К вечеру, я сделал себе сзади соответствующий фон (голограмма на базе фото обычной комнаты в обычном доме в Чобане) и одел идиотский костюм с галстуком, какие носят в тех краях оппозиционные светские политики. Майор вышел на видеозвонок – у него за спиной был фон армейского командирского кунга. Клосс говорил в основном сам, а я слушал. Майор говорил, что только полгода на Васту и на этой войне, и до сих пор не привык к расстрелам.
«Одного не могу понять, – чесал подбородок комбат, – может, ты мне скажешь, доктор Фадир (это меня так звали в долине Чобан), как местный, – с чего вдруг? Откуда берется этот фанатизм? Ведь с виду такие же, как мы с тобой. Что им неймется? Чего они хотят, ради чего готовы умирать вот так бессмысленно?
Я что-то замямлил про низкий уровень образования, гонения на свободную прессу и светских политиков, оголтелую пропаганду… Майора это не убеждало.
– Я отлично, знаю, как люди умеют притворяться и делать вид, что они верят любой пропаганде, изображать из себя правоверных. Но никто не готов умирать из-за пропаганды. А эти готовы за своего бога погибать. Они настоящие как-бы…
Я неделю назад видел обобщенную справку по всем досье задержанных боевиков в Чобане с начала боев. Похоже, только я обратил внимание, это даже не выведено в отдельную графу. Из 300 тысяч задержанных почти 270 тысяч – дети из неполных семей, безотцовщина. Ты же знаешь, что на Васту безотцовщина редкость редкостная, я имею в виду именно случаи, когда отец ушел из семьи, а не погиб. Здесь таких 200 тысяч и еще 70 тысяч – прилетело таких же с других планет. Ты слышишь, доктор, залпы с улицы Пробуждения? Это мы, получается, там расстреливаем ублюдков. Они думали, что нашли здесь небесного отца, который подарил им эту долину, плодородную землю, жен… Они за это умирают.
Дальше разговор пошел с оговоркой «не для прессы», которую я свято чту. Майор – не идиот, он понимал, что вина Чобанцев за взрыв на Балате доказана не ахти как убедительно. Роль сыграло политическое желание угодить другим, более управляемым режимам на Васту, сыграли роль какие-то денежные потоки, может что-то еще… Клосс допивал вискарь, курил сигару и глядя в камеру, говорил мне: «Чертова работа, получается, я должен прибраться за ними, и перестрелять их ублюдков…»
Пользуясь «таким» доверием, я посетовал, что нет никакой инфы по обстановке в лагерях вдов, а это волнует все сообщества. Слишком много слухов о том, что женщин там унижают и калечат, используют для секс-услуг. Кому они там могут в пустыне эти услуги оказывать не известно, но слухи надо развеять чем-то внятным. Майор ответил, что это очень «закрытая тема» и военных туда не подпускают и на милю. Но в обмен на информацию о настроениях в Линдахе пообещал дать мне контакт одной бабы – «Если выжмешь из нее что-то – все твое».
Выходить мысленно из каши на Васту и приходить в себя, сидящего в комфортном кресле-трансформере на борту – всегда не просто. Какое-то время кажется, что чувствуешь вонь от канализационных ям, от грязных матрасов, тряпья и людей. Кажется, что слышишь и чувствуешь мух. От этого надо отойти, но в этот раз не давал – торчал в мыслях Клосс с его ублюдками. Я решил его смыть, разделся и пошел в ванную, залившись горячей водой с душистой пеной. Включил плавный музон и приглушил свет. Майор в поцарапанной каске, в выцветшей мабуте, все равно торчал перед глазами, рассказывая про траншеи с мертвыми искателями отца.
Я вспомнил своего отца – спокойного пофигиста, читающего газеты лежа на диване. Когда у тебя есть отец, ты с детства понимаешь, что не надо ждать от него вкладышей или сказочной земли Чобан. Понимаешь, что если бы и был где-то среди звезд Отец Небесный, то это был бы кто-то такой же – на небесном диване, с небесной газетой, и ему до тебя не менее пох, чем земному. Возможно, сейчас, продвинутый и современный небесный отец лежит и смотрит спокойно в телефоне мои новости, как в Линдахе закапывают в траншее его ублюдков.
