительного чувства сельской загнанности. Но чаще я просто хватаю наушники и устремляюсь на дачи, в поля, в лес… Лучшие воспоминания моего подросткового возраста как раз и связаны с одинокими прогулками под стук рока – музыки настоящей свободы, смутной магии слов и мелодий. Только молчание и природа не подтачивают, а вселяют силу, успокаивают душу, открывают простор воображению и отдыху от тонн ненужного шлака, что льет на меня цивилизация и особенно люди, которые не понимают, для каких целей топчут землю. Когда деревья своим благородством и листвой перестают скрывать обшарпанные дома, раздолбанный грязный асфальт и бродячих собак, выплывающих по мере приближения к постройкам, мой маленький побег подходит к концу. И среди этих склизких запахов разложения и упадка вдруг пробивается чей-то свежий вымытый аромат. Тянущий запах теплого человеческого тела из-под слегка замазанной кожным салом куртки, неведомые фимиамы чужаков, опережающих в потоке.
Зимой – ежегодной пыткой, остается только прорваться в зазывную темень тянущего холодком и задумчивостью сада. В совершенство тьмы и ее пугающую, затягивающую глубину. В шелковую вуаль тумана, завесой гнетущую город, в мягкий ночной воздух. Распластанная по воздуху темень вливается в глаза, преломляясь и почти исчезая от истового свечения еще не полностью замеревшего заката. Деревья в порохе снега словно радуются моему присутствию и тянут ко мне свои лапы, унизанные призраком аромата остро пахнущих яблок, обрамленные вязкой плотностью листвы. А я только и могу, что бросаться в снег и, лежа на спине, вгрызаться в открывающееся небо. В полусумраке мутные русские месяцы – близнецы друг друга, замирают, а на небе едва заметно полыхают остаточные нити облаков, словно осадок в колбе.
Но вот распухает весна, и любимые свои окна я остервенело освобождаю от досаждающей паутины ненужных штор, мешающих взгляду вырываться из плена стен. Всегда мне, как безумной, хотелось уйти, раствориться в чем-то… Когда я видела заледенелую пустынную дорогу, ведущую в ночь, в мрак и неизведанность, то, как плененная, брела туда, сама не понимая, что хочу отыскать. Плетеными летними вечерами я лежала на своей крыше, наблюдая закаты, сумерки, ежась от ночи, растворяясь от блаженства… Все это было так просто и доступно и в то же время так волшебно, так прекрасно, тайно, мое и ничье больше! Никто в целом мире больше не умеет так чувствовать и видеть… До сих пор то время относится к самым лелеемым моим воспоминаниям. Пронзающие лучи эйфории хочется удержать, ухватить, спрятать от посторонних.
Я часто читаю романы – исповеди вроде творений Сильвии Плат. Не то чтобы я пленена ее стилем изложения, но любой неплохой срез жизни от первого лица становится интимным, ты словно проникаешь вглубь мозга автора, насколько это возможно. И постигаешь глубины сознания – полезное разнообразие. Для меня всегда было наркотиком копаться в чужих головах, бзиках и тайнах.
Белый свет летних вечеров моих лучших мгновений. Открытая им кожа, ласкаемая легкой одеждой, не способной защитить. Но так почему-то легче и спокойнее. Словно нападать никто и не собирается. Ветки деревьев со звуком отточенных бус бросаются в окна проезжающих маршруток, борясь со стеклом. Вперемешку, вдогонку музыке стучат ахматовские строки. Бархатный поцелуй лета едва касается кожи, но оставляет в душе неприметный восторженный трепет. Талое время освобождает воздух вечера от зноя. Слабый летний дождь иногда прыскает в глаза короткими переливами.
Непостижимая прелесть сочетаний нот Neutral Milk Hotel, ощущения, которыми они заряжают, искомое – не вычурное, задушевное, позволяет чуть глянуть в дебри души творца, изнутри прочувствовать мир человека, к которому пришла эта музыка. Так ведь должно быть – любое настоящее творение – исповедь, автопортрет. Поэтому цепляет лишь искренность и почерк, которые проступают через шелуху жирными чернилами.