Симпатия между фрейлинами и оруженосцами была самым обычным делом, и она не только не запрещалась, а напротив, всячески поощрялась. Следили лишь затем, чтобы до свадьбы, упаси Бог, не произошло то, что обязательно должно произойти после свадьбы. Обычно, отслужив достаточный срок оруженосцем, юноша своим бывшим господином посвящался в рыцари, тем самым становясь равным ему, а его избранница, отслужив фрейлиной при жене господина и выйдя замуж за новоиспечённого рыцаря, становилась дамой, также как её прежняя госпожа.
Но так могло быть лишь в том случае, если молодые были равны друг другу по происхождению. И лишь иногда сын герцога или графа мог жениться на дочери простого не титулованного шевалье средней руки, да и то, только если он был младшим сыном в семье или же был обделён отцовским наследством. Дворянину, не нашедшему себе ровни, надлежало всю жизнь прожить холостым и умереть бездетным, нежели смешать свою кровь с кровью простолюдина.
Но в случае с Бедной Малюткой Софи дела были и вовсе плохи. Мало того, что она наполовину была простолюдинкой, да к тому же ещё была внучкой еретика. А быть внучкой еретика куда хуже, нежели босоногого бездомного. К тому же, старинный род ла-Круа, после конфискации его владений, просто перестал существовать, фамилия была вычеркнута из всех метрических книг, а герб стёрт из всех гербовников. И мог ли он, чистокровный нормандский дворянин, чей далёкий предок был одним из многих сыновей самого Роллана*, связать себя браком с женщиной со столь запятнанной родословной. Конечно, нет. Ни один священник не согласился бы освятить этот брак. Не говоря уже об обществе, которое ни за что не приняло бы ни их самих, ни их отпрысков. Конечно, можно было просто-напросто подделать биографию Софи и написать ей новую родословную, но в случае раскрытия такой подвох мог стоить жизни и им самим, и их детям и всем, кто мог бы быть в этом замешан.
Но в ту пору Альберу было всё равно, кем является его муза и какая у неё родословная. Ему нравилось сидеть с ней за столом, помогать ей по каким-нибудь делам, и просто любоваться её милым и кротким личиком.
Но всё чаще его ум стали занимать чувства, которые он начинал испытывать к мадам Анне. И эти чувства были так не похожи на те, что он испытывал к Малютке Софи. Он стал плохо спать, то и дело просыпаясь ночью и не имея сил заснуть аж до самого утра. Стал плохо есть, через силу заставляя себя глотать даже самые вкусные яства. И это при том, что, казалось бы, совсем недавно он и представить себе не мог, что такое плохой сон и плохой аппетит. Он стал ужасно раздражительным, злился по любым мелочам и совершенно не мог долгое время заниматься одним и тем же делом. Даже чтение «Комедии» для него из удовольствия порой становилось пыткой. Особенно тогда, когда рядом была госпожа.
Дабы бороться с этой напастью, он прибегал к разным средствам. Со всей яростью отдавался тренировкам, гарцуя на коне, сражаясь в спаррингах, или же просто рубя мечом деревянный столб. За ужином напивался до такой степени, что едва мог добраться до кровати. Или же среди ночи окунался в кадку с ледяной водой.
Спасением от сей напасти для него стали испытанные методы фра Ансельмо. Кому как не ему, бернардинскому монаху, были известны все способы борьбы с соблазнами бренной плоти.
Прознав в одной из доверительных бесед о страстях, донимающих его подопечного, бернардинец тут же вызвался ему помочь.
Первым делом он прочитал ему небольшую проповедь, в которой несколько раз повторил слова святого Петра Дамиана*: «Женщина – это приманка сатаны. Женщины – это яд для мужских душ.» После чего дал несколько дельных советов. Например: «Если тебя донимают мысли о её теле и о её прелестях, представь себе её внутренности, которые скрываются под этими прелестями, её потроха, и ты сразу же почувствуешь отвращение к ней», или же: «Если тебя беспокоят мысли о её красоте, то представь её мёртвой. Что может быть хуже, чем гниющий труп, поедаемый червями и источающий удушливый смрад.»
