Кира зашлась то ли смехом, то ли безудержным болезненным кашлем. Скорее всё-таки смехом, потому что тут же и простонала почти сквозь всхлипы:
– «Порождения ехиднины»!
Спутник, видимо, озадаченный внезапностью перемены в девушке, промолчал.
А девушка замахала свободной рукой, борясь с приступом, и продолжила, энергично выстукивая каблучками бот по мостовой:
– Это ж вам не чревовещания «живого трупа» Гузика, закаченные глазки баронессы Прасковьи или ахинея Малахова. Нет, я готова согласиться, что каждое второе «духовные общество» нынче – помесь «жёлтого дома» и ярмарочного балагана. Всё с мошеннической машинерией под сценой. Но кто рискнёт опровергнуть реальность Шамбалы? Вы вот рискнёте? Это же всё одно, что утверждать, что и никакого Тибета нет вовсе, коли ты лично его не видел, а может, и видел, но видел зря, ежели не пощупал для прочности оснований. Ибо, «пока не вложу персты свои в раны…» Нет, я серьёзно, вы как? Насчёт: «персты вложить»?
Кира наконец обернулась.
Гирлянды круглых фонарей Литейного моста уходили на Выборгскую сторону и сходились там в застывшем фейерверке над тёмной водой. Да, люди по-прежнему сновали по мосту – и мимо неё, и навстречу, и едва не наталкиваясь. Люди по-прежнему заполняли мир своими мимолётными взглядами, обрывками слов, смеха, кашля, бегом, потерянными силуэтами вдали и картинными позами на переднем плане, раздражённой жестикуляцией, шорохом дамских подолов и цоканьем подбитых сапог кавалеров. Их было так много, даже без учёта тех, кого не видно было в конных экипажах и салонах автомобилей, и тех, кого хоть и было видно, но их и так уже учёл и пересчитал кондуктор трамвая. Людей было много. Но вот «с ней» не было никого.
Она подождала, топчась на месте, в тени афишной тумбы, и насторожившись, не появится ли её спутник, вынырнув из толпы с запоздалыми извинениями, или, что куда хуже, не объявится ли кто иной, нездорово заинтересовавшийся барышней, говорящей сама с собой?..
Никто не объявился, чему она почти уже не удивилась. Может, он, тот поэт из Собрания, отстал и ушёл давно, напуганный и разочарованный? Может, даже и скорей всего, они прилично попрощались, и она удачливо отвязалась от всех своих обычных провожатых. А может, никого и не было?
Через минуту в тёмную реку сквозь петли русалочьих хвостов в ажурном литье ограды канул скомканный платок с коричневым бочонком пустого аптекарского флакона…
Николай Иванов
Августовские леса. Февраль 1915-го
Размеренная ходьба на морозе не согревает нисколько.
Тут поневоле размечтаешься… нет, не о голландке с обжигающими изразцами в петроградской квартире, не о раскрасневшемся поддувале русской печи в какой-нибудь смрадной избе, вросшей в землю ещё при Радищеве, и даже не о костерке, размётанном на степном привале всеми ветрами. А о солдатском караульном тулупе и валенках размечтаешься. И рад бы, если уж не убежать никуда от этой беды – холодных ног, – то пробежаться, хоть рысцой растоптать в сапогах эту мёрзлую и мерзкую слякоть портянок. Да где там. На малейшее шевеление в колонне немец откликается настороженным: «Halt!» – пусть усталым и безразличным, но веришь и ему, и поведённому в твою сторону стволу «маузера» безоговорочно. Веришь, что Фридриху проще, не снимая цивильной варежки, нажать на спусковой крючок, чем слезать с саней, где у него уже угретое гнёздышко в соломе, да с русской шинелькой на холодных сапогах. А бегать к пленным, орать да пинать их прикладами – это пусть поляки побегают да погреются. Они энтузиасты. Один из них уж было наскочил с винтовкой, перехваченной за цевьё, на подпрапорщика Радецкого, что походил на заиндевелую колоду, которая только «щучьим велением» движется в нужном направлении. Движется, но то и дело сбивается с него, уходя из колонны замысловатым зигзагом. Замахнулся поляк загнать бедолагу в подобие строя. Но, наткнувшись на сумрачный взгляд Николая из-под закуржавленых бровей, ограничился только окриком: «Хутче, пся крев!»
