Купол закружился. Мучительной судорогой скрутило живот, словно он наглотался соленой волны. Сжалось сердце. Ноги стали ватными, Данила зашарил в поисках опоры, схватился и тут же отдернул руку – ладонь обожгло.
– Сомлел, батюшка, – участливый шепоток, – и свечку-то, смотри, обронил…
Салатовая старушка, взяв Данилу под локоть, увела его от печи и усадила на лавку.
– Такой молодой, а сомлел. Я Архипу-то говорю: куда топишь? Куда столько в печку пихаешь! Ты посиди, полегчает…
Данила прислонился к стене. Пелена с глаз спадала, но что-то было не так. Вместо ладана чудился запах морской, соленый.
– Исполнил дома пшеницей, зерном и елеем…
Батюшка, троекратно благословлявший венцом жениха, сквозь зеленоватую пелену предстал повелителем морей Нептуном, а жених с невестой, с венцами из водорослей на головах обрели рыбьи головы, будто тощая треска и губастый карась стояли у аналоя.
Данила прикрыл рот ладонями, чтобы не закричать. Зажмурился, сосчитал до десяти – и открыл глаза.
Храм обрел привычный вид.
Священник соединил руки супругов, покрыв их парчовой епитрахилью, и повел вокруг аналоя.
– Господи помилуу… – хрустальный девичий голос звенел, отдавался болью под черепом. Знакомый голос, и это узнавание было досадным, мучительным до того, что сил больше не было слушать…
Данила поднялся и пошел сквозь приторный полумрак, отмечая укоризненные взгляды матрон и завистливые – детей, отмытых и причесанных к празднику.
А вслед летело ликующее, в клочки дерущее душу пение.
Прикладная ботаника
Питер, девяностые, весна
Ильич торопился. На ночной улице он был, как бельмо на глазу: пожилой гражданин с большой неудобной коробкой, перетянутой крест-накрест шпагатом.
Окраина Ленинграда. Тут и днем безлюдье.
Ветер ерошит деревья, гонит по улице пыль. В выбитом окне первого этажа плакат «Хопер инвест – отличная компания». Конец улицы Савушкина, в прошлом – безымянного отростка Благовещенской.
Колени напомнили об артрите. От коробки болело плечо. Все это, обведенное фигурной скобкой, обозначало «отбегался, старый пень» и «для прогулки выбрано неудачное время».
Но если тебе выпадает неожиданный фарт, бог, которого нет, обязывает делиться.
Слева потянулся бетонный забор с лапшой объявлений. Предупреждение: «Стой! Прохода нет». Жирным и черным: «Коммунистов под суд». И совсем странное «Не в деньгах счастье» какого-то спятившего от нынешних передряг доброхота.
Через сотню метров в заборе обнаружилась дыра. Ильич пролез. От дыры сквозь заросли вилась тропинка.
Огромный пустырь в молочном свете напоминал поле чудес. Останки грузовиков в бурьяне, строительные вагончики, гаражи, хибары из ящиков, местами новехонькие, кое-где – просевшие от старости внутрь. На высоком сарае заброшенной лесопилки реял красный флаг.
Людей он не видел, но знал, что на всей этой, безлюдной с виду, земле, кишит жизнь. Как в муравейнике.
Кого тут только нет! Стар и млад, те, кого перемололо да выплюнуло сегодняшним временем – все тут, болтаются на воде. Идет, к примеру, рыбачок: ватник, кепарь, сапоги резиновые. Колупни его – кого найдешь? Может, химика, может, врача, а то и художника. От долгов ли сбежал или от радостей семейной жизни? Не спросишь. А, может, деваться некуда: вместо дома у него катер один и остался…
Пахнуло водой. Дорога шла под уклон, тянулись ржавые рельсы. Куда? В тупик, ясен перец. Сейчас все пути тупиковые. Зато идти стало легче.
Фарт Ильича материализовался в виде коробки с гуманитарной помощью. Клиентка извинялась: работала в госконторе, зарплату выдавали фантиками и с трехмесячной задержкой. Неплохо, кстати, по нынешним-то временам.
И вот, когда дама заявила, что платить за ремонт не может, но готова отдать натурой, а в округлившихся глазах Ильича мелькнули картины совсем уж непотребные, и появилась коробка, которую щедрые немецкие буржуины упаковали для бывших советских граждан:
– Нам на работу привезли целый автобус. Там, знаете, всякое. На вкус, может быть, непривычно, но есть можно.
