– Хоть что-то общее с благочестивыми монахами у меня нашлось. Не думал, что вы знакомы.
– Мы познакомились в общем-то случайно… – Разговор опять приблизился к ее монастырскому прошлому, и Дарья решила сменить тему. – Но еще больше мне нравятся романы Феодора Киннама. Только вот их, наверное, совсем невозможно анализировать.
– О да, это тексты не для холодного анализа, – согласился Ставрос. – Их надо пить, как хорошее вино, вдыхать, как пьянящий аромат… Редкой красоты и силы огонь, облеченный в редкую по совершенству и выразительности форму. Если бы философский камень существовал, его мог бы сотворить только химик, внутренне подобный Киннаму. Но с ним, я думаю, вы не знакомы?
– Нет, откуда? Вы думаете, я знаюсь с писателями? – Дарья хмыкнула. – Я и с Кассией познакомилась не на почве литературы, сначала я и не знала, что она писательница… А вы с самого детства хотели заниматься химией?
– Нет. Я учился с школе с химическим уклоном, но в итоге избрал другую стезю. Окончил истфак и защитился, но потом знакомство с некоторыми древними текстами зажгло во мне интерес к алхимии, и тогда я понял, что отец всё же не ошибся, отправив меня в детстве по химической линии.
– И вы написали целых две диссертации… Для меня это заоблачно. – Дарья вздохнула. – Наверное, я слишком глупая.
– Вы не глупая! – резко возразил Ставрос. – Просто вы, по-моему, не слишком разумно выбирали жизненные приоритеты. Хотя в юности это случается часто. Но меня удивляет, что вам понадобилось столько лет, чтобы это понять.
Дарья закусила губу. Кажется, избежать разговора о монастыре не удастся.
– У меня были сложные обстоятельства в семье, – ответила она суховато. – Родители разошлись, и каждый завел новую семью и новых детей. А я осталась болтаться между ними и чувствовала себя ненужной. Устроить личную жизнь мне так сразу не удалось, а тут я подружилась с одной девушкой… очень религиозной, и… В общем, после института я поступила в монастырь и провела там три года. В Византию я приехала в две тысячи десятом в качестве послушницы.
Она ждала удивления или даже язвительной реплики: Ставрос не походил на человека, который может хорошо относиться к «религиозному фанатизму», – но Алхимик только молча смотрел на Дарью, словно заново изучая. Под его взглядом она снова покраснела и пробормотала:
– Я знаю, это выглядит глупо…
– Достаточно закономерно, – спокойно сказал он. – Религия в наше время часто является прибежищем для социально несостоявшихся и обиженных жизнью людей или для временно потерявших ориентиры.
– Вы не верите в Бога?
В его глазах вспыхнуло что-то неопределенное, но все-таки не насмешка.
– Я не верю в Бога традиционных религий. Я крещен и формально принадлежу к православной Церкви, но я уверен, что Бог превыше любой из существующих религиозных систем. Мне вообще не нравятся претензии мировых религий на обладание абсолютной истиной. Скверные попытки руководить Богом.
– Руководить Богом? Что вы имеете в виду?
– Каждая религия состоит из множества догм, предписаний, обрядов. Вы должны лучше меня знать, чем это оборачивается: нарушивший канон или усомнившийся в догмате превращается в еретика, изгоя, грешника. Обладание истиной приравнивается к исполнению правил и вере в неизменяемую йоту. А Бог оказывается служителем и гарантом этой системы. Если она наложила на кого-то анафему от Его имени, Бог непременно должен согласиться с этой анафемой, ведь Он же сам якобы сказал: «Что свяжете на земле, то будет связано на небесах». Весьма удобно. Но я не настолько плохого мнения о Боге, чтобы верить в подобную чушь. К счастью, эпохе изолированных враждующих религий приходит конец.
– Значит, вы сторонник теории всеобщности?
Алхимик презрительно скривил губы.
– Теория всеобщности – такая же глупость, как теория единственной истинной религии. Всеобщники отрицают за любой отдельной религией обладание абсолютной истиной, но думают, что получат ее, если сложат «частичные истины» всех религий. Абсурд. Все равно, что ждать реакции от смешения в колбе множества разных веществ, не положив туда…
– Катализатор!
– Верно. Они, правда, считают катализатором некую абстрактную любовь к ближним, но это примерно такая же фикция, как любовь гуманистов. Легко любить человечество вообще, в отличие от отдельно взятых людей.
– Да уж, это точно! Но как же вы представляете себе выход религий из изоляции? Если это не объединение, о котором мечтают всеобщники, то что тогда?
