Артуру почему-то вспомнились самые первые игры, в которые он играл на ZX Spectrum у друга в начале 90-х. В них ощущалось какое-то трудновыразимое зияние первозданного компьютерного космоса, постоянно маячившего на бэкграунде хрупкой виртуальной реальности. Митяй, видя задумчивость, проступившую на лице собеседника, глубоко затянулся с хитрым ленинским прищуром – и продолжил:
– А отчего столько проблем в нашей сегодняшней жизни? Я тебе скажу, отчего. Операционку нам безбожно засирают с детства: ненужными программами, файерволлами, а то и просто откровенно вредоносными троянами и мейлверами. И прав у нас, как у юзеров, никаких. Только обязанности.
Сидим, покорно хаваем очередную рекламу, выплывающую между сериями ежедневной медиа-жвачки по внутреннему ютьюбу. И даже не сглатываем. И всё это оттуда, – тут он выразительно показал большим пальцем согнутой в локте руки куда-то назад, за спину, – из исходного кода. Досо-кратики его и сгенерировали. Затем Платон взял на себя оболочку и содержательную часть программирования, Аристотель – структурную. Так и заложили основы «парадигмы рационального самосознания», понимаешь. Потом запустили туда юзеров-христиан. Кстати, ты когда-нибудь думал, почему Наша Эра так называется? Нет? Так вот… До этого глючило всё основательно, чудеса всякие были, знамения, читы. Всё Древнее Время отладка шла. Ну там, бета-тестинг, доведение до ума. Будда вообще супер-хакером был, который, найдя один эксплойт, умудрился полностью систему перепрограммировать. А потом пришел Христос – как первоюзер, обнаруживший баг в операционке. И его подчистили, как и все предыдущие. Баг, я имею в виду. Ну и далее, по нарастающей – как только кто-то даже небольшой глитч находил, его тут же ликвидировали. Хотя христианский баг разветвленным оказался: все Средние Века Блаженный Августин, Фома Аквинский, Эриугена, отцы-каппадокийцы и прочие столпы святоотеческой мысли его вариации разрабатывали… Вплоть до Лютера, Кальвина и Мюнцера. И вот! Что же мы имеем к 16 веку? А?
Понимая, что Митяй уже набрал достаточные для дальнейшего изложения обороты, Артур счел необходимым лишь утвердительно кашлянуть в знак поощрения разворачивающейся на его глазах мысли.
– Имеем продвинутого юзера. Или рационального субъекта, живущего в условиях тотального отсутствия багов. Просто нормального человека, как его сейчас называют. Закрытой со всех сторон «коробочки», способной передвигаться, перетаскивать иконки и копировать контент. Современная система буржуазного права, морали, этики и негласных нормативов поведения основана только на этом субъекте. Не знающего ни чудес, ни знамений. Но главное, – тут он под торжествующий стрекот цикад воздел палец вверх, к темнеющему южному небу, – воспринимающего мир исключительно и только через окно этой операционной системы. Забывшего о том, что находится внутри игры. Именно массовость и кажущаяся успешность таких вот граждан и сделала в итоге эту допиленную операционку общеобязательной, монополизировав право на код, приведя к несчастному европеизированному сознанию современности, попавшегося в ловушку плавности графики и отсутствия глюков. Понимаешь? Даже зазора не осталось, по которому можно было бы определить, что находишься в виртуальности. По крайней мере, так кажется.
– И что же нам теперь с этим делать? – с неподдельным интересом поинтересовался Артур, оценивший мысль собеседника.
– А мы с тобой вот уже делаем, – Митяй с усмешкой выпустил еще одно колечко к звездам. – Перепрограммироваться, разумеется.
– Ну, знаешь. Можно же вообще психоделиками всю систему себе разнести. До синего экрана смерти.
– Ну и как – разнес ты себе? – усмехнулся Митяй.
Артур только отрицательно покачал головой и надолго задумался.