Капитан Иванов не то вновь вернулся к своим размышлениям, не то вновь окунулся в холодный рассудочный бред, помогающий медленно, шаг за шагом, если и не вовсе уйти от действительности, то хотя бы, двигаться ей параллельно.
Насколько всё скверно?
Окончательный вывод уже вскорости помог сделать встретившийся им по пути примечательный «Panhard-Levassor», «под снег» крашенный известью. Кабриолет модели 1908 года. Несколько устаревший, но отличавшийся редкой для «мобилизованных» проходимостью (французы до войны ещё из таких «пулемётный автомобиль» делали для службы в Марокко).
«Panhard» выволокли из ворот пленённым, на буксировочном тросе, как на аркане. Грузовой «Daimler», что тащил беднягу, казался самодовольным янычаром. Сыто урча и отфыркиваясь сизым смрадом, тупорылый «немец» добрался наконец, ёрзая по грязи, как по «чёрному вазелину»[6], до изгиба дороги, где лес чуть ли не над самой колеей нависал карнизами еловых лап, – под такими не так давно скрывались остатки «Ивановского арьергарда». Тут грузовик остановился, пыхтя и будто нарочно, чтобы подразнить своим богатым трофеем. Из тесной кабины, как из скворечника, выбрался шофёр в нестроевой бескозырке. Следом высунулся, но только на подножку, грузный офицер в цивильной шубе поверх шинели и с фуражкой с наушниками, – очевидно, что интендант. Особенно очевидно из-за плаксиво-жалобного тона скупщика, которым краснощёкий толстяк не то умолял, не то стращал флегматичного гефрайтера-водителя:
– Шнелль! Данке, шён. Шайсе! Шнелль!
– Знакомый тарантас, – буркнул, покосившись на «аварийную сцепку», вахмистр.
Николай Иванов молча обошёл выбеленное крыло «Panhard-а», пятнистое от влаги. Машину командира 20-го корпуса он тоже узнал. Помнилось, не так давно, опираясь на это самое крыло чёрной перчаткой, генерал Булгаков с подножки автомобиля призывал их «не посрамить…» и «показать тевтонам…», а заодно призывал и «кару Божью» на головы тех, кто посрамит и не покажет. Впрочем, ни злобы особой, ни досады на командование капитан Иванов не ощущал – уж кому-кому, а ему, поднаторевшему в истории стратегического планирования по воле батюшки, видевшего в нём полководца, было ясно: без налаженного подвоза боеприпасов – никак. Все эти залихватские кличи вроде: «Пуля-дура, штык-молодец!» – мало чего стоят. Не та теперь война, чтобы на «уру!» переть по заветам Суворовским. Пулемёт – он железяка, он «уры» не слышит и не боится. Они и так уже сколько дней немецких пулемётчиков на испуг брали – но всему есть предел. И раз командир корпуса принял решение сложить оружие – то это ещё не значит, что «измена»… Это значит, что и на карте он не нашёл, куда им с голыми руками вырваться можно. Худо всё на карте. На ней видней…
Точно в подтверждение его мыслям, размеренно ложащимся в логическую цепочку, как следы впереди идущего пленника на заснеженную колею, кто-то будто бы сам себя спросил вслух, глухо и мрачно:
– Что ж помощь не подоспела?..
Никто ему не ответил, но и молчание было красноречиво.
– Не то что подкрепления – попа с иконой не прислали, чтоб причаститься, – то ли назло молчанию, то ли, наоборот, вдохновлённый им, продолжил солдат. – Или они там, в штабе, изначально думали в плен идти? Виданное ли дело, не в одиночку, обделавшись, – это со всяким бывает, – а цельными полками сдаваться?
– Виданное, как видишь, – наконец отозвался кто-то из колонны поблизости не без ехидцы. – Топай вот теперь и любуйся.
– Да какими полками, к лешему? – с болезненной хриплостью возразили откуда-то справа. – У нас от полку и полуроты не осталось. Знамя целовальное и то, как пошёл убой, спрятали, чтобы в плен не сдавать.
