Джулия пыталась что-то ответить, но в ее словах трудно было уловить какой-либо внятный смысл, и Лиз продолжала:
– А потом дама рядом с ним, та, которая перед этим задавала вопросы, тоже попыталась его заткнуть. Ведь так?
Я ожидал от Рози агрессивной реакции. Вместо этого она негромко произнесла:
– Вы совершенно правы. Приношу свои извинения.
– Ничего, – отозвалась Лиз. – Думаю, вы – нейротипик[6]. Я знаю, что Джулия – такая. И Марго. А мы, аутисты, не всегда хорошо владеем всеми этими невербальными средствами. Мы только что наблюдали, как нейротипики использовали свой тайный язык… ну, например, как если вы говорите при собаке, обращаясь к кому-нибудь из членов семьи: «Сводишь со-ба-ку по-гу-лять?» И вот сейчас они использовали такой язык, чтобы послать друг другу предупреждение об одном из нас. Так они затыкают нам рот. Так они подавляют и угнетают нас. – Она посмотрела прямо на меня: – Но у вас вроде был вопрос?
– Верно. Но то, что вы сказали, меня так поразило, что я его, кажется, успел забыть.
Аудитория засмеялась, но я почувствовал, что смех несет позитивную окраску. Тут я вспомнил свой вопрос:
– Вопрос был для Марго, как того требовала Джулия.
– Если хотите, можете задать вопрос Лиз, – разрешила Джулия.
– Превосходно. Могу ли я задать каждой по одному?
– Конечно.
– Марго, вы сказали, что ваша дочь посещает обычную школу и у нее есть друзья. Принимает ли ее социум?
– Спасибо, – откликнулась Марго. – И я совсем не желаю затыкать вам рот. Это хороший вопрос – и нелегкий. Ее друзья – в основном такие же, как она. Те, с кем она познакомилась через терапию. Это не лучший вариант, и иногда нам кажется, что они мешают ее продвижению вперед. Но это, по крайней мере, важная ступень.
– Вы не ответили на вторую часть, – напомнила Лиз. – Насчет того, принимают ли ее.
– Я еще не закончила. Я пришла сюда не для того, чтобы заявить о каких-то идеях, я лишь хочу поделиться опытом в надежде, что это поможет другим. Так что я откровенно вам скажу – ей приходится нелегко. Ее состояние сейчас гораздо, гораздо лучше, чем раньше, но она еще не добралась до цели, и ей довольно тяжело – как раз в том возрасте, когда ребенок должен развлекаться и… Мы с мужем каждый день думаем: а правильно ли мы поступаем?
Она повернулась к Лиз:
– Мы знаем: терапия для нее болезненна. Мы знаем, что терапия может ей навредить. Мы знаем, что она даже может в конце концов совершить самоубийство, – и нам придется жить с мыслью о том, что наше решение сыграло тут свою роль. Но ей было всего три года, и мы, ее родители, решили, что будет хуже, если она никогда не заговорит или никогда не сможет себя обслуживать. Возможно, вам кажется, что ничего страшного в этом не было бы. Не исключено. Если бы мир был устроен по-другому. И мне вообще неважно, что у вас такой же диагноз. Вы никогда не были в таком же положении, как моя дочь, так что не можете поставить себя на ее место. О себе говорите, что вам хочется. Только вот не надо здесь с такой уверенностью произносить все эти умные слова, которые моя дочь никогда бы не выучила в вашем совершенном мире, и заявлять, что вы, мол, выступаете от ее имени.
В зале раздались громкие аплодисменты.
Я предполагал, что о моем потенциальном втором вопросе уже забыли: мы достигли запланированного времени окончания, а модераторы обычно считают, что завершить мероприятие на рукоплесканиях важнее, чем отработать все пункты повестки дня. Однако я не привык к тому, чтобы за регламентом следил человек с аутизмом.
Лиз снова указала на меня:
– У вас был вопрос и ко мне. Я бы не хотела, чтобы он потонул в хоре сочувствия родителям, которые обременены детьми, похожими на нас. Я бы не прочь спросить у каждого, кто сейчас захлопал, когда Марго сказала, что я не могу выступать от имени другого аутиста: а ее кто, собственно, поддерживает? Те, у кого нет никакого опыта по части того, каково это – быть иным? – Она еще раз указала на меня: – Ваш вопрос.