ххххххххххххххххххххххххххххххххххх
Привратница время от времени становилась уборщицей. Сейчас – очередь Черной, и она, сняв каблуки, натянув на ноги тапки, перчатки на руки, взяв в руки тряпку и мешок для мусора, воткнув в уши наушники с музыкой, пошла в зал, находившийся за столом ресепшена, за каморкой с холодильником, микроволновкой и чайником. Отдернула черные тяжелые занавески. Потянула на себя легкие, как свет, разноцветные двери, открывшиеся за занавесками, и вошла.
Огромный зал включал себя разные углы, отличавшиеся разной цветовой гаммой. Вход и середина были бордовыми. Длинная бордовая дорожка, вдоль нее красные постаменты с темно-медными табличками, на постаментах – фигуры восхитительно прекрасных людей. Статуи, сверкавшие белизной – атлетичные мужчины, прекрасные девушки, милые дети, мудрые и спокойные старцы. Они были кто в гневе, кто в страсти, кто в размышлениях, – но все улыбались, радовались своей красоте и красоте соседей, красоте жизни, которая была видна только им, где-то вне этих стен.
Уборка здесь – формальность, здесь нужно только смахнуть пыль. В этот зал никто не ходит все те, годы, что Черная работала тут на ресепшене. Когда-то, говорят, это был главный зал, некоторые говорят, что даже единственный. Но потом бизнес заведения расширился, поток клиентов стал огромным и бесконечным – и построили два модернизированных новых огромных зала, куда и отправляют всех клиентов. А этот – закрыли, даже двери спрятали занавесками, чтоб у гостей не было вопросов – что там?
Черная любила здесь находиться. Протирая тряпкой пыль с этих красавцев, с их мощной груди, крепких рук, фигуристых задниц, маленьких члеников, – она улыбалась им, и тогда казалось, что и их улыбки были обращены к ней. Одни каменные парни улыбались узенькими губками и хитрыми глазами, намекая на что-нибудь эдакое. Другие улыбались широко и открыто, как добрые, но справедливые папочки, казалось, они могут подарить телефон, если действительно нежно пройтись тряпочкой по их мощным бедрам, гороподобным плечам. Женщины были не менее привлекательны, и многообещающи. Казалось, с ними можно было бы выпить вина, посидеть, поболтать, похихикать над всеми мужиками. Черная любила и их, нежно проходясь тряпицей по их острым сосками, окатистым кудрям, веселым ладошкам.
Наконец, она подходила к их боссу. Крепкий мужчина, властные глаза, широкий взмах руки. Он не был похож на современного начальника – уставшего, боязливого, раздавленного между стыдом и страхом, как между наковальнями. Было сразу видно, что «над» этим боссом нет никого, Уверенное лицо говорило об отсутствии даже подобия страха, широко расставленные в стороны ноги – об отсутствии даже понятия стыда.
Дальше, за людьми, тут были удивительные животные – крылатые, ползучие, бегущие. Они тоже любили ласку, и Черная им дарила ее. Протирала аккуратно и кота, и быка, козла, и огромного ящера, и черного ворона, и с каждым мысленно говорила. Закончив в зеленом пространстве зверей, проходила к темной части зала, где в тени, среди черных и темно-серых ковров стояла женщина – тоже прекрасная, строгая, молчаливая. С ней рядом были суровые неулыбчивые воины и псы.