Едва он стал понимать, что его чувства уже давно вышли за определённые рамки, то сразу же стал пытаться ограничить своё общение с госпожой. А потом и вовсе стал избегать её, решив, что именно так будет лучше для них обоих.
Чтение «Комедии», за которым им невольно приходилось быть вместе, подходило к концу. Философские беседы, порождённые этим чтением, успели поднадоесть. Да и морозная зима, с её короткими серыми днями, закончилась. Больше не было необходимости постоянно находиться в столь тесном кругу.
Пуще всего остального он ожидал возвращения месье Клода, надеясь, что оно – то вернёт всё на круги своя.
Глава 6
Приближался Великий пост, должный в этом году начаться с девятого марта. И сейчас Альбер ждал его, словно второго пришествия. Он от всей души надеялся, что именно во время Великого поста, когда даже думать запрещается обо всём греховном, их «неудобным» отношениям с мадам Анной настанет – таки конец.
А пока шли карнавальные дни, дни, когда можно было веселиться и предаваться всякого рода удовольствиям, да так, чтобы нагуляться до самой Пасхи. Во всех городах и деревнях устраивались шумные пиршества, ходили толпы ряженых, то пугая, то веселя народ своими масками и костюмами, выступали странствующие балаганы, колеся из города в город и от деревни к деревне. В городах устраивались грандиознейшие, умопомрачительные мистерии, а в деревнях – грубые непритязательные фарсы с героями народных басен и анекдотов. Люди всех сословий предавались самому необузданному веселью, чтобы потом было что вспомнить до следующего карнавала.
На «жирные» дни, последние три дня карнавала, когда веселье достигало своего апогея, мадам Анне вздумалось отправиться в Реймс, чтобы навестить свою давнюю приятельницу, которая, покинув мрачный и скучный замок, поселилась в городе, а заодно поглазеть на мистерию, всегда устраивавшуюся там в это время. И Альберу, как первому слуге, ничего не оставалось делать, как подчиниться капризу своей госпожи, да и к тому же он сам был не прочь лишний раз побывать в Реймсе.
Утром, в «жирное воскресенье», он встал ещё затемно, когда до восхода было часа два, и с истым прилежанием светской девицы начал наряжаться в свой самый дорогой и модный костюм, какой на тот момент был в его гардеробе.
Первым делом он разделся по пояс и как следует ополоснулся в лохани, после чего с мылом помыл голову, которую в последний раз мыл в сентябре месяце.
Как и все его современники, Альбер был крайне непритязателен что до чистоты тела, а о понятии личной гигиены он и вовсе не мог знать. Считалось, что простого купания в речке или озере вполне достаточно для чистоты. А мыться в холодное время года и вовсе никому бы не пришло в голову, так как подхватить после этого простуду было куда опаснее, нежели вшей и чесотку.
После мытья он облачился в свежую рубаху, поверх которой и стал надевать остальное, в чём ему помогал маленький двенадцатилетний паж.
Главным элементом его платья был так называемый «pourpoint» – своего рода кафтан, надеваемый поверх исподней рубахи. Пюрпонт плотно облегал верхнюю часть тела и заканчивался, едва накрыв бёдра. Разрезы на груди и тыльной стороне предплечья, через которые выглядывала рубаха, застёгивались на серебряные пуговицы. Длинные и необычайно широкие рукава доходили до середины кисти, а при поднятой руке ниспадали чуть ли не до пояса. По краям их окаймляла зубчатая пелеринка. Нижнюю часть пюрпонта украшали фестоны – лентообразные лоскуты ткани, свисающие вокруг бёдер наподобие юбки. Узкий стоячий воротник плотно облегал шею, доходя до самого подбородка.