– Имеете ли вы в виду, что между аутичным и нейротипичным пролегает четкая граница? – спросил я. Второй термин был для меня внове, но я решил, что в будущем он мне может пригодиться. – Инструменты для выявления аутизма явно не отличаются точностью. Вы утверждаете, что здесь речь идет о спектре, располагающемся во многих измерениях, так что сводить все к бинарной оппозиции – вероятно, некоторое упрощение.
– Вы ученый?
– Совершенно верно.
– Ну, я первой готова признать, что нам нужно побольше науки – правильной науки, которая не отталкивается от определения аутизма как заболевания, или отклонения, или расстройства, или нехватки чего-то в организме. Но я – не ученый. Я – общественный деятель. И для меня, для той борьбы, в которой я участвую, каждый – либо аутист, либо нейротипик. И здесь не имеет никакого значения, сколько баллов вы набираете по какой-то шкале, которую придумали нейротипики. Вы же не станете использовать специальную шкалу, чтобы определить, гей ли вы, принадлежите ли вы к коренному населению, являетесь ли болельщиком «Бульдогов»[7]. В конечном счете выбор за вами. Вы сами решаете, кто вы. А диагнозы – это для болезней.
– Ну ни хрена же себе, – изрекла Рози после того, как мы покинули зал. – Думаю, страстей мы сегодня увидели больше, чем Ласло с Фрэнсис в театре. Слушай, ты прости, что я пыталась тебя заткнуть. Мне правда очень жаль.
– Вполне оправданный поступок. Ты помогала мне соблюдать мою часть нашей договоренности о молчании. Даже после того, как сама не сдержалась. Я мог бы тебя заткнуть, но не успел. И в любом случае твои вопросы были превосходны.
– Но ты уверен, что не чувствуешь себя… угнетаемым? Мне показалось, ты поддержал Лиз, когда она на меня наехала. Оправданно наехала, чего уж там.
– Нет-нет. Я поддерживал ее общую позицию. Она рассказывала очень интересные вещи.
– Прямо как движение за гражданские права в шестидесятых. «На какой ты стороне?»
– Я – ни на какой. Я считаю трайбализм одним из худших аспектов человеческого поведения. Один из главных источников предвзятости суждений, застоя в общественной жизни, военных действий…
– Вообще-то я не рассчитывала, что ты воспримешь это как вопрос к тебе. Ну ладно. Что будем делать с Хадсоном?
– Наша цель состояла в том, чтобы решить, следует ли нам подвергать его обследованию. Мой предварительный прогноз таков: Хадсону могут поставить неверный диагноз «аутизм», в каковом случае он будет подвергнут ненужной ему терапии и, возможно, дискриминации. Если у него действительно аутизм, результат может быть таким же.
– Первое правило: не навреди.
– Совершенно верно. Кроме того, анализ проблемы должен предшествовать действию.
– Полностью согласна. Может, выпьем чего-нибудь, а потом уж домой? Все-таки у нас вроде как выход в свет.
– Я заранее отвел это время для научной работы.
– И ты мог бы позвонить своим родителям.
– Предпочитаю вариант «выпьем».
Пока мы шли в направлении коктейль-бара, местонахождение которого я выяснил с помощью интернета, я размышлял о том, что, если бы на слушаниях, посвященных Возмутительной ситуации на лекции по генетике, я решил сослаться на аутизм как на аргумент в свою защиту, Лиз стала бы оптимальным сопровождающим.
9
– У меня хорошие новости, – сообщила профессор Лоуренс по телефону, когда я ехал домой с работы. – Одна женщина, которая была на той твоей лекции, написала статью для студенческой газеты. Но редакция отказалась ее публиковать. Автор заявила, что это несправедливо, и…
– Вероятно, там содержалась критика в мой адрес.
– Это вряд ли, а то газета бы с руками оторвала такую статью. Нет, там было заглавие типа «Почему снежинки всегда белые?», а автор – студентка из Ганы.
– Беатрис?