Митяй был действительно интересен. Своеобразная глубина его лубочно-кибернетического пост-хайдеггерианства приятно удивляла. Но было еще кое-что. Митяй, будучи абсолютно правым в своем анализе, будто бы не улавливал какой-то очень важной полосы реальности – аспекта нуминозности каждого восприятия, – и именно в общении с ним этот аспект, подобно зияющей прорехе на белой скатерти, становился очевидным. Вся эта его нарочитая вальяжность и небрежность формулировок проистекала – Артур отчетливо ощущал это – из-за неумения поддержать тот баланс, который и составляет скрытый источник эстетического удовольствия жить. Хорошо отработанный псевдо-базаровский тон позволял Митяю более-менее спокойно экзистировать, привычно вытесняя подобные вопросы.
Митяй казался адептом какого-то хитро стилизующегося под кибернетизм философского направления, поставившего своей целью обосновать окончательную неразличимость виртуального и реального. А отличие существовало – Артур сейчас явственно чувствовал это – и все попытки его нивелировать были возможны только из-за своеобразной оглушенности и ослепленности человека жизнью: подобно тому, как после долгого пребывания за компьютером резко снижается острота ночного зрения; теряется то самое, трудноуловимое, чувство реальности – и деревья, люди, собаки, встретившиеся в темноте, кажутся однопорядковыми с состоящими из пикселей персонажами видеоигр.
Но стоит только провести без компьютера неделю или больше, как постепенно возвращается притупленное метафизическое чувство реального – и кажется невероятным и нелепым подобное смешение иллюзий и действительности, вызванное всего лишь недостатком концептуального зрительного пурпура на сетчатке «интроцептивных глаз».
Оставалась, правда, возможность понимания компьютерной метафоры как отображающей некую псевдо-платоновскую сверх-реальность, по отношению к которой наша и была игровой, но тогда для поддержания такой картины мира Митяю необходимо было включить в свою концепцию уровни вложенности виртуальности и показать критерии отличия их друг от друга, чего он, по крайней мере, пока, не делал.
Артур задумался о том, на чем может быть основано его собственное пресловутое «чувство реальности», но мысль почему-то выскальзывала и никак не позволяла двинуться дальше в этом направлении. Вздохнув, он понял, что конопляно-иронический дискурс, выстроившийся у них с Митяем, сейчас просто не позволит перейти на такой глубокий пласт понимания.
Экзистенциальная вселенная Митяя, беспечно покачивающегося в гамаке и пускающего одно колечко за другим в окончательно потемневшее небо, вдруг представилась ему эдаким длинным и жестким металлическим рельсом, начинающимся где-то очень далеко внизу и уходящим ввысь. «Не таковы ли все математически и в целом дигитально ориентированные люди?» – всплыла на поверхность сознания результирующая мысль.
Этот простенький образ неожиданно стал своеобразным ключом к личности Митяя. Стало понятно, почему он сам, бравируя наплевательски-стоическим отношением к любым наименованиям, выбрал себе и поддерживал циркуляцию в сообществе такой странной для мыслящего человека клички, почему разговаривал о глубоких вещах только под травой…
– Кстати, на эту тему, – наконец вынырнул на уровень словопроизнесения Артур, и сразу двинулся в атаку, подстраиваясь под тон собеседника, – я тут полгода назад на Бали в Magic Shop’е был. И пришло мне там осознание: описанная тобой проблема увеличения наших прав и расширения доступа состоит в том, что у нас недостаточно длинные мысли.
– Сечёшь, – уважительно покосился на него из соседнего гамака Митек. – И чего надумал?
– Надумал, что надо удлинять.
– Это ясно. А как?
– Себя помнить, как завещал нам товарищ Гурджиев. Наращивать фундамент опоры самосознания.
– Во! Другими словами – расширять свои права в системе. До уровня 777 и получения root’a. В этом фундамент, а? – хитро приподнял бровь Митяй.
