Дочь хозяина таверны была дебелой, дородной девицей лет восемнадцати, высокой, да к тому же со слегка смуглой кожей, что ещё больше отличало её от тонких и бледных аристократок. Даже покрой платья у мещанок был совсем иной. Рукава были широкими, чтобы в них было удобней работать, а подол не доставал до земли и не волочился по полу. Сверху на него набрасывалась лёгкая накидка «montilet», скроенная в форме круга с отверстием для головы. Поверх жимпфа, принятого у женщин всех сословий, мещанки носили круглое покрывало, свисавшее спереди до бровей и с боков на плечи.
Как раз в то время, когда компания обедала, по улице проскакала целая ватага наряженных в шутовские наряды мальчишек. «Все на площадь! На площадь!» – вопили они, «Мистерия, мистерия, великая мистерия!», «Все на мистерию, все на мистерию!».
Выйдя из таверны, компания баронессы тут же смешалась с гомонящей толпой, текущей на площадь перед собором Реймской Богоматери.
Средние века соединили в себе самые противоречивые веяния: упадок духа и неистовую веру, христианскую добродетель и не знающее пределов ханжество, рыцарские подвиги и внутреннее бессилие, обоготворение женщины, взгляд на неё как на неземное создание, и неистовое, слепое женоненавистничество. То и дело общество переживало периоды болезненной чувствительности: его тревожили видения кошмарного ада и лучезарного рая. Эта чувствительность переросла в настоящую истерию в период Великой Чумы. Не было ни одного смертного, который бы не решил, что это и есть тот самый Апокалипсис, о коем тринадцать веков назад предупреждал Иоанн Богослов.
Но Конец Света и Страшный Суд так и не наступили. Христос не сошёл на землю в царственном обличии, мёртвые не воскресли, а живые, или вернее те, кто остался в таковых, стали жить ещё более полной и радостной жизнью.
Философия грешной земной жизни и расплаты за неё после смерти прочно вошла в сознание общества, став естественным образом мышления. Хотя неистовый религиозный фанатизм, некогда возбуждавший на священную войны миллионы крестоносцев, остался далеко в прошлом.
Земные грехи и расплата за них стали излюбленной темой для всех видов искусства от живописи, постепенно освобождающейся от строгих церковных канонов, до театра, которому так никогда и не суждено будет избавиться от клейма «бесовского зрелища». Не говоря уже о литературе, вечным памятником которой стала непревзойдённая «Божественная комедия» Данте Алигьери.
Позднее средневековье стало временем самого замечательного сплава религии и культуры, принимавшего самые неожиданные и замысловатые формы. Искусство то бросало вызов религии, то, напротив, приходило ей на верную службу. Но самая тяжкая участь досталась, конечно же, театру, как самому «нечестивому» из всех искусств.
С падением древней Римской империи в V веке, светские театры были закрыты как пережитки язычества, а все актёры преданы анафеме. Великие раннехристианские теологи и философы – Иоанн Златоуст, Киприан, Тертуллиан – называли актёров детьми сатаны и вавилонской блудницы, а зрителей падшими овцами и погибшими душами. Соборным постановлением актёры, устроители зрелищ и «все одержимые страстью к театру» были исключены из христианской общины. Странствующие труппы, скитаясь с импровизированными спектаклями по городам и сёлам, рисковали не только земной жизнью, но и своим загробным существованием: их, как и самоубийц, было запрещено хоронить в освящённой земле.
Но даже театр, как и прочие виды искусства, не избежал симбиоза с христианством. Отойдя от суровых запретительных мер, церковь даже стала включать элементы театра в свой арсенал, благодаря чему возникла так называемая «литургическая драма», представлявшая собой диалогический пересказ евангельских сюжетов. Писались они на латыни, диалоги их были краткими, а исполнение строго формализовано.
Но в 1210 году Римский Папа Иннокентий III* издал указ о запрещении показа литургических драм в церквях. Взамен этого показ театрализованных евангельских сюжетов был вынесен на паперть, и литургическая драма стала полу-литургической.
И именно из этих полу-литургических драм и родилась её величество мистерия.
Главное отличие мистерии от «официального» церковного театра было в том, что она устраивалась уже не церковью, а городским советом – муниципалитетом вместе с ремесленными цехами. Авторами мистерий чаще выступали уже не монахи, а учёные-богословы, юристы, врачи и всякие «грамотные люди». Хотя основной темой для мистерий всё ещё оставалась старая как мир тема грехов и расплаты за них после смерти.
Мистериальные представления становились настоящей ареной для соперничества и состязания городских ремесленников, стремящихся продемонстрировать как артистическое мастерство, так и богатство своего содружества. Каждый из городских цехов получал «на откуп» свой самостоятельный эпизод мистерии, как правило, наиболее близкий своим профессиональным интересам. Так, к примеру, эпизоды с Ноевым ковчегом ставили корабельщики, Тайную вечерю – пекари, поклонение волхвов – ювелиры, изгнание из рая – оружейники. Большинство ролей также исполнялось мирянами-ремесленниками.
