– А чего так сложно? – я слегка удивилась подобной конспирации.
– Факультет закрытый, – не очень охотно объяснила Марта. – Организован недавно. В прошлом году состоялся первый выпуск. Отношение к целителям неоднозначно, поэтому приходится существовать на полулегальном положении. Догс набирает студентов сам. И преподавателей тоже сам. Тебя ведь он прислал, верно? Да, насчет стипендии не беспокойся. В первом семестре получают все, дальше – по итогам сессии.
– А… сколько стипендия?
– Прожиточный минимум, – ответила Сима. – Это если не повышенная. Повышенная плюс пять тысяч. После первой сессии можешь брать подработку. Тут ее достаточно, не сомневайся.
Наверное, если бы не появилась Сима, я бы вернулась к капусте и морковке. Заместитель начальника лаборатории, надо же! А как вам превращение зачетных чикс в обычных девчонок? Лично я в полном ауте.
Но сюрпризы, как оказалось, еще не закончились.
Едва я, не оправившись от первого потрясения, вышла в коридор, как нос к носу столкнулась с Поэтом.
– Птица! – завопил он, и я почти физически ощутила, как эхо от его вопля прокатилось по коридору и всем его ответвлениям, поднялось по лестнице и растаяло в пятом, скрытом от любопытных глаз, корпусе.
Группа девчонок, толпившаяся возле массивной двери с надписью «Библиотека», дружно повернула к нам головы. Поэт, как все приличные поэты, любит эпатировать – и стихами, и поведением.
– О сколько зим и сколько лет с тобой не виделись, Поэт! – не растерялась я.
Раньше мы просто обожали экспромты.
– Представь, а мне частенько снится который год все та же Птица! – отпарировал он.
Ну, что я говорила?
Мы с Александром Радищевым, полным тезкой русского поэта и писателя, дружили с детства. Квартиры наши располагались в соседних подъездах, моя маман работала с его папой в одном очень секретном учреждении (ядерный – в нашей интерпретации «ядрёный» – институт далеко за городом). До восьмого класса сидели за одной партой. Странное дело – нас не дразнили женихом-невестой. В начальной школе мы входили в дружную компанию девчонок и мальчишек, а позже, даже если кто-то и захотел поязвить на наш счет, уже не осмеливался. Я показывала ехидам сбитые, никогда до конца не заживающие костяшки пальцев, и открывшиеся было рты моментально закрывались. Да мы с Поэтом и не были парой. То ли это действительно была платоническая дружба, то ли просто не успели. После восьмого класса Сашка уехал в Лесорубинск, куда перевели его папахена.
Первое время мы даже переписывались, а потом, как обычно бывает, поток сообщений измельчал и наконец прекратился вовсе.
– Что ты здесь делаешь? – спросили мы хором и рассмеялись.
И хором же ответили:
– Поступаю.
У желающих попасть в книгохранилище округлились глаза.
– Выйдем, – сказала я и потащила Поэта на волю.
– Поступаешь, значит, – сказала я. – И куда?
– Так сюда же, в политех! Птиц, ты чего? Вообще-то я уже поступил. Пришел расписание узнать. Через два дня же за парту садиться.
Поэт приехал поступать в Заборск.
С одной стороны, это хорошо. Я правда очень обрадовалась встрече со старым приятелем.
С другой стороны – почему в заштатный городишко? Ностальгия замучила? Насколько знаю, Поэт сюда не рвался, ни на каникулы, ни на уик, так сказать, энд. Езды до нас от Лесорубинска всего-то часа три. А если всю дорогу топить, то и два. Так что мог бы и наведываться в гости-то.
– Чего в Москву не поехал?
– Да ну, – Поэт чуть поморщился. – Все как сорвались. В Москву, в Москву. Я тебе что, три сестры, что ли? Небо в алмазах можно и здесь увидеть.
Он посмотрел на меня и уже другим тоном, которым раньше сообщал сокровенные тайны, добавил:
– Птиц, я соскучился. По городу, по речке нашей Желтушке, где мы с тобой купались, помнишь? По школе, по отношениям… Здесь все проще. Там, в Лесорубинске, все немного по-другому. Они не для меня, я не для них. Мы с Лесобрубинском чужие. А здесь я свой. Не знаю, может, и пожалею, что вернулся. В одну воду, как ты помнишь…
– Нельзя плюнуть дважды.
Я помнила. Мы любили изменять на свой лад вековые мудрости.
