Специалист в удивлении.
– Нет, смех не убивает, а лечит. Смех приносит только пользу. Существует даже смеховая йога, люди принуждают себя смеяться, чтобы подстегнуть иммунную систему и улучшить сон.
– От чего тогда можно умереть в закрытом помещении, если смерти предшествовал взрыв хохота?
Доктор Патрик Боуэн аккуратно закрывает папку и ставит ее на место.
– Наверное, у него были нелады со здоровьем. То, что он хохотал, прежде чем умереть, – чистое совпадение. С тем же успехом он мог бы играть на пианино или кататься на велосипеде. Это не значило бы, что его пианино или велосипед – убийцы. Скажем так: в процессе чего-то у него отказало сердце. Не более того.
Он берет колбу с формалином, в ней покачивается человеческое сердце.
– Уверен, если вы расспросите его родных, они подтвердят, что у него и раньше случались остановки сердца.
23
45 тысяч лет до н. э.
Восточная Африка, примерно нынешняя Эфиопия.
Лил дождь.
Стая людей, позже нареченных кроманьонцами, увидела пещеру и захотела в ней спрятаться.
Первых, кто туда сунулся, сожрала семейка львов-параноиков.
Остальные заколебались.
Решение подсказало небо: подожгло молнией валявшуюся рядом ветку. Ее схватил один из кроманьонцев.
Огонь помог прогнать львов, как те ни упорствовали.
В пещере племя собрало сухие листья и ветки и разожгло большой костер. Все, усевшись вокруг костра, наслаждались светом и теплом. И тут у входа в пещеру появились человеческие силуэты.
Они были почти такими же, но не совсем: чуть пониже ростом, чуть коренастее, лоб пошире и пониже, с сильнее выпяченными надглазными дугами, на шкурах, в которые они были одеты, было больше швов.
Кроманьонцы этого не знали, но позднее пожаловавших к ним в пещеру нарекут неандертальцами.
Дождь лил все сильнее, два племени, кроманьонцы и неандертальцы, изучающе смотрели друг на друга. Те и другие слишком устали, чтобы затевать ссору.
«Нам и так достается от капризов матушки-природы, не хватало добавить к ним внутриродное насилие», – рассуждало большинство.
Вновь прибывшим позволили разместиться у живительного пламени.
Все разбились на семейные кучки и для пущей уверенности почесывали друг дружку, ища блох.
При вспышках молний матери прижимали к себе испуганных грозой малышей.
Один кроманьонец, превосходивший соплеменников любопытством, встал, подошел к чужакам и проворчал нечто означавшее:
– Ничего погодка, бывает и похуже, вы так не считаете?
На что неандертальцы ответили ворчанием, означавшим:
– Что вы такое говорите?
Так зародился диалог.
– Вам не будет трудно повторить? Что-то я вас не пойму.
Но собеседник в ответ только гримасничал и мотал головой.
– Положительно, я вас не понимаю. А не понимаем мы друг друга потому, что говорим на разных языках.
Другой подошедший кроманьонец спросил:
– О чем это он тебе толкует?
– Не знаю. Я предупредил его о возможности проблем с взаимопониманием, потому что мы определенно изъясняемся на разных языках.
В конце концов раздраженный неандерталец встал, подобрал обожженную палку и нарисовал на стене пещеры зигзаг, означавший молнию.
Кроманьонец, наклонив голову и расшифровав послание, в ответ поднял уголек и нарисовал рядом с зигзагом стоящего человечка с удивленно разинутым ртом.
Это означало: «Я ничего не понимаю».
Довольный, что завязался этот диалог в виде картинок, превосходящий эффективностью звуковой, неандерталец изобразил над зигзагом кружок – пухлую круглую тучу, сыплющую молниями.
Кроманьонский человек предположил в этом намек на плод со стеблем и указал на свой рот, имея в виду: «Полагаю, вы нарисовали еду, значит, вы голодны?»
Пока собеседник раздумывал, кроманьонец нарисовал человечка побольше, разинувшего рот, чтобы съесть плод.
Соплеменники сопровождали каждый этап диалога одобрительными в целом комментариями.
Наконец, разозлившись, что его не понимают, неандерталец вышел из пещеры и ткнул пальцем в небо, указывая на темную тучу.