В коробке оказались сосиски в жестяных банках (на них Ильич прочитал слово «dog» и крепко задумался), крекеры в оранжевой упаковке, пачка мятных карамелек, жевательная резинка, четыре плитки шоколада и чай, на котором было написано «green». Сверху лежал прямоугольный брикет молотого кофе, пачка вяленых бананов и шесть презервативов «king size».
Глядя на этот экзистенциальный набор, Ильич прямо не знал, как распорядиться свалившимся счастьем.
Себе решил взять шоколадку и чай, но выяснил, что паскудный «green», сколько не заваривай, не давал правильного, янтарно-коричневого цвета, а был бледен и желт, как младенческая моча. На вкус тоже.
Чай и остальное добро решил сплавить «Пингвину» – теперь у них одним постояльцем больше.
Остовы лодок, камни. Зудят комары. Пахнуло дымком и едой. В животе забурчало.
Шмыгнул через дорогу кто-то серый и растворился в тени. Шум мотора – недалеко, по проселку, медленно едет машина.
Вот и вода. По акватории, сколько хватает глаз, лодчонки и катера – самая густая жизнь там. Вдали, на фарватере, едва угадываются точки рыбацких лодок.
– Эй, дед! – послышалось за спиной.
Ускорил шаг. Ноги вязли в песке.
– Стой, кому сказал!..
Шум за спиной, топот. Ильич обернулся.
Его догоняли трое. Машина – вишневая девятка – осталась возле гаражей. Надо же, резвые: не поленились вылезти, чтобы со стариком пообщаться.
– Дай, – сказал один.
И протянул пухлую руку. Взгляд был пустой, ухмылка – наглая. Головошея и прочее тулово – округлое, как у пингвина. Ильич читал его биографию, как по нотам.
…Увидел зимнее утро. Как крепкого краснощекого школьника тащит в школу бабушка, груженная портфелем, мешком со сменкой и лыжами для физкультуры. Семенит юрким буксиром, тянет баржу, а баржа, то есть любимый внучек, басовито ревет, огрызаясь, и толстые щеки горят, как снегириная грудь. Оскальзывается в валенках с калошами, тормозит у ледяных луж. Бабушка ждет: пусть порезвится маленький. А в школе, размотав с внучоночка шарф, снявши с него заячью ушанку и теплую, добытую по блату дубленку, проводит кровинушку до гардероба и долго будет махать ему вслед.
В школе он будет огребать поджопники по крепкой заднице, позже пыхтеть, давя массой и зажимая обидчика в угол. Еще позже – зажимать в углу тихих девочек, тех, кто не может дать сдачи, и чувствовать себя невозможно крутым.
Звать его будут «жиртрест», «мясо» и «красный». Он научится ставить подножки, выворачивать чужие портфели и орать на училок басом: «А че сразу я?!».
Школа выпустит его с троечным аттестатом и перекрестится. А он выйдет в большой и прекрасный мир и получится… это.
– Дай, – повторило это, окатив Ильича пивным духом.
Дело было швах. И численный перевес на чужой стороне: за краснорожим маячили двое.
В коробке не было ничего ценного. Но то была его, Ильича, коробка. И он тащил ее от самого дома.
В третий раз говорить не стали – пихнули в лоб пятерней, и Ильич повалился на спину. Коробка прикрыла его, как прижизненное надгробие.
– Вот жук навозный, – заржал жирный. – Сам лежит, а коробку не отпускает. Давай-ка, дедуля, посмотрим, что у тебя…
– Сссуки, – прошипел Ильич, – совести нету!..
– Еще лается, – сказал второй и пнул его в бок.
Коробка, подхваченная толстым, взлетела наверх.
Ильич, скрючившись, перекатился на бок.
В рот набился песок, «ухо» – слуховой аппарат – захрипело и отключилось.
– Ну-ка, что там дед тащит?..
Толстый вытащил нож и взрезал картонное брюхо, наплевав на веревки, которые можно было аккуратно развязать.
Даже не подумали убежать: поверженный пенсионер не представлял угрозы.
Троица заинтересованно нагнулась над коробкой.
И тут…
Краснорожий схватился за голову. Морда сделалась совсем багровой, как будто вот-вот лопнет. Второй свалился на колени, а третий согнулся пополам – его вырвало.