– Типа того. Я не скажу, что в программировании мощно ориентируюсь, но сейчас, подхватывая твой тред, усекаю, о чем ты. Действительно, ведь получается, что у нас по умолчанию уровень влияния на систему и свое окружение почти нулевой. Как посадили нас в детстве на какой-то узел телесного и социального механизма, так мы его до старости, как правило, и обслуживаем. «Где родился, там и пригодился». Даже удалить или переименовать что-то серьезное в себе и своей собственной жизни – и то прав нет.
– Ну, я смотрю, голова у тебя на плечах имеется, – протянул Митяй, раскуривая следующий косяк.
– Хорошо, но в какую именно сторону наращивать права? Куда расширять сознание? – не останавливался Артур.
– То есть куда? В сторону расширения прав. А еще лучше – возможности программировать под DOS'ом. Или вообще на ассемблере.
– В этом плане невидимо всё, зыбко. Визуального интерфейса нет. А расширять или менять систему можно ведь в любом направлении. Свернуть себе что-нибудь важное или удалить жизненно необходимое – проще простого…
– Зыбко, говоришь, и невидимо? – оборвал его собеседник, пристально заглядывая в лицо.
– Ага, – подтвердил Артур.
– Ты застрял в текстурах, – наконец, констатировал Митяй.
– Что?
– Застрял в текстурах. Система дала сбой при каких-то не совсем понятных ей обстоятельствах – наверное, ты пролез за пределы обычной игровой площадки. Знаешь, как в Doom’е или Quake бывает: войдешь как-нибудь неудачно в угол, застрянешь и ёрзаешь, чтобы выбраться. А потом перед глазами уже какое-то месиво из напластования одних текстур на другие – или чернота, окружающая карту. В результате ты находишься вообще хрен знает где. Чего быть, разумеется, не должно.
– Образно, ёмко, – кивнул головой Артур. – Может, и застрял. Только, наверное, еще очень-очень давно. И слабо помню, как это случилось. Но, полагаю, для реализации такой опыт выхода за пределы и прямого контакта с изнанкой реальности – самое то.
– А знаешь, что такое твоя реализация-то? – повесил вопрос Митяй, пуская вверх сизоватое дымовое колечко.
– Похоже, теперь знаю, – радостно отозвался Артур, ощущая, что получил ответ на свой недавний вопрос и ухватил концептуальный каркас кибернетического евангелия от Митяя. Прищурившись в звездное небо, он с улыбкой выпустил полностью идентичное митяевскому облачко. – Реализация это развиртуализация.
Остановка
Проезжая на байке по второстепенной дороге, идущей вдоль берега, Артур решил остановиться из-за внезапно накатившего ощущения дежа вю: окружающий пейзаж откликался чем-то смутно знакомым внутри, как обложка полузабытой, но зачитанной до дыр книжки детства.
Повинуясь этому чувству, он спешился и решил осмотреться. Картина открывалась и впрямь живописная: в зажатой между двумя лесистыми холмами долине виднелись заросли каких-то папоротников, за которыми начинались поля для выгула буйволов с болотистыми заводями и неизменными белыми птичками-симбионтами. Поглядывая на солнце, уже начинавшее крениться к закату, Артур направился по тропинке к ближайшему холму. На краю поля он заметил грибы с обтекаемыми шляпками аэродинамической формы, в точности похожие на те, которые повстречал когда-то на Пхукете, поднимаясь к Биг Будде. На этот раз он их съел без особых раздумий.
Тропинка вела дальше, прихотливыми извивами приближая к морю, над которым уже разгорался удивительной красоты закат. Артур сел прямо на песок и минут тридцать медитировал, созерцая фиолетовый горизонт. А затем тьма опустилась на берег. Что-то ощутимо изменилось вокруг. Поднялся ветер, и прибрежные пальмы затрепетали под его порывами. Приливные волны нахлестом брали торчащие из воды камни.
Взошла луна, и, несмотря на сгустившуюся ночь, вдруг стало как-то необычно, невероятно светло. Наблюдая за темной лазурью небес, Артур отправился по берегу дальше и наткнулся на дорожку, уводящую вверх по склону. Как ни странно, она была асфальтированной.