После них, брала пылесос и шла по коврам, массируя их ворс гудящей щеткой, возвращая яркость и радость. Черная всегда, когда была здесь, чувствовала, что может загадать желание, и оно исполнится. Но у нее не было желаний, ей просто нравилось здесь быть, нравилась эта работа, особенно после всего, что уже довелось пережить в прошлом. Маловато платят, бывает скучновато, но это лучше, чем…. Каждая девушка с ее внешними данными знает, как можно зарабатывать много. А если, даже глупышка не соображает, ей всегда кто-то подскажет…
Ее бросили родители и улетели к другой планете, когда ей было 17, и она училась на первом курсе медицинского. Мать сказала, что с таким личиком, она в большом городе не пропадет. Черная, конечно, не пропала. Конечно, она не закончила институт, несколько раз смотрела смерти в глаза. Мальчики, особенно, военные, думают, что смерть и кровь – только их стихия. Они, мол, идут на войны, чтобы уберечь мирных и, особенно, девчонок от всего этого. Знали бы эти гордые сильные дебилы, что должна пройти 17-летняя девочка в глубоком тылу в мирное время чтобы выжить. И кто больше раз смотрел смерти в лицо… На этом девчачьем фронте всегда, каждые сутки, большие потери, а война бесконечная. И каждый день знаешь, чувствуешь, что твоя красота – это биоресурс, вроде нефти и газа, которые качает твоя страна, гонит на экспорт, смазывает им, как маслом, грохочущие железяки своего государственного механизма. И не отвалит от тебя, пока не выкачает до дна, оставив черную дыру, пустоту, ненависть и безысходность.
Черная была сильнее, она не просто выжила, но даже слиняла. Пьяный, грязный, пахабный какой-то начальник, один из ее постоянщиков, однажды был вдруг в странном настроении. Его глаза были широко распахнуты и как будто остановились. На лбу были свежие морщины, на висках свежие седые волосы, казалось, она чувствовала его слезы и страх. Неизвестно, что с ним случилось, это был ее самый не разговорчивый посетитель. Но он вдруг спросил ее, хочет ли она свалить. И помог.
Теперь она здесь на ресепшене. Зарплата – только на жилье и еду. Но она больше не пойдет «туда». Раньше, казалось, что человеческие голые тела, уже навсегда ей отвратительны, что она уже не сможет никогда подумать, что это мясо может быть прекрасным. Но ловила себя на мысли, что статуи в этом зале ей нравятся. Ей нравится, что они хотят выполнить ее желание. И у нее на самом деле что-то было. Чего-то хотелось, но не было ни слов, ни даже мыслей, чтоб сформулировать.
ххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
Бой шел второй день. Вчера с такого начала, аргуняне не стали атаковать на участке Ратмира. Пару раз накрыли минометами, но короткими залпами, чтоб успеть отъехать и не схватить ордынскую ответку. Но утром их ПАКи, аналоги наших, как-то выцелили одну из квартир ратмировых артиллеристов. В жаркой вспышке исчезла целая секция – несколько квартир, вместе с расчетом одного из ПАКов. Их минометчики один раз удачно накрыли во дворе пехоту. За утро Ратмир потерял 20 солдат. Около 10 утра в лесу опять появились танки. Прошли в этот раз незаметно, выкатили на опушку леса и дали несколько залпов. Один выстрел был метким, выбил ордынцам пулеметный расчет в одной из квартир в 9-этажках. Танки не ждали, чем им ответит Ратмир и исчезли в лесу.
В лесу связисты фиксировали какое-то невнятное копошение. По этой «невнятности» пару раз долбили из пулеметов. Но скорее всего, это были какие-то отвлекающие имитации, состряпанные ихними связистами из шума, тепла, света и голограмм. Нащупав опорные пункты ордынских рот, аргуняне решили наступать на стыках позиций, через незащищенные кварталы. Справа от роты Ратмира через дворы поползли танки и пехота. Маневр ожидаемый, орда знала, как с этим быть.
Вчера транспортными вертолетами в Каулнин перебросили целый полк десантников. По-батальонно они встали за позициями 22-й дивизии именно для таких случаев. По кварталам, в которые вошли аргуняне, массированными залпами отработала плазма и минометы, над домами появились боевые вертолеты, выжигавшие танки. Потом в эти кварталы вошли танки из резерва, а потом десантура пошла на зачистку. От нескольких кварталов не осталось камня на камне, но прорыв аргунян был остановлен. То, что от них осталось, под прикрытием шумов, дымов и голограмм, отползло назад в лес.