После Поэта я ни с кем не сошлась настолько, чтобы продолжать начатую фразу. Чтобы додумывать мысль и заканчивать действие. И да, я тоже по нему скучала.
– Чего не приехал ни разу?
Поэт пожал плечами:
– К кому? У меня ж тут нет никого. Отца как сюда направили, так и забрали потом. Все бабки-дедки, тетьки-дядьки в Лесорубинске. Да и потом… Я очень занят был.
– Это чем же? Стихи на конкурс писал?
– Ну и писал, – встопорщился Радищев. – И еще много занимался. Очень много. Меня зачем-то отдали в школу с углубленной физикой. А я ее не просто не знал – терпеть не мог. Но папахен уперся. Репетиторов лучших нанимал, за оценками следил. Хочет, чтобы я по его стопам пошел.
Бедный Поэт. У него тоже не было выбора, как и у меня. Только его вынуждал властный родитель, а меня обстоятельства.
– И ты учился?
– Ага. С условием, что поступать буду в заборский политех. Так что вот. Приехал и поступил.
– На физику, что ли? Это ж еще пять лет мучений.
– Нет, конечно. На филологию.
Я расхохоталась. Спросила, утерев слезы:
– И что будет, если папахен узнает?
– Да ну, как он узнает-то?
– Потребует предъявить зачетку, например.
– А, придумаю, что-нибудь… Слушай, Птица, не порть хороший день плохими прогнозами. Лучше про себя расскажи. Живешь все там же? С бабой Олей?
Все там же, с бабой Олей. Я кивнула.
– И… как? Не скучаешь…
Я знаю, о ком он хотел спросить. Не знаю, скучаю ли. Наверное, да. Но очень редко. Нет у меня однозначного ответа на такой казалось бы простой вопрос.
Пожала плечами.
Он понял. Спросил:
– Сама-то куда подалась? Матмех?
Я призадумалась Можно ли говорить Поэту про ФИЦИ? Закрытый факультет, куда берут не всех… И что, теперь пять лет скрываться и таиться? Подписку о неразглашении я не давала.
– Представь себе, нет. Подалась в целители.
– Куда?
Поэт чуть отодвинулся. Ну, вот. Оказывается, я успела забыть о его реакции, когда он думает, будто над ним насмехаются.
Правда, обижается он недолго и как-то не по-настоящему.
– Нет, Птиц, ну правда.
– Я тебе когда-нибудь врала?
Он задумался. Сказал:
– Врала. В пятом классе получила пятерку, а сказала, что тройку.
Чтоб тебя не расстраивать, балбес. А ты не поверил и отобрал дневник.
– Я с тех пор не вру.
– Угу.
– Не, правда.
В общем, пришлось рассказывать всю историю – и с Догсом, и с приемной комиссией. На интеллигентной физиономии Поэта попеременно появлялся то восторг (красиво заливаешь), то недоверие (красиво, но малоправдоподобно).
– Закрытый факультет, значит, – произнес вконец огорошенный Поэт. – А не дашь ли ты мне на полчасика твое колечко?
– Зачем?
Я спрятала руку с кольцом за спину.
– Хочу сам лично убедиться, что не обманываешь.
Можно было бы попрепираться, а то и уйти – мол, не веришь, не надо. Но, зная Поэта, я понимала: тут наша дружба и закончится. Что задумал Радищев, я не знала.
Но кольцо отдала.
И осталась ждать на скамейке.
Скучать не пришлось. Едва Поэт скрылся в дверях, как из них вышел… я аж рот разинула… тот самый пацан, давешний кошельковый воришка. Скользнул по мне рассеянным взглядом и неспешно двинулся по аллее подпрыгивающей походкой – уши пацана были заткнуты наушниками.
Догонять его и задавать вопросы типа – а ты тоже тут учишься, уже бросил воровать и пошел двигать науку – было глупо. Он скажет, мол, первый раз меня видит, пошла вон, дебилка, и еще что-нибудь в этом духе.
Поэтому я осталась сидеть как сидела. И могла поклясться, что он не просто не узнал меня, но и в самом деле видел впервые. Может, у него есть брат-близнец?
Потому что именно этот парень – и я снова могла поклясться – никогда и ничего не крал.
Поэт пробыл в здании политеха чуть больше часа. Вернул кольцо со словами:
– Мы с тобой одной группы, ты и я.
И показал такое же, но свое.
Мы действительно оказались в одной группе.