В этот момент ударившая из облака молния угодила в мокрый палец, сыгравший роль громоотвода. Гоминид рухнул как подкошенный.
Это было так неожиданно, что все неандертальское племя застыло с разинутыми ртами.
Кроманьонца же осенило: «Ага, он говорил не о плоде, а о грозовой туче!»
Осознание собственного замешательства повлияло на него странным образом: он почувствовал щекотание в животе и расхохотался.
Это возымело последствия.
Пока все кроманьонцы давились от смеха, неандертальцы, потрясенные гибелью своего смышленого соплеменника, решили не есть и не выбрасывать его, а зарыть в глубине пещеры.
Так благодаря юмору человечество перешагнуло важный рубеж в своем развитии. Теперь неандертальцы хоронили своих мертвецов, а кроманьонцы рисовали на стенах пещер. Часто это был кружок, от которого отходил зигзаг, и человечек не рядом, а под ним, как того требовала приверженность истине.
И всякий раз, когда какой-то кроманьонец рисовал круглое облако, молнию-зигзаг и человека с разинутым ртом внизу, его племя покатывалось со смеху.
Так кроманьонец изобрел карикатуру и комикс.
Считается, что именно тогда гомо сапиенс превратился в гомо сапиенс сапиенс, то есть в современного человека.
Что касается неандертальцев, то они, не додумавшись до юмора второй степени, вымерли.
Большая история смеха. Источник: GLH.
24
У мужчины низкий лоб, широкие плечи, квадратный подбородок, роль разговора у него играет исходящее из живота урчание. Только розовый костюм прямоугольного покроя не позволяет признать в нем прикинувшуюся человеком гориллу.
Молодая журналистка Лукреция Немрод показывает свою карточку прессы. Охранник звонит своему начальнику, тот – своему, только после этого ее пропускают в частный парк.
Лукреция едет по парку на своем мотоцикле и восторгается открывающейся ее взору красотой.
Дариус Возняк построил не просто виллу, он создал настоящий миниатюрный Версаль с такими же гравийными аллеями, французскими садами, фонтанами и скульптурами.
Перед U-образным дворцом Дариуса выстроились роскошные машины.
В центре двора стоит вместо статуи Людовика XIV статуя самого Дариуса с приветственно поднятой рукой.
Высоко на флагштоках трепещут на ветру розовые знамена с символом комика – глазом с сердцем внутри.
Стоит молодой журналистке поставить свой мотоцикл с коляской рядом с вызывающе шикарным авто, как к ней подбегает ливрейный лакей, вооруженный зонтом.
Мать Дариуса, Анна Магдалена Возняк, – дама 78 лет с несколько скованными манерами, на ней черное декольтированное платье с кружевными рукавами. На шее у нее ожерелье из крупного жемчуга. Жир на лице прорезают глубокие морщины, на голове сооружена сложная старомодная прическа.
– Болезнь сердца у Дариуса? Ничего подобного! Я даже больше вам скажу, мадемуазель: как раз наоборот! У моего Дариуса было железное здоровье. Он занимался спортом, в том числе требующим выносливости. И не испытывал никаких проблем. У него было крепкое, тренированное сердце, как у всех наших родственников. У нас в роду есть даже чемпион марафона. Его дед был олимпийским чемпионом по плаванию.
– Пожалуйста, расскажите мне о его детстве, мадам Возняк.
Старая женщина опускается в глубокое кресло, накрытое вышитой накидкой, и, не переставая говорить, принимается вязать, удлиняя на глазах не то шарф для карлика, не то носок для великана.
– Хотите услышать правду, милая девушка? Правда в том, что все мы были ужасно бедны. Польская семья, приехавшая во Францию после Первой мировой войны и работавшая в шахтах на севере страны… Потом шахты закрылись, и мои родители потеряли работу. В семидесятых мы переехали в северный пригород Парижа. Там, на свадьбе родственников, я познакомилась с моим будущим мужем. Он тоже был поляком, работал механиком в гараже. Но он был алкоголиком, в конце концов врезался на машине в платан и погиб. Мне было очень трудно: ни гроша и четверо детей.
– У Дариуса были братья и сестры?
– Я родила трех мальчиков и девочку. Старший – Тадеуш, потом Леокадия, третий – Дариус и последний – Павел.