В отместку по 9-этажкам Ратмира и по спортцентру опять била плазма и минометы, короткими залпами… Так прошел день. К вечеру Ратмир заскочил на ресепшн спортцентра, посмотреть , что с раненными. На матрасах, под капельницами лежали 11 ребят. Еще пятерых «тяжелых» грузили на базы от ПАКов под тенты, готовясь отправить в тыл, к полковым докторам. Ратмир помогал втащить на платформу бойца, уложенного на палатке. В момент, когда, палатку втягивали наверх, у парня соскочил наркоз и он начал стонать, бешено озираясь вокруг. Тут то он и понял, что у него больше нет ног… Лапы ему отдавило плитой в обрушенной квартире, куда днем ударил танк. Врачи, делая все правильно, ампутировал обе конечности по самые бедра. Сейчас этот парень смотрел в глаза Ратмиру – первому, кого увидел. Капитан почувствовал, как он сейчас потеряет сознание от этого взгляда. Туда, в эти глаза не расскажешь сейчас ничего бодрого и патриотичного, про священную войну и воинский долг. Чувак сейчас осознавал, что в 19 лет стал калекой, человеком «с ограниченными возможностями», вряд ли он найдет нормальную работу, вряд ли женится и сделает детей, вряд ли он будет счастлив хоть когда-то в этой жизни. Он – обуза для родителей, сиделец в очереди за соцпомощью, сиделец дома до конца дней…
Ратмир хотел было улыбнуться по-свойски, хлопнуть его по плечу, сказать что-нибудь про спортсменов параолимпийцев, про то, что надо взять волю в кулак и бороться… Или что-то про достижения медицины и крутые современные инвалидные коляски… Но молчал. Заполненный от шлем-сферы до носков в сапогах тяжким клеем стыда и виноватости, он молча впихивал палатку с парнем на платформу. Растерянно продолжая смотреть в эти глаза, скомандовал водиле трогать, и потом смотрел вслед удалявшейся в темноту машине.
Сзади подошел батальонный врач по прозвищу Доктор Ливси из-за сходства с мультяшным персонажем – все время хохотал. В общем-то это всегда придавало бодрости и помогало преодолеть бойцам и командирам обычный человечий страх перед медицинскими делами. Ливси и сейчас душеподъемно ржал, интересуясь у Ратмира, как здоровье, как нервишки? Капитан отвечал, что все норм, но вдруг вспомнил про свой нюанс:
– Вообще просраться не могу уже третьи сутки, никогда с этим не было проблем…
– Так это ты взрослеешь, братан. Запоры – командирская болезнь, у солдата понос. Это в тебе чувство ответственности укореняется, нервная деятельность усложняется. Ты теперь не газель пугливая и легконогая, простая на посрать. Ты теперь лев, а лев неделю может готовиться, место искать, ветер подгадывать… Вон, комбат без слабительного уже вообще не может. Как наркоман. А у тебя то пока, что все ок, не волнуйся. Но если еще через три дня так и не просрешься, дам тебе волшебных капель и все будит тики так.
Ливси, продолжая хохотать, побрел дальше к раненым. А Ратмир смотрел на угол фойе, где в ряд лежали 32 трупа – его безвозвратные потери на данный момент. Почему-то на них было проще смотреть, чем в глаза тому безногому. Он подошел, вглядываясь в лица, узнавая ребят. Эти – с арты, эти со второго взвода пехотинцы. Не все 32 можно было назвать трупами. То, что осталось от уничтоженного расчета ПАКа и от пулеметчиков – кучи горелого тряпья, соскобленного с обугленных стен. Потом в тылу по ДНК найдут в этих кучах что-то из их тканей и отдадут родителям для торжественных похорон.
Ратмир вспомнил про отца. Представил, как старик сейчас сидит на кухне и что-то по обыкновению строгает или чешет наждаком. Отец до старости любил что-то все время мастерить, успокаивал себя этим. Он, конечно, сейчас принципиально не смотрит новости, не смотрит в электронные почты и чаты. Мать, скорее всего сидит одна в большой комнате с выключенным телевизором и смотрит в стену. Она представляет себе Ратмира лежащим так же в фойе в виде обугленного куска мяса, обернутого в горелые тряпки. Отец, выстругивая деревяшку, по-своему колдует. Как ладно вытачивается деревянная хрень, так же ладно должно все сложиться у сына – без заусенцев, ровно, тютелька в тютельку, между пулями… Старый солдат сосредоточенно покусывает губы, что-то бормочет тихо под нос.