– Именно. Та самая, которую ты выбрал в качестве эталона черноты. Господи помилуй! Похоже, ей не понравилось, что кто-то из белых (всем известно, что ту жалобу подала студентка, которая задала тебе первый вопрос) обиделся как бы от ее имени. Уж не знаю почему, но она на твоей стороне. Во всяком случае, статья очень широко разошлась и без публикации в газете. Теперь эта проблема расколола университет. И ее не решить твоим увольнением. Руководство ищет способ как-то выпутаться из этого. Они наверняка примут объяснение насчет твоего аутизма, даже в отсутствие официального диагноза. Лишь бы ты просто заявил, что в спектре.
Затем позвонила Рози – из школы. С менее позитивными новостями.
– Еще один так называемый срыв. Мне пришлось его забрать, и он совершенно замкнулся в себе. Ты не хочешь?..
– Ты неизмеримо лучше владеешь техникой допроса. И потом, я отстаю от графика исследований.
– Речь не о том, кто как умеет вести допрос, а о том, что он должен знать: отец – рядом и готов ему помочь. Подумай, чего ты сам бы хотел на его месте. И в его возрасте.
Ответ был таков: «Хотел бы, чтобы родители не допрашивали меня о том, что произошло в школе и чего они могут не понять». Но в случае подобной реакции Рози призвала бы меня «подумать получше», так что я сразу перешел к этой стадии. В процессе размышления я произвел пробежку, восполнил потерю жидкости с помощью воды, а затем приготовил «Писко сауэр» – для стимулирования творческой активности и поддержания практических навыков приготовления коктейлей.
Чего бы я хотел от моих родителей, будь я в возрасте Хадсона? Их единственной полезной инициативой стала запись меня на занятия карате, однако двигало ими вовсе не стремление обеспечить меня разумной фитнес-программой на всю жизнь, улучшить мою координацию и предоставить мне место, куда я мог пойти в двадцать с небольшим – за отсутствием иной социальной жизни. Нет, их цель заключалась в том, чтобы научить меня «давать сдачи» – совершенно неосуществимый сценарий в условиях реальной динамики взаимодействий на школьном дворе, в классе и в раздевалке.
Мне требовался некий универсальный ответ, поскольку известные мне оптимальные реакции на конкретные происшествия – такие, как нервный срыв, поступившая из школы жалоба или обнаружение того факта, что завтрак, который ты дал ребенку с собой, остался несъеденным, – разнились между собой. Ответ явился мне, когда я налил второй стакан «Писко сауэра» и подумал, что через семь лет мог бы предложить этот напиток Хадсону – в рамках законодательства, пусть, возможно, и не в рамках этических норм.
Я бы хотел, чтобы ко мне относились как ко взрослому. Не для того, чтобы мне разрешали пить «Писко сауэр», а чтобы от меня ничего не скрывали, чтобы ко мне прислушивались, чтобы меня не оставляли в стороне в важные моменты моей жизни.
– Ты употреблял алкоголь. Я чувствую по запаху. Употреблять алкоголь нерационально.
Интонация последнего предложения подозрительно напоминала интонации андроида из «Стартрека».
Хадсону нравилось указывать на примеры нерационального, как ему казалось, поведения с моей стороны. Однако я, следуя классической психологической уловке, сознательно демонстрировал поведение, противоположное тому, которое мы хотели поощрять в нашем сыне. Пусть Хадсон назло родителям сделается убежденным трезвенником.
– Совершенно верно, – ответил я. – Но даже иррациональному поведению обычно можно найти рациональное объяснение, если вникнуть в устройство человеческой души. У тебя есть рациональное объяснение того, почему ты отказываешься подстригать волосы?
– Это когда я был маленький. – Хадсон указал на свои волосы – или, возможно, на свой мозг. – Маленькие дети не такие рациональные.
– А как насчет сегодняшнего инцидента? Директор утверждает, что тебя временно отстранили от занятий за какое-то нарушение. Она не уточнила, за какое именно. По ее словам, когда срок отбывания наказания был сокращен благодаря твоему хорошему поведению, ты отреагировал на это проявлениями гнева. – Именно в этот момент нашего разговора она использовала слово «срыв».
– Я не вел себя нерационально.
– Гнев по природе своей нерационален. И вообще это нерационально – отвечать враждебностью на акт великодушия.
– Никакого великодушия не было. Считалось, что отстранение – на весь день. Мистер Уоррен заглянул ко мне, чтобы узнать, как у меня дела. А я уже доделал уроки, потому что было тихо и меня никто не доставал. Я читал, это можно, если сделаешь всю домашку. Но он сказал, что я должен вернуться в класс. А я ответил, что он нарушает свое обещание.