Соперничество цехов обусловило постепенный переход от любительских постановок мистерий к профессиональным. Нанимались специалисты, занимавшиеся устройством сценических чудес, так называемые «руководители секретов»; портные, шившие за счёт цеховых организаций сценические костюмы; пиротехники, разрабатывающие эффектные трюки пыток в аду и пожаров в день Страшного Суда. Для осуществления общего руководства и координации действий сотен исполнителей назначался своего рода режиссёр-постановщик, так называемый «руководитель игры». А вся подготовительная работа могла длиться до нескольких месяцев.
На площади перед Notre Dame de Reims творилось нечто невообразимое. Пять больших сцен-подмосток стояли полукругом перед собором кулисами к паперти и фронтом к толпе, будучи заполнены самыми разными декорациями. Перед ними, пока ещё оставалось время до начала представления, вертелась целая сотня самых разномастных артистов, от простых шутов, потешавших толпу голым сидельным местом, до самых настоящих виртуозов циркового искусства. Перед подмостками в центре площади был устроен настоящий бассейн, должный сыграть свою роль в мистерическом повествовании. Вокруг всего этого, плечом к плечу, толпилась несметная зрительская толпа, которую, ради сохранения некоторой дистанции между зрителями и артистами, приходилось сдерживать милицейским сержантам. Все деревья, карнизы и крыши также были увешаны желающими поглазеть на будущее представление.
Начинало темнеть, и именно этого терпеливо дожидались устроители зрелища, дабы в вечерних сумерках мистерия обрела ещё большую торжественность.
Как и подобает действу такого масштаба, начиналось оно с начала всех начал, а именно – с низвержения с небес мятежных ангелов.
«И упал ты с неба, пресветлый Денница, „сын зари“, возмутившись против Отца своего!» – произнёс свои первые строки главный чтец. «И упал ты с неба, пресветлый Денница, „сын зари“, возмутившись против Отца своего!» – завторили ему остальные чтецы, будучи расставленными в разных местах и создавая эффект эха.
«И получил воздаяние за гордыню свою, и лишился светлого имени своего – Люцифер, и назвался ты новым именем – сатана, и возненавидел ты Отца своего и всех чад, сотворённых Им. И уволок ты многих ангелов за собой, обратив их в падших легион. И стал ты главой всех бунтарей и противников Божьих!» – продолжал вещать главный чтец, а остальные чтецы за ним повторять.
Разыгрывалась же вся эта сцена на высоченном подмостке, сколоченном из брёвен и обложенном целыми охапками белой овечьей шерсти, должной изображать облака. Битву между сторонниками Люцифера и архангела Михаила воплощали солдаты городской стражи и личные гвардейцы архиепископа Реймского. Стражники, естественно, изображали восставших, а гвардейцы архиепископа – «истинных сынов Божьих». И хотя зрители легко могли различить их по сюрко, которые они носили и в повседневной жизни, разница дополнялась тем, что «восставшим» на правое плечо были повязаны чёрные ленты, а «истинным сынам» – лазурно-голубые.
На небольшой, но высокой платформе завязалась настоящая битва, напоминавшая сражение на крепостной стене, с той лишь разницей, что дрались тупым оружием и с тем условием, что стражи во главе со своим капитаном, который и играл роль самого могущественного и гордого ангела, будут слегка поддаваться. Налегая всеми силами на войско лукавого, гвардейцы архиепископа сталкивали их вниз, где для актёров, но никак не для их персонажей, были заранее подстелены охапки соломы. Если же, не совладав с «падшим», кто- либо из «ангелов» сам падал вниз, то сорвав с плеча лазурную ленту, он сам себя признавал «падшим».
И как ни прискорбно было наблюдать за перебранкой в воинстве небесном, завершилась она полной победой архангела Михаила и «истинных сынов Божьих».
А Люцифер – «сын зари» – ниспал, и ад, где был навеки закован в цепи на самом его дне. Те же, кто сошёл за ним, также пали, обратившись – в сонмище бесов.
На несчастного капитана, игравшего столь ответственную и опасную роль, надели самые настоящие кандалы и затащили вовнутрь павильона, располагавшегося под помостом и должного изображать ад. Остальные же «падшие» кто разбежался, покинув своего повелителя, а кто последовал вместе с ним, укрывшись за ширмами павильона.
На минуту всё действие прекратилось, и над площадью нависла тишина. Все молчали, ожидая, что будет дальше. Слышен был лишь мартовский ветер, завывавший в сводах и арках собора и как бы аккомпанирующий развернувшемуся перед ним действу.
И вдруг ширмы павильона раздвинулись, и на опешившую толпу бросилась целая свора самой разношёрстной нечисти – чёрных собак, чёрных кошек, чёрных петухов, козлов, ворон и прочей живности.
Эффект был столь неожиданным и грандиозным, что некоторых слабонервных чуть было не хватил удар. Вся эта гавкающая, мяукающая, блеющая и кукарекающая живность мгновенно разнеслась по площади, то убегая, то улетая, то набрасываясь на зрителей. Стражники же, в свою очередь, наскоро вымазав лица сажей и вывернув свои сюрко наизнанку, сопровождали всё это неистовым хохотом и богохульными выкриками. Схватив на руки чёрного кота или чёрную курицу, они, хохоча, носились по площади, некоторые при этом норовили схватить трёхлетнего ребёнка или симпатичную молодую девицу, изображая этим похищение их нечистой силой.