На ногах были обтягивающие брюки, подпоясанные очкуром, интересные тем, что правая их штанина была красного цвета, а левая синего. На ступнях эти брюки переходили в носки, снабжённые кожаной подошвой и этим заменяя собой обувь.
В качестве верхней одежды поверх пюрпонта надевался «ganache» – доходящий до колен полукруглый плащ с капюшоном и двумя воротничками. Спереди ганаше мог застёгиваться на пуговицы.
Доходящие до плеч волосы обвивались вокруг специального обруча, который, суживаясь, поднимался от затылка на лоб и украшался разными драгоценностями. На голову была надета остроносая шляпа с загнутыми вверх и вытянутыми вперёд полями.
Из ювелирных украшений он надел несколько перстней, нанизав их на пальцы поверх тонких перчаток, и увесистый кулон на грудь в виде герба своего господина.
В это же самое время в покоях баронессы также вовсю шли приготовления к предстоящему выезду. Все три фрейлины, а вместе с ними и их помощницы – маленькие девочки от семи до двенадцати лет – совершали настоящий ритуал, скрупулёзно следуя от одной части к другой.
Сначала госпожу, одетую в одну лишь исподнюю рубаху, усаживали на высокий стул и подносили специальный сосуд, должный выполнять функцию зеркала. Это было очень широкое, но при этом мелкое блюдо, заполненное определённым количеством воды так, чтобы в нём хорошо было наблюдать своё отражение.
Затем её длинные волосы распускали по сторонам и начинали расчёсывать гребнями. Если за последнее время в этих прекрасных локонах успели завестись вши, то расчёсывание становилось более долгим и тщательным. После чего следовало мытьё ароматическим мылом и вновь расчёсывание. Для лучшей укладки волос пользовались топлёным гусиным жиром. В это же время наиболее сведущая и опытная из фрейлин занималась руками госпожи, обмывая их и приводя в порядок ногти.
Когда же, наконец, все эти предварительные действа заканчивались, наставала пора самого одевания.
В этот раз, впрочем, как и всегда, баронесса решила надеть своё самое новое и самое дорогое платье, скроенное по самой последней моде, моде, законодателями которой в то время были два самых могущественных дома: королевский парижский и герцогский бургундский, а вернее сказать – дворы, содержащиеся при этих домах.
Сперва поверх исподней рубахи надевалось нижнее платье, шнурованное по бокам, затем верхнее, зашнурованное на груди. По новой моде, ставшей входить совсем недавно, оба платья стали ещё уже и теперь более плотно облегали фигуру, вдобавок подолы стали ещё длиннее, чем прежде. Лишь рукава сохранили прежний фасон, оставаясь очень узкими и только немного раскрываясь у запястья наподобие воронки. Особенным отличием новых платьев стали разрезы на бёдрах величиной с ладонь, на жаргоне именуемые «адскими окошками», так как из них якобы выглядывал «бес кокетства». Поверх платий надевали всё тот же узкий безрукавный сюрко, отороченный горностаем и отделанный драгоценными камнями, и пока не затронутый какими-либо модными изменениями. Последним элементом верхней одежды был плащ, надеваемый по праздникам или же по каким-нибудь особым случаям. Скроенный в форме полукруга, он надевался на оба плеча и придерживался на груди аграфом.
Но самым значительным переменам новая мода подвергла, конечно же, головной убор. Вместо старого доброго жимпфа, служившего образцом кротости и добродетели и делающего любую женщину похожей на монахиню, а также всякого рода чепцов, пришли вычурные, витиеватые сетки.
Сперва на голову, с уже заранее заплетёнными косами, кои, как и прежде, укладывались по бокам головы в виде улиток, надевалась одна сетка, расшитая до висков и накрывавшая подобранные под неё косы. Затем поверх неё укладывалась плоская подушка, увенчанная другой сеткой и позументом. Обе косы придвигались ближе ко лбу, а остальные волосы выступали из – под кос на затылке и ниспадали на спину в виде оплетённого лентами хвоста.