– И это привело к вспышке гнева и конфликтной ситуации?
Хадсон кивнул:
– Он не сказал слово «обещаю», так что это не было официальное обещание. Но уговор был именно такой. В конце концов он мне разрешил остаться.
– Очевидно, ты предпочитаешь обычному классу ту комнату, где проводят время отстраненные от занятий.
– Не всегда. У нас в параллельном классе есть парень, так он постоянно туда хочет. Правда, он реально чудной.
– В каком смысле?
– Во всех смыслах. У него аутизм.
Рози расхохоталась, когда я передал ей объяснение, приведенное Хадсоном:
– Бедный, бедный Кролик Нил. Вот тебе и «нет социальных навыков»! Хадсон нарочно сорвался, чтобы ему позволили остаться в комнате, где сидят отстраненные от занятий.
– Если твоя гипотеза верна, значит, это был не срыв. Нервные срывы невозможно устроить нарочно. Вероятно, правильный термин в данном случае – «детская вспышка раздражения».
– Или же он просто заявил о своей позиции так, что Кролик не нашел подходящего ответа.
– Полагаю, быть учителем чрезвычайно трудно. Столько параллельных взаимодействий.
– У Нила не возникло бы никаких проблем, если бы он не относился к комнате для отстраненных как к наказанию. Ну ладно. Что будем с этим делать?
– Я рекомендую тактику прощения, а отсюда следует – никаких активных действий. Его поведение было неприемлемо, однако сама ситуация носила запутанный характер. Не уверен, что я смог бы проявить себя в ней лучше Кролика.
Когда на следующий вечер я подошел к «Залу Джармена», у входа меня ожидала женщина (возраста – приблизительно тридцать два года; индекс массы тела – приблизительно двадцать один; тип привлекательности – необычный) с мальчиком лет четырех. В придачу к моим невольным оценкам ИМТ мне угрожало развитие привычки мысленно помещать людей с интересной внешностью в мой график расовых характеристик. Эта женщина располагалась бы между Хунь и Беатрис.
К моему немалому удивлению, она перехватила меня у входа и спросила:
– Мистер Тиллман? Отец Хадсона?
– Как вы узнали?
Она засмеялась:
– Хадсон – вылитый вы. Я – Алланна, мать Бланш.
Она протянула мне руку, и я пожал ее, стараясь оказывать на ладонь Алланны несильное давление, обычно ожидаемое при приветствии представительницами женского пола, и одновременно пытаясь заглушить мысль о том, что мы способствуем передаче вирусов.
Тут она улыбнулась:
– Вы сейчас сделали то, чего почти никто не делает. Точнее, не сделали то, что почти все делают.
Я решил, что Алланна имеет в виду мой верный расчет интенсивности рукопожатия, позволивший мне не раздавить ей кисть, но она продолжала:
– Есть такой взгляд, которым на меня смотрят все, кто видел Бланш, – «Вы ее мать? Серьезно?». Из-за ее цвета.
– Но это просто смехотворно. Бланш – альбинос… человек с альбинизмом. Какой вариант вы предпочитаете? Какой вариант предпочитает она?
– «Человек с альбинизмом». Спасибо, что спросили. На самом деле я просто хотела вас лично поблагодарить за все, что вы для нее сделали во время той поездки на лыжный курорт. Бланш там замечательно провела время.
Я знал протокол ответа на благодарности.
– Не за что! – Я взмахнул правой рукой, словно стряхивая риновирусы с пальцев куда-то за плечо.
– Нет-нет, – настаивала она. – Вы слышали, что другие ребята прямо обзавидовались? Они все захотели кататься на сноуборде, а не на лыжах. Бланш с Хадсоном без умолку об этом болтали в автобусе, пока все ехали назад. Похоже, у их учителя было забот по горло.
– По самую задницу увяз в аллигаторах.
Алланна рассмеялась:
– Да, он именно так выразился. Гэри – это мой муж – говорит, чтобы вы к нему зашли на лечебный сеанс или на массаж в любое время, какое вас устроит. В знак нашей благодарности. Он сильно расстроился из-за того, что учитель пытался отослать Бланш домой из-за проблем со зрением, о которых в школе уже знали. Мы говорили об этом с директором.