– А что плен?.. Что такого, что плен, братцы? – раздался голос и позади Николая, как-то сразу не понравившийся ему тоном заискивающим… и нарочито придурковатым, что ли? – У меня вот дядька в Японскую воевал. Под Мукденом сдался. И по сей день там, в Японии, живёт припеваючи. Так он говорит: «Драться надо до крови, но не до смерти».
– И как это он тебе сказал? – возразил тот же голос с ехидцей. – Он же у тебя, сам говоришь, аж в Японии?..
Закончилась въедливая реплика громче: видимо, говорящий обернулся.
Обернулся и капитан Иванов. Не нашёл взглядом «агитатора», но почему-то его внимание больше привлёк немецкий офицер, невесть откуда взявшийся в оцеплении.
До сего момента Николай и не видел никого старше фельдфебеля, отличного офицерской саблей на ремне, – точно, как городовой. А этот, судя по плетённому в косичку погону с двумя звёздочками, – гауптман. С востреньким носиком под чёрным козырьком и щеками, втянутыми то ли от брезгливости, то ли от вдумчивого напряжения. Видно же, что не по нутру ему скакать по грязевым буеракам подле запаршивевшей и завшивевшей толпы оборванцев, но… «Что делать?.. – написано на недовольной физиономии. – Дело!»
Что же это за дело такое? На пленных не кричит, конвоиров не понукает? Никак не отделаться от ощущения, что немец прислушивается к разговорам военнопленных.
Было к чему прислушаться, если б ты был, например, из контрразведки. Тут уж не отравленные «мыслишки вслух», от которых за версту, как говорится, несёт падалью, а целая афиша рекламная вырисовывается, как на витрине.
– А ты вот сам посуди, – проповедовал уже не кому-то конкретно, а на публику всё тот же «племянник японского городового». – Ежели даже с такими антихристами, как японцы, ужиться можно? Вон дядька мой пишет, что, к примеру, водка ихняя – саки саками! Всяко нашей и хужее, и слабше, а всё одно водка. И купается он там не в корыте, а в кадке… Не помню, как называется, да и не суть. Суть, что понимаешь, по ихним законам, чтобы в кадке этой мыться, непременно тебе баба положена! По закону! Банщица. Их там всех Глашками зовут. Так они тебе ещё и чай потом обязаны…
– Это после чего «потом»? После помывки?
– И только чай?
– Это, значится, в кадушку с самоваром?
Слушатели оживились. Толпа машинально стала сбиваться поближе к «зазывале» и тут воленс-ноленс наталкивалась на капитанские звёздочки Николая на мятых погонах шинели. Кто-то тотчас сдавал назад, кто-то хмурился, но делал вид, что «это ничаво». Кто-то искоса глядел, а кто и вопросительно.
Надо было как-то реагировать. Сообразно званию и положению.
Но вот сообразно душе, понял вдруг Николай, учесть надо, что разговор и сам собой из разряда провокации перешёл в окопный трёп с шутками-прибаутками с непременным куплетом «о бабах». Поэтому, запомнив про себя «японского племянника», Николай наконец подал голос. Чего от него ожидали, судя по тотчас же установившейся напряжённой тишине.
– Дядя твой, поди, как услышал, сколько помывка с той «Глашкой» стоит, так и вовсе мыться зарёкся. И не банщицы это и тем более не буфетчицы, а тамошние «белобилетчицы» наивысшего разряда. Гейшами зовутся, – громко, но сухо, без каких-либо красок в голосе произнёс Николай, будто довёл инструкцию по гранате новой системы. – Кадка эта у них – такая же ванная, как у тебя корыто. Называется фуракэ и банщица к ней полагается, как тебе пирожное после карцера. А сакэ – водка рисовая это.
Народ, сбившийся было в бурлацкую артель, как на картине Репина, рассеялся сам собой, традиционно покорённый сокровенной тайной образования, но разговоры более не стихали, оживляя унылое шествие.
В любом случае обсуждались ли это вариации будущего в плену или строились непримиримые планы побега, – всяко это оживление было к лучшему, как даже горячка у пациента, казалось бы, начавшего уже коченеть. Эта перемена была к лучшему, к жизни.
И, кстати, заставила она порядком заметаться немецкого офицера, – это отметил капитан Иванов, наблюдая то тут, то там в просветах между суконными горбами скаток, поднятых воротников шинелей, среди серых курчавых шапок высокую тулью с имперским орлом и на околыше трёхцветной кокардой какого-то из бесчисленных германских королевств.