На этом первое действие подходило к концу. Мораль же его была в том, что сатана хотя и оказался закован в цепи на самом дне ада, земной мир остался в полной его власти, и что неспроста его называют «князем мира сего».
Но сама мистерия на этом лишь начиналась. Как только пернатые, рогатые и хвостатые слуги дьявола разбрелись кто куда, в соседнем павильоне сразу же стала разыгрываться сцена сотворения первых людей. С самой настоящей сакральной таинственностью «из праха и глины» был произведён Адам, и вслед за этим «из ребра его» сотворена Ева.
В следующем павильоне ставилась сцена грехопадения. В ней только что сотворённые Адам и Ева предстали пред древом познания в виде самой настоящей яблони, срубленной под корень и установленной на сцене с помощью огромной ямы с землёй. Обвившись вокруг ствола яблони, искуситель предлагал первой женщине изведать запретный плод – запечённое в духовке яблоко с сиропом, которое, конечно же, оказалось сладким-пресладким. Но только лукавого в ней играл уже не мужественный капитан городской стражи, а какой-то отвратительный женоподобный паяц.
И тут же, едва запретный плод был вкушен, на первых грешников обрушился праведный гнев. Вооружённый гвардеец в обличии херувима, размахивая мечом, погнал согрешивших из рая. «И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Эдемского херувима и пламенный меч обрушающийся, чтобы охранить путь к дереву жизни"*.
Всё представление, переходя от одной сцены к другой, должно было затянуться чуть ли не до утра, так как карнавальные гулянья продолжались сутки напролёт, лишь немного затихая перед рассветом.
Но едва дождавшись, пока Вседержитель «из ребра его» сотворит Еву, баронесса со своей компанией решила покинуть площадь. К тому же, их уже давно ждали в гости.
Особняк мадам де Клиссон находился близ дворца То, дворца, в котором перед церемонией коронации в реймском соборе останавливались все французские монархи, и котором после сей церемонии новоиспечённый правитель давал пышный банкет. Рядом с дворцом То также располагались особняки почти всех наизнатнейших вельмож Франции, в которых они селились на время церемониальных торжеств в честь инаугурации своего нового повелителя. Здесь же находились и дома тех, кто, устав от скучной жизни в мрачных крепостных стенах, решил приобщиться к шумной и суетной жизни горожан.
С Мари де Клиссон мадам Анна была знакома ещё с детства, когда они обе были отданы своими отцами в услужение к Жанне Бургундской Хромоножке, супруге тогдашнего короля Филиппа*. Знатность семьи Клиссон позволило Мари достичь положения королевской фрейлины, а вот Анне так и довелось остаться прислужницей. Но это никак не повлияло на дружбу и привязанность двух девушек. К тому же, едва они достигли шестнадцатилетнего возраста, их обеих выдали замуж, из-за чего им пришлось проститься с придворной жизнью. Но и после этого они не оставили своего общения, постоянно переписываясь и хотя бы изредка навещая друг друга.
Добротный трёхэтажный особняк мадам Мари был типичным домом зажиточного горожанина, с той лишь разницей, что на первом этаже не было ни лавки, ни мастерской. На первом этаже располагались прихожая, кладовая и кухня, на втором – обеденная и гостиная, на третьем же – спальни.
Но самым главным было то, что переезжавшие в город аристократы оставляли свои прежние барские замашки, считая их пережитками прошлого, и, во всём, разве что за исключением одежды, перенимали нравы и обычаи буржуа. Они переставали злоупотреблять вином, выезжать в леса на охоту и делать щедрые подарки слугам и приближённым. Их столы стали умеренней и скромней, жизненная обстановка проще и незатейливей, а о медвежьих боях и пляшущих на столах шутах они и вспоминать не хотели. Единственное в чём они так и не изменили своему сословию, конечно, помимо одежды, была стойкая неприязнь ко всякой работе. Мужчины, отпрыски благородных семейств, так и продолжали считать военное дело единственным приемлемым занятием для себя, а женщины не обременяли своих тонких рук чем-нибудь тяжелее пряжи и вышивки.
У дверей гостей встретил мальчик-слуга, коих в доме было всего-навсего двое, и отвесив низкий поклон, тут же побежал наверх доложить о прибывших своей госпоже.
Зайдя в дом, компания из десяти человек на некоторое время задержалась в прихожей, ожидая, пока к ним спустится сама хозяйка. Когда же мадам Мари спустилась – таки вниз, всем пришлось задержаться там ещё минут на десять, пока две подруги не обменялись всеми нежностями и комплиментами.
Наконец, взяв подругу под руку, хозяйка повела всех наверх. Она до последнего не велела накрывать на стол, ожидая, что гости не обманут и явятся, как и было обещано, вечером «жирного» воскресенья.