Если бы Ильич не знал, что в коробке лежит продуктовый набор, то подумал бы, что там – нервно-паралитический газ или что-то совсем безобразное, вроде расчлененного тела.
Почти ослепший от песка, налезшего в глаза, он нетвердо поднялся.
Эти глянули него, как на привидение, и поползли в кусты.
Ни черта Ильич не понял, ничего не слышал, но знал одно: убираться отсюда надо как можно скорее.
Дошкандыбал до коробки, глянул опасливо. Все на месте: тут тебе и кофе, и печенье буржуйское. Увидел, как кусты ходуном ходят: то ли выворачивало отморозков там, то ли припадок случился.
Ничего не понял Ильич в безухой своей тишине.
Присел на камень, дух перевести.
И услышал.
Да не ухом – ухо-то в кармане лежало, песком забитое.
Как бы душой услышал, кому сказать – решили бы, что дед спятил.
Будто бы плач: тихий, тоскливый.
Будто бы от воды.
И никого вокруг. Только камыш качается да чайка под небом летит.
А плач не стихает – чуть не слезы на глаза наворачиваются.
Неизвестно зачем достал из коробки печенье буржуйское, да на камень у воды положил. Что бы там ни плакало, что бы ни мерещилось, долг – он платежом красен.
Взял коробку и потащился к Боцману на рандеву. На барже ребята рукастые, может, и «ухо» починят.
Прочапал несколько шагов по песку – и слышит, плач будто и прекратился. Словно толкнул кто – обернулся Ильич.
Все по-прежнему: вода рябит, чайка летит.
А печенья на камне и нету.
***
Боцман шуровал на камбузе. Николай наблюдал за ним из кубрика через раздаточное окошко.
На камбузе гремело и лязгало. В царстве Ядвиги Боцман был медведем в посудной лавке: что-то ронял, чем-то шпарился, что-то рассыпал. Чайник, и тот не сдавался без боя – плевался, шипел и свистел.
Звуки и сдержанный мат сообщали о ходе сражения. Хорошо, Ядвига не слышит – у себя сидит. И Кокос с ней, слава богу, иначе Боцман ему уши уже оттоптал бы со своей бегемотовой грацией.
Наконец, в окошке показалась боцманские лапы с двумя кружками: алюминиевой – скромной такой, на пол-литра, и маленькой эмалированной с мухомором, словно похищенной из младшей группы детского сада. В кружках плескалась черная жижа.
Боцман возник в кубрике, и тут же в помещении стало тесно. Плюхнулся на диванчик, от чего Коля на своей стороне приподнялся на пару вершков, водрузил кружки на стол. Коле, естественно, достались мухоморы, а Боцман стал сыпать в свою рафинад: раз кусок, два, три… на восьмом Николай сбился со счета.
Пить такую патоку – это ж зубы сведет. Коля вообще без сахара пьет. Но тут уж у каждого свой вкус, как говорится.
– Ща! – сказал Боцман, – у меня тут, – и метнулся к куртке, висевшей на гвозде возле двери.
Зарылся в широкие карманы и извлек банку. На стол нес ее, как хоругвь, торжественно и вдохновенно. Водрузил перед собой и расплылся в счастливой улыбке:
– Тетушка Борджиа подогнала. Уважает!..
Под крышкой, в мутном рассоле, как в братской могиле, тесно сомкнули пупырчатые спины приговоренные огурцы.
С хрустом открутив башку банке, Боцман втянул ноздрями солено-кислый аромат, выдернул поминальный зонтик укропа и бросил на стол. Поймав взгляд Николая, посуровел бровями и спросил:
– Будешь?
Николай замотал головой.
То был правильный ответ.
Глаза Боцмана потеплели. Засунув два пальца в банку, он со скрипом вытащил тугой, изжелта-зеленый, даже на вид пересоленный огурец. Откусил половину и блаженно захрустел, параллельно прихлебывая из кружки горячую черную патоку.
У Николая свело скулы.
Хрусть! Вторая половина отправилась в пасть.
Следующие пару минут, кроме хруста и хлюпанья, сербанья и чавканья в кубрике ничего не было слышно.
Хрусть! Второй огурец, чуть поменьше первого, отправился в пасть целиком. Хлюп! Чай в кружке плескался уже ниже ватерлинии.