Как Поэту удалось уломать Догса, я узнала много позже. Расскажу об этом как-нибудь потом. И о нашей встрече с Мышью – тоже.
Основные события истории начали развиваться через полтора года, в канун зимней сессии.
Глава 2. Чтобы все были здоровы
– У целителя должны быть чистые руки…
– Холодная голова и горячее сердце?
– Нет! Просто ЧИСТЫЕ РУКИ!
– Пить на дежурстве – последнее дело, – нравоучительно произнес Бабулин и аккуратно, но быстро опрокинул в себя содержимое трех рюмашек, любовно наполненных Поэтом.
Мы разочарованно загудели. Точнее, гудели только я и Поэт, а Мышь тихонько сидела в углу, намереваясь сползти под кушетку, и делала вид, что она не с нами, нас не знает и третья рюмка предназначалась не ей.
– Ну Владборисыч, – ныла я, посылая Мыши гневный взор «у-у-у, предательница», – новый год же.
– Мы по чуть-чуть же, – вторил мне Поэт, он вообще любит быть втОрой возле примы. – Юз грамм, и все!
– На дежурстве нельзя, блин перчёный! – голос Бабулина стал ледяным, под стать погоде. – Вас, салаг, этому не учат, что ли?
Я хотела тактично заметить, что он, Бабулин Владислав Борисович, врач-травматолог и наш временный шеф, и сам на дежурстве. Но пожалела Мышь, которая сжалась до размеров таракана. Взгляд ее недвусмысленно умолял не болтать лишнего. Оценки за практику нам ставил именно Бабулин.
– Так ведь через полчаса дежурство кончается, – заискивающе произнес Поэт, устремляя взор на тумбочку, где покоились оставшиеся полбутылки.
– Вот через полчаса и начнете спиваться, – великодушно разрешил Бабулин, улегся на вторую кушетку и моментально вырубился.
– Мышь, вылазь, – сказала я.
– Вылазь, – эхом отозвался Поэт. – Хоть салат дожрем. А ты, Птица, чего сидишь, как на жердочке? Ныряй в тумбочку.
Я уже протянула руку за полбутылкой, как вдруг…
Собственно, почему «вдруг»? Что такого особенного в команде «дежурная бригада, на выезд» для дежурной бригады, пусть и скомплектованной из практикантов?
Ничего.
Но…
Было одно «но».
Точнее, два.
Во-первых, Бабулин выпил водку с устатку и без закуси, а значит, был совершенно неподъемен. То есть, придется ехать без него. Отправляться на вызов нам, двум салагам, студентам ФИЦИ – факультета истинного целительского искусства.
Во-вторых, этого вызова никак не могло быть.
– Я не понимаю, – лепетала Мышь. – Не знаю, как получилось, правда. Все вероятностные линии указывали на крайне малую возможность…
– Но ненулевую, – сказала я.
Мышь горестно кивнула.
– Ладно. Поэт, собираемся.
Радищев нехотя поднялся. Бросил страдальческий взор на тумбочку (нас вынуждают расстаться, но это не навсегда), взял чемоданчик, и мы отправились на выход.
– Не скучай, – сказала я Мыши.
– Дождись нас, – добавил Поэт.
Мышь наконец выбралась из угла, поняла, что гроза миновала, и застенчиво улыбнулась.
– Это на отшибе – проворчал шофер дядя Клим Сергеич. Старенький «ПАЗик» тщательно лавировал между снежными завалами. – Знаю я тот район. Дорога плохая, дальше очень плохая, а потом никакой дороги вообще.
– Никакой? – спросили мы с Поэтом.
– Никакой, – подтвердил дядя Клим Сергеич. – Сейчас доедем, сами увидите.
В салоне орало радио.
Нет, не говорило, а именно орало. Только ором можно заглушить рычание пазиковского мотора.
– Сегодня жители Заборска могли наблюдать странное явление, – вещала радиостанция «Желтушкинские волны» хорошо поставленным голосом ведущего Кости Градиентова. – В небе откуда ни возьмись появилась стая птиц, предположительно ворон. Словно огромная черная туча накрыла город, отчего днем вдруг стало темно как ночью. Наши слушатели утверждают, что не видели дальше собственного носа, да и нос тоже не видели. Вот он и наступил, неоднократно предсказанный конец света, решили все. К счастью, катаклизм продлился недолго, и уже через несколько минут туча рассеялась внезапно, так же, как и появилась. Что интересно – птицы, предположительно вороны, исчезли без следа. Никто не видел, в какую сторону улетела стая. Да и стая ли это была, вот в чем вопрос. Нам хотелось бы получить ответ на него от ученых политехнического института. Скоро мы пригласим их к нам в студию, и вы в прямом эфире сможете спросить, что они думают об этом загадочном явлении.