Идя по ней, он раздумывал об остановке мира по Кастанеде.
Что это значит – «остановить мир»? Очевидно, войти на мгновение в такое состояние, при котором сборка реальности по привычным лекалам прекращается – и появляется возможность, воспользовавшись этой остановкой, реорганизовать восприятие. Как это должно ощущаться изнутри? Например, так, что вместо зарослей и кустов вокруг я наблюдал бы пятна и тени, цветовые неоднородности, возникающие на сетчатке, фиксируя их на этапе, предшествующем всякой интерпретации. Но это же должно относиться и к слуху, и к осязанию: обычная временная синхронизация всех сенсорных каналов в формочке текущего момента при остановке мира уступает место аморфной растопленности.
Мысль, с помощью которой это продумывалось, постепенно стала настолько объемной и сильной, что пресловутая растопленность из отдаленной теоретической перспективы буквально на глазах превращалась в реальность. Это пугало.
Насколько это опасно? Есть ли риск не собраться заново? Или попасть в какую-нибудь смертельную ситуацию в этом состоянии?.. Наверное, да. Но при соблюдении минимальных мер предосторожности попробовать в любом случае стоит.
Тропинка, между тем, уже давно вела по каким-то темным зарослям. Попытавшись напрячь глаза и сфокусироваться, чтобы лучше видеть, Артур вдруг поймал неожиданный эффект: в опустившихся на джунгли сумерках мир надвинулся, дрогнул и поплыл, детали укрупнились и стали более объемными. Даже светлячки, летающие по сторонам от дорожки, казались мелкими золотистыми волосками лоснящегося подшерстка реальности. Время приостановилось, пронзительно звеня натянутыми струнами мгновений. В такой странной темпоральной оптике всё окружающее стало удивительно напоминать танцпол в свете стробоскопов: воспринимаемое подавалось сознанию большими сгустками кадров, кое-как склеенными друг с другом. Внезапно впереди из темноты вынырнул одинокий фонарь, изливавшийся на дорожку уютно-желтым светом: теплым, ламповым, мягким, навевающем мысли об абажуре и домашнем диване. Мир под фонарем до неузнаваемости преобразился, всё вокруг излучало приглушенное сияние и по неизвестной причине казалось благоухающим. Откуда-то из глубины выплыло странное впечатление изолированности этого куска реальности: стало казаться, что кроме этого освещенного пятна под фонарем, окруженного со всех сторон тьмой, в мире больше ничего не осталось.
Артур поддался этому впечатлению и стоял так долгое время, неотрывно глядя на конус света, ниспадающий с фонаря на асфальт дорожки – и сгустившийся океан темноты вокруг. Неровности и трещинки освещенной асфальтовой ойкумены поблескивали, резко диссонируя с кромешной чернотой внешнего космоса.
Как это похоже на мой жизненный мир, – подумал Артур, наблюдая за пограничным рубежьем кустов, балансирующих на границе освещенного пространства. – Или уж скорее безжизненный…
Эта безжизненность, однообразная и монотонная рамка неизменного внутреннего ландшафта, в которой, как в экране телевизора, уже воспринималось всё остальное, теперь ощущалась таким застарелым и приевшимся стеснением, что, стоило только обратить на нее внимание, вызывала отчаянное желание одним внутренним рывком расширить это тесное пространство. Зацепившись вниманием за неестественную стробоскопическую раскадровку, еще больше усиливавшую эффект телетрансляции, Артур трудноописуемым усилием сделал что-то, похожее на переключение внутреннего канала: за ушами послышалось что-то наподобие щелчка – и все звуки исчезли. Но исчезли не только звуки. Приостановились краски, запахи и чувства. Внимание, подобно шустрой белке, обрело возможность свободно перебегать по всему дереву сенсорного восприятия, чем незамедлительно и воспользовалось: сознание, оставаясь таким же собранным, с удивлением наблюдало за флуктуирующим пространством визуальных и кинестетических не-форм, из которых уже складывались предметы, движения и само ощущение глубины.