Хотя в будние дни старый добрый жимпф ещё очень долго оставался главным головным убором всех женщин.
Кроме этого, на баронессу надели множество украшений, от перстней и колец по два, а то и по три на каждый палец, до серебряных браслетов и золотых цепочек.
Чтобы не скучать в своей городской поездке, баронесса взяла с собой троих из своих приближённых. Первым, конечно же, оказался Альбер, должный сопровождать её саму. Второй оказалась Урсула, с которой та была особенно дружна. Третьим стал оруженосец Эдмон, второй оруженосец после Альбера и его ближайший товарищ. Также как Альбер, он был приставлен в качестве провожатого к самой госпоже, Эдмон был приставлен к Урсуле.
От замка Крак де Жаврон до Реймса по дороге было около сорока лье и чтобы добраться до города хотя бы ко второй половине дня, решено было выехать как можно раньше, даже не дожидаясь утренней мессы и завтрака. Едва на горизонте забрезжил рассвет, запряжённый четвёркой экипаж тронулся в путь. За ним последовал небольшой конный эскорт из шестерых вооружённых охранников.
Всё время пути мадам Анна, не умолкая ни на миг, болтала с Урсулой, обсуждая то моду, то народные приметы, то ещё какую-нибудь ерунду. Иногда в сей дамский разговор встревал Эдмон, вставляя какое-нибудь веское замечание. Альбер же всё это время сидел молча, угрюмо созерцая серый мартовский пейзаж.
Солнце уже давно перевалило за полдень, разогнав тучи и высушив дорогу после утреннего дождя. Хлюпая копытами по всё ещё вязкой грязи, экипаж и его эскорт стали приближаться к древним Марсовым воротам Реймса.
Город встречал узкими извилистыми улочками и заполонявшей их пёстрой гомонящей толпой. «Жирное воскресенье» было в самом разгаре, о чём наглядно свидетельствовало огромное количество ряженых и в стельку пьяных гуляк.
Экипаж и лошадей пришлось оставить в специальном отстойнике у городских стен, так как во время массовых мероприятий стража не впускала в город верхом, при этом не делая поблажек даже для дворян. Город, таким образом, становился местом, где дворянин отчасти лишался своего возвышенного положения, каким обладал в обыденной жизни, ведь именно конь являлся символом превосходства дворянства над остальными сословиями. Да и городские буржуа не испытывали перед дворянством того мистического трепета, какой оно до сих пор вселяло в придворную челядь и деревенских крестьян.
Сойдя на бренную землю и взяв в руки подолы своих платий, баронесса со своей свитой пошла по улице, поневоле уворачиваясь то от скачущего паяца, то от слегка перебравшего мастерового. Завидев роскошно одетую даму, некоторые особо остроумные гуляки начинали изображать карикатурные поклоны, выказывая тем свою лютую ненависть к знати. Из распахнутых окон и с нависающих над улицей балконов то и дело можно было услышать самые грязные ругательства, посылаемые вслед проходящей мимо дворянке. А увязавшаяся вслед пьяная компания лихо распевала дразнящую частушку:
Барыня роскошная по двору идёт.Много, много золота на себе несёт.Золото с алмазами, золото с мехами.Дай нам грош серебряный, чтобы мы отстали!Дабы оградить баронессу от возможных посягательств, шестерым охранникам, а вместе с ними и двум оруженосцам, пришлось взять её в плотное кольцо. Благо оружие, как лошадей, у них не могли отобрать.
Так как до позднего вечера, как и до дома, где их ожидали, было ещё далеко, перекусить решили в обычной городской таверне.
Даже таверная прислужница, дочь хозяина этой самой таверны, завидев разодетых знатных посетителей, скорчила кислую недовольную мину. Хотя, получив солидный заказ на пять запечённых цыплят, заметно смягчилась. Но даже в том, как она подносила блюда со снедью, не было и толики того подобострастия, с каким обычно форшнайдеры прислуживают за столом своим господам.