– Всё очень просто. – Ставрос чуть потянулся, словно ему было лень объяснять такие элементарные вещи. – Не надо никого ни с кем объединять. Надо всего лишь признать право другого на познание истины путем, отличным от твоего. Мировые религии, особенно монотеистические, завели себя в тупик, огульно отрицая истинность чужого опыта. Каждая отрасль «правоверия» стремилась доказать, что только ее способ общения с Богом гарантирует причастие Ему, а остальные ведут в погибель. И потому, якобы, надо весь мир обратить к одной форме религии. К примеру, христиане не смогли пойти дальше утверждения, что некоторые язычники, не принадлежавшие к «избранному народу», жили согласно с божественным словом и поэтому могут считаться «христианами до Христа». А в средние века и такая точка зрения стала редкостью, тогда даже незначительно расходящиеся в учении христиане уже с легкостью анафематствовали друг друга и отправляли на вечную погибель… Не знаю, как вам, а мне это кажется отвратительным, а главное – недостойным Бога. Конечно, в наши дни подобные концепции уже мало кого соблазняют, но сила традиционных взглядов всё еще велика. На самом деле каждый верующий должен признать, что верующие другой конфессии, будь то христиане, мусульмане, буддисты, язычники и кто угодно еще, тоже могут познавать Бога, неизвестным нам, но зато известным Богу образом. Разве Бог не всемогущ и не вездесущ? Насколько я знаю, православные признают в Нем неограниченное количество разных действий. Зачем же при этом загонять Его в узкие рамки одной религии, а остальное человечество делать пищей для ада? Нелепая идея.
Дарья слушала Ставроса с возрастающим интересом. Это был совсем другой взгляд, нежели принятый в ее окружении, где более церковные люди считали, что истина – только в православии, а Бог, хотя действует и на людей вне Церкви, однако лишь «призывающей благодатью», стремясь привести к истинной вере, которая может быть только одна. Люди же вроде Елизаветы или Григория не особо задумывались над подобными вопросами, хоть и полагали, что вечная участь не зависит от того, сколько человек постился и молился. А может, и задумывались… Только Дарье никогда не приходило в голову обсуждать с ними богословские проблемы. Да она и с мужем их почти не обсуждала, просто жила как живется, и всё: после дремучего традиционализма, с которым она столкнулась на родине в монастыре, византийская религиозность в духе монахинь обители Живоностого Источника до сих пор казалась Дарье идеальной, а в богословские тонкости она не стремилась углубляться. Правда, читая роман Киннама «Освобождение», она обратила внимание кое на какие любопытные мысли о границах православного традиционализма и религии вообще, отчасти сходные с теми, что высказал Алхимик, но, поскольку три года назад православная система ценностей не вызывала у Дарьи недоумений, идеи знаменитого писателя так и остались для нее всего лишь мыслями интеллектуала о религии. Рассуждение Ставроса в целом показалось Дарье логичным, вот только…
– А как же проповедь? – спросила она. – Получается, не надо никого обращать в свою веру как в более истинную? В какой вере родился, в такой и пригодился?
– Что значит «не надо»? Нельзя запретить человеку проповедовать, если он того хочет, проповедь – естественная составляющая религии. Вот чего не надо, так это превращать благую весть в пугало. Возвещать царство небесное, открытое для желающих, и пугать адом не хотящих войти – разные вещи. Свободы никто не отменял. Нравится тебе христианство – верь в Христа, нравится ислам – поклоняйся Аллаху. Хочется проповедовать «четыре благородных истины» – Будда тебе в помощь. К тому же люди напрасно думают, будто проповедь – универсальный способ обратить всех в одну веру. Это невозможно по той простой причине, что принятие той или иной веры чаше всего культурно обусловлено. Мы с вами выросли в христианской цивилизации и поэтому нам куда легче принять христианство, чем, например, индуизм или какой-нибудь культ вуду. Причем это надо сказать даже о людях, воспитанных в атеизме. Возьмем Московию: там почти сто лет методично искореняли всякую религию, а когда перестали, к чему потянулся народ? К христианству, а конкретнее – к православию. И вовсе не потому, что в нем истина. Если б Московия была в Китае, там случились бы падение и новый взлет буддизма. Но Московия – область распространения русской культуры, поэтому там люди после религиозного голода, хотя интересуются разными учениями, больше склоняются к традиционным для их страны. Мы все с детства воспитываемся на определенных символах, в определенном культуром коде. Например, в зоне христианской культуры такие слова как «змей-искуситель» или «жизненный крест» употребляют и неверующие. Но это символика именно христианства, где змея и дракон несут вполне определенную смысловую нагрузку. В восточных религиях они не имеют такой зловещей окраски. Кстати, у древних греков тоже не имели – у них змея была символом мудрости, обновления и исцеления. Христианские гностики шли по их стопам, и змея у них стала символом Христа, но официальная церковь быстро объявила это ересью. Любая религия замешана на определенном символическом коде, и чем больше он расходится с культурным кодом данного общества, тем труднее человеку, выросшему в этом обществе, воспринять религию с чужим кодом. Вы никогда не задумывались, почему в областях распространения буддизма или индуизма относительно мало христиан, хотя там побывало много проповедников Христа? Проповедь не всесильна.