«Надо будет припомнить-таки какого, – подумалось Николаю, – раз уж подняты из сундуков детства этнографические деликатесы, которыми в своё время потчевал меня дядя Иван Иванович. – Пригодится. Неспроста этот “коллега” по званию тут, среди пленных, крутится, что твой уж…»
Мичман Василий
Июнь – июль 1915-го
Пожалуй, что впервые мичман Василий Иванов осознал, что негвардейский его росточек и субтильное сложение – не беда, а благо. «Краб» – заветная цель его устремлений – в реальности оказался ещё теснее, чем представлялось. Учебные лодки, на которых проходило на курсах натаскивание и первые плавания, вовсе не отличались простором внутренних помещений, так что неслучайно несколько курсантов после практических занятий и первых погружений подали рапорты и ушли – кто в надводный флот, а кто и вовсе в пехоту. Но по сравнению с «Крабом» там было – ну, хоть разгуляйся.
Талантливый конструктор Михаил Петрович Налётов, который опередил (хоть и ненадолго) со своими идеями подводного минного заградителя всех судостроителей Европы, вложив в постройку «Краба» на Николаевском заводе «Наваль» не только все свои средства, но и моральные, и физические силы, добился очень многого. Дизеля обеспечивали вполне приличную – 12 узлов! – скорость в надводном положении, а не особо впечатляющую, но допустимую скорость хода в подводном положении обеспечивали электромоторы. Четыре торпедных аппарата и две пушки давали некоторый шанс выдержать столкновение с вражеской подлодкой или с надводным противником. А шесть десятков мин, распределённых поровну на специальных транспортёрах внутри корпуса по бортам, могли сослужить очень добрую для русского флота службу.
Но во всех отсеках, от командирского в рубке до кормовых, минного и машинного, было настолько тесно, что аналогия с «сельдями в бочке» напрашивалась сама собой.
Правда, все в экипаже – и командир, старший лейтенант Феншоу, и минный офицер лейтенант Монастырёв, и механик, инженер-лейтенант Ульянин, в подчинение к которому тут же определили мичмана Василия Иванова, – крупным телосложением не отличались. В надводном положении («Краб» уже несколько раз выходил из Южной бухты – места стоянок подплава – в открытое море, за внешнюю линию минных заграждений) работалось вполне сносно, главные двигатели нещадно дымили только при запуске, а в рабочем режиме даже грохотали умеренно. Недолгие погружения тоже проходили благополучно, правда, «отцы командиры» (каждому из них не было и тридцати, но так говорить повелось) ворчали, что «Краб» погружается слишком медленно, и поминали не слишком ласково «инженеров-путейцев»», избегая, правда, произносить фамилию Налётова, в самом деле инженера-железнодорожника.
Ещё до прибытия Васьки в Севастополь, весной, когда «Краб», тогда ещё безоружный, в надводном положении лихо пересёк в сопровождении эсминца Каламитский залив, на нём прибыл и сам Михаил Петрович Налётов. Автор четырежды переделанной в процессе строительства конструкции подводного минного заградителя. И за неделю в Севастополе, «сдавая» своё детище боевой флотской команде, немного рассказал о долгом пути создания «Краба». От первого, ещё в 1906 году поданного им прошения на имя председателя Морского технического комитета через «присутствие по рассмотрению проекта» в Морском техническом комитете 9 января 1907 года. В «присутствии» под председательством контр-адмирала А.А. Вирениуса, с участием кораблестроителей А.Н. Крылова, И.Г. Бубнова и виднейшего минера-подводника М.Н. Беклемишева, к «прожекту» отнеслось в целом благожелательно. Всего-то высказали полдюжины замечаний и пожеланий и после доработок выделило Морское министерство верфи в Николаеве деньги на постройку «Краба». Семь (вместо двух) лет выполнялся «Контракт с Обществом судостроительных, механических и литейных заводов в городе Николаеве на постройку одного подводного минного заградителя водоизмещением около 500 тонн системы г. Налётова», но после многочисленных переделок проекта и конфликтов конструктора с заводским начальством минзаг всё-таки достроили.