– Кстати, да, – сказал Клим Сергеевич. – Тоже интересуюсь этой заковыкой. Нехорошая эта примета, черные птицы.
Мы с Поэтом покивали. Нехорошая. Правда, мы подозревали какой-то научный эксперимент, окончившийся выбросом облака черного дыма. А про птиц уже люди сами додумали. Но то, что в одночасье стало черным-черно, это верно. Мы как раз в аудитории сидели, на лекции по ментальному управлению. Решили, что преподы специально такое устроили, и давай практиковать телекинез. Столько ручек да тетрадок надвигали, что до конца лекции искали свои, и доцент Петрушко не знал, ругать нас или пятерки автоматом ставить.
– Приехали, – сказал Клим Сергеич, глуша мотор. – Вот от той березы пойдете пешком.
На отшибе, метрах в ста от «той березы» находился всего один дом. С одним окошком.
И без признаков тропинки от проезжей дороги.
По уши в снегу (вру, всего по пояс) мы наконец доползли (доплыли, догребли) до заветной дверцы.
Едва стукнув, получили разрешение войти. И даже за веревочку дергать не пришлось – дверь оказалась открытой.
СенЕй в этой избушке не было, всего лишь маленький предбанник, отделенный от единственной комнаты (эдакой древней студии: спальня, гостиная, кухня – три в одном) ветхой дерюгой.
– Ой, дохтур, это ты? Ой, наконец-то, а то надысь едва не помёрла, – жалобно запричитали-закряхтели из-за дерюги.
Я отдернула занавеску, вошла в комнату. Ответила:
– Почти. Почти дохтур. Даже два почти дохтура.
– Два, – подтвердил Поэт, рьяно, как собака от блох, отряхиваясь от снега.
– А Бабулин где? – неожиданно ясным голосом спросила бабка, приподнимая голову от подушки.
В дупель твой Бабулин, хотела огрызнуться я, но Поэт предупредительно пихнул меня локтем в бок. Я только крякнула. Поэт же очень вежливо сказал:
– Не беспокойтесь, бабушка… э-э-э…, – тут он сверился с листком вызова и продолжил, – не беспокойтесь, Настасья Изя… Изяславна, мы хоть и молодые, но уже многое умеем.
Бабуля Настасья Изяславна оценивающе оглядела нас с ног до голов, что-то там про себя прикинула и снова перешла на жалобное кряхтение, сморщившись и страдальчески закатив глаза:
– Ой, сына! Ой, доча! Раз уж вы дохтуры, поможите, будьте добреньки. Прострел у меня намедни случился. Дык таперича ни в пояснице сгинаться, ни в ей же разгинаться не можу. Болить, окаянная, и все тут.
Бабка зачем-то натужно выдавливала из себя простонародный говор, хотя я могла поклясться – грамоту она разумеет гораздо лучше нас.
Поэту было до фени, на какой фене изъясняется бабка. Он деловито кивнул сперва мне, потом Настасье Изя… короче, бабушке, прошел к кровати, сел на стул и стал собирать анамнез: где болит, когда заболело, давно ли наслаждаетесь сим недугом, чем хворали в глубоком детстве, какие еще хрони и хрени имеете, и все такое. В общем, отвлекал пациента. Я же занялась ментальной диагностикой.
Пока непутевая дочка Изи-как-его-там жалилась на прострел (а чего, спрашивается, ее в лес понесло в эдакий-то мороз?), я устроилась в ногах у болезной и принялась осторожно устанавливать контакт с биополем. Установила, протянула тонкие, едва ощутимые нити от кончиков пальцев к энергетической оболочке объекта. Поразилась, насколько оболочка была плотной и в большинстве своем целостной, и это в возрасте… хм… восьмидесяти лет! Стала ощупывать ауру, начиная со ступней и поднимаясь все выше и выше, к шее и голове. Задержалась в районе поясницы, в месте предполагаемого прострела.
Недоуменно глянула в лицо бабули, вешающей на поэтовы уши длинные спагеттины.
Он заметил мой взгляд. Поднял брови в немом вопросе.
– Ничего не понимаю, – пробормотала я. – Радикулит есть, довольно застарелый, но… Но в стадии ремиссии.