– Люблю я это дело, – признался Боцман, – не надо мне к чаю ни конфет, ни печенья…
А то я не заметил, подумал Коля.
– Это, – Боцман помахал в воздухе огурцом номер три, – лучшее лакомство! Еще с Владика привычка осталась…
Хряп! Николаю почудилось, что оставшиеся четыре огурца в ужасе прижались друг к другу, и пупырышки на желтых шкурах стали как будто бы больше.
– Мама у меня такие огурцы солила! Эти хорошие, но у мамы… Соли – во! Перца – во! И, главное, в каждую баночку добавляла ма-ахонький такой красный перчик. Системы «чили». Огонь! Я как-то мелким сдуру его сожрал…
Хрусть! Чавк!
– С тех пор и люблю это дело… Спасибо Ядвиге, уважила старуха. На причале, говорит, сменяла у Хитрована. Специально, говорит, для тебя. Вот за что люблю тетушку Борджиа, это за понимание…
– А все-таки, – спросил Николай, – почему ты ее тетушкой Борджиа зовешь?
Боцман ухмыльнулся. То была ухмылка опытного травилы.
– Ботанический сад, говоришь, – начал он, хотя Николай ничего и не говорил. – Был там по осени, понимаешь, один случай…
И рассказал.
***
Ленинградский ботанический сад, как все госучреждения, переживал не лучшие времена. Но пока держался. Его и блокадные годы не сломили. Тогда сотрудники выносили из разбомбленных оранжерей редкие растения и сберегали, как могли.
– Ты потом загляни, – Боцман раскинул руки на облезлом, цвета жеванного компоста, диване, – там пальма одна есть, так ее снарядом перерезало. И ничего – оклемалась старушенция. Растет. Вот она – любовь к жизни…
Короче, при всей скудости бюджета, ботанический сад жил. Растения цвели, ученые работали, а школьники и городской люд все так же ходили на экскурсии.
Среди сотрудников особым уважением пользовалась одна дама – старший научный сотрудник отдела морфологии и анатомии растений.
Была она уже на пенсии, но продолжала работать. Многие годы на бессменном посту, пришла еще студенткой, да так на всю жизнь и осталась:
– Прикипела, понимаешь, к своим кактусам-пальмам, как к родным, – объяснил Боцман, – как знать: может, и сейчас бы работала…
Однажды даме позвонил коллега и попросил принять бизнесмена. Тому требовалось поговорить со специалистом весьма узкого профиля. А лучшего эксперта по суккулентам, чем эта дама, в городе было не отыскать.
Наутро к ней в кабинет пожаловал сам молодой бизнесмен. И озвучил заманчивое предложение.
Он будет выплачивать надбавку к скудному довольствию старшего научного сотрудника, а в обмен просит оказать содействие двум молодым ботаникам, которые жаждут припасть к колодцу знаний о суккулентах. Последнее слово бизнесмен прочел по бумажке и извинительно улыбнулся – он не специалист, плохо владеет терминологией.
Но с таким наставником, как она, он не сомневается, что молодые ботаники смогут почерпнуть много полезнейших, уникальных сведений и те де и те пе…
Ничего предосудительного в просьбе старший научный сотрудник не углядела. Отчего бы не обучить молодых людей, которые в это смутное время не торгуют турецкими шмотками, не растрачивают юность по кабакам, а хотят – надо же – овладеть премудростями ботаники? Почему бы и нет? Наставничество никогда не считалось зазорным.
Выданный бизнесменом аванс позволил пополнить опустевшие полки лабораторного шкафчика для чаепитий. Сотрудники, разомлевшие от нежданного кофе с пирожными из «Севера», халтуру коллеги встретили с энтузиазмом.
Странности начались в день прибытия абитуриентов.
Для начала, на ботаников они были совсем не похожи. Один, здоровенный детина в кожаной куртке, больше походил на боксера-неудачника: коротко стриженный, с перебитым носом, обладал словарным запасом питекантропа, чем слегка озадачил наставницу. Второй выглядел поприличней, но тоже не очень ботанически: лобастый крепыш в спортивном костюме, с чуть кроличьей физиономией из-за крупных передних зубов. Хотя против кроликов она ничего не имела.
Она выдала юношам служебные пропуска и повела по оранжереям. Хвойные и папоротники оставили их равнодушными. Орхидеи, камелии и аукарии мало их интересовали. Ни инжир, ни олива не пробудили в них искры внимания.