– Но… – слегка растерянно проговорила Дарья, – все-таки есть люди на востоке, принимающие христианство, а на западе – восточные религии. Или вот ислам…
– Да, конечно. Но это не массовое явление. Трудно сломать свой культурный код настолько, чтобы принять чужой на глубинных уровнях сознания. Возможно, когда-нибудь человечество настолько перемешается в культурном плане, что людям будет легко принять какую угодно религию, но сейчас до этого еще далеко. Думаю, традиционные религии умрут раньше, чем это произойдет. Вот представьте, например, что вы почему-либо разочаровались в христианстве – смогли бы вы тогда принять ислам?
– Хм… Не думаю… Мусульмане как люди мне симпатичны, я уже к ним привыкла, пока живу здесь, но ислам мне кажется… чужим и странным.
– О чем я и говорю.
– Но ведь раньше было много массовых переходов из христианства в ислам и обратно, в той же Византии…
– Да, но смена религии во времена завоеваний не может считаться сознательной. Люди принимают религию завоевателей просто из желания иметь поменьше проблем. Собственно говоря, этих людей религия никак не пользует – им всё равно, во что верить, ходить ли в храм или в мечеть, для них религия – не связь с Богом, а набор ритуалов и способ социализации. В наше время религия сохраняет эту роль, но далеко не с той силой, как в традиционных обществах: мир стал слишком секулярным, чтобы эти функции религии работали так же, как раньше. В современном мире человек обычно свободен в выборе религии, ведь государство не требует от него принадлежности к определенной конфессии и не ущемляет в правах за «ложную» веру. Но, тем не менее, мы свободны в выборе не абсолютно, а лишь в меру своего воспитания, образования и культурных основ. Поэтому для вас и странен ислам. Думаю, индуизм вы способны принять еще меньше. Только представьте: все эти многорукие боги, «змеиная сила» шакти, богиня разрушения Кали, половые органы как божественные символы… Вряд ли вы смогли бы почитать их так же искренне, как Христа.
– Да уж!
– А вот индуистам, напротив, непонятно, что такого исключительного было в воплощении, смерти и воскресении Бога. В их религии такое в порядке вещей, им практически невозможно принять Христа как единственного истинного Бога. Уже одно это, по-моему, подтверждает, что Бог не может ограничивать свое действие одной религией, иначе надо было бы верить, будто Он постоянно создает миллионы людей как отбросы и пищу для ада.
– А вы смогли бы принять… индуизм какой-нибудь?
– Нет. Я прекрасно сознаю, что мой культурный код – эллинско-христианский. На самом деле в качестве религиозно-философской системы мне больше нравится платонизм, чем христианство. Против самого Христа я ничего в общем не имею, но христианство, как оно сформировалось за две тысячи лет, мне, скажем так, не симпатично. Впрочем, к религиозным проповедникам я отношусь терпимо, если, конечно, они не фанатики. Проповедовать религию, которая представляется тебе несущей более совершенное откровение о Боге, чем другие, – естественное желание. Только не надо при этом проклинать тех, кто не примет твою проповедь и захочет остаться при своей вере или принять какую-то третью. Христос учил умирать за свою веру, но не учил убивать за чужую. Казалось бы, невелика премудрость, а сколько люди пролили крови во имя Бога, который, по их же проповеди, любит людей и хочет всех спасти!
– Но ведь Христос в Евангелии не только проповедует, Он и пугает: «если не покаетесь, все так же погибнете», «отрясите прах от ног ваших…»
– Ну, вы же взрослый человек и должны понимать, что записанное спустя несколько десятилетий после земной жизни Христа со слов то ли очевидцев, то ли тех, кто слышал от очевидцев, не может точно отражать сказанное Христом! Попробуйте вспомнить, что говорил вам тот или иной человек, сколь угодно уважаемый и любимый, даже не двадцать, а хотя бы пять лет назад. Многое ли вы вспомните дословно? Кое-что вспомните точно, конечно, но большую часть – лишь примерно, а многое вовсе не вспомните. Вроде бы и говорил о том и об этом, а что именно? Между тем писать-то надо, надо оставить потомкам связный рассказ о событиях, изложить необходимые заповеди, словом – записать этот самый Новый Завет, поскольку последние живые свидетели вот-вот умрут. Даже те рассказы, которые очевидцам приходилось годами постоянно пересказывать желающим их услышать, должны были претерпевать трансформацию, передаваться в разных вариантах, это неизбежное свойство человеческой памяти: что-то забывается, что-то с годами видится в ином свете… Притом не забудьте: у авторов Евангелий за плечами висела огромная иудейская традиция, выдержанная в стиле «только мы избраны, а остальные – грязь и прах, пища для огня». Легко представить, как это могло влиять на выходившие из-под их пера тексты, особенно с учетом всеобщего злонравия, в том числе среди новообращенных христиан.
– То есть, по-вашему, всё сказанное апостолами написано не по откровению, а только по-человечески? Мне в это трудно поверить.
– Смотря что подразумевать под откровением. Разве верующие не считают ветхозаветные и новозаветные книги одинаково богодухновенными?
– Почему же, считают. Ведь Бог обоих Заветов один и тот же.