Лукреция строчит в блокноте, не поднимая глаз.
– Насколько обаятельным был Дариус – я называла его Дарио, – настолько Павел был робким. У Леокадии был решительный характер. Один Тадеуш был по-настоящему суров, но в младшем брате души не чаял. Странно, Павел очень похож на Дариуса.
Лукреция старается, чтобы собеседнице было с ней легко. Она не забывает, что вежливость и улыбка – полезнейшие насосы для выкачивания информации.
– Каким был Дарио в молодости?
– В нем очень рано проснулся талант шутника. Хотите, скажу, мадемуазель? Он побеждал беду смехом. Когда погиб его отец, он сочинил сценку про «платан, не увидевший папу». Он рассказывал об аварии с точки зрения дерева. Слушать было тяжело, но при этом… ужасно смешно.
При этих воспоминаниях взор Анны Магдалены устремляется ввысь, на губах появляется неуверенная улыбка.
– Это была его изюминка: взять голую, страшную, пугающую правду, перевернуть ее вверх дном и превратить в шутку, которая позволит нам расслабиться. Смеяться над смертью родного отца, перейдя на точку зрения убившего его платана, – для этого, скажу я вам, нужна смелость.
Лукреция Немрод внимательно разглядывает гостиную. Здесь тоже чувствуется влияние другого, королевского дворца. Потолок блещет позолотой, комната перегружена тяжелой мебелью, увешана зеркалами, заставлена античными скульптурами. На полу ковры с разными мотивами, как цветочными, так и гораздо более сложными. Не соответствует излюбленной эпохе всего одна, но важная деталь: лица и сюжеты на фотографиях в позолоченных рамках. Это диктаторы, атомные грибы и всевозможные катастрофы. Подпись гласит: «По-вашему, это смешно?» И ниже автограф Дариуса. Похоже, ему было важно взглянуть на все это по-своему.
Его мать, отставив мизинец, наливает чай.
– Потом, когда моя дочь Леокадия умерла от рака поджелудочной железы, Дариус и это превратил в шутку: поставил скетч «Моя сестра поторопилась».
– Как вы сами пережили смерть мужа и дочери?
– Я нищенствовала с тремя детьми на иждивении. Подруга, находившаяся в таком же положении, предложила мне подрабатывать по вечерам официанткой в баре. Сначала я отказалась, но потом согласилась. Следующее предложение подруги было зарабатывать больше: она привела меня в бар, где надо было раздеваться. Я опять сначала отказывалась, а потом согласилась. Но подруга все не унималась: теперь она пригласила меня работать в доме терпимости.
– Вы отказались?
– Там я больше зарабатывала.
– Учтите, я не прошу все мне выкладывать.
Пожилая дама поправляет свою сдобренную лаком прическу, встряхивает драгоценностями.
– Хотите начистоту? Я не боюсь своего прошлого, мадемуазель. Я принимаю его. Хотите понять, кем был Дариус, – постарайтесь понять, кем была я. Его мать.
– Конечно, простите. Я слушаю.
Она облегченно продолжает:
– Я стала работать в борделе в парижском пригороде. Вот я это и произнесла.
Лукреция Немрод делает вид, что записывает.
– Это оказалось не так сложно, как я представляла. Мужчины – дети. Большинству клиентов хотелось поболтать, хотелось, чтобы их слушала женщина, ни в чем их не упрекающая. Не то что жена!
– Конечно.
Сейчас она начнет описывать во всех подробностях каждого клиента. Спасите! Набираемся терпения, улыбаемся.
– Я переодевала их в девочек, в рыцарей, в хулиганов, в младенцев. Лучше всего мне удавалось их пудрить, посыпать тальком зад, шлепать по попе. Это все равно что психоанализ, только дешевле, больше внимания, а еще их не стесняются трогать. А им страсть как хочется прикосновений. Это и убивает современное общество – нехватка телесного контакта.
Она хватает журналистку за руку и сильно стискивает.
– Естественно! – поддакивает та.
– Среди моих клиентов был клоун по кличке Момо. Тощий верзила в парике, с повадками хорька, но он меня смешил. Я ему и говорю: «Каждый раз, когда ты будешь меня смешить, я не стану брать с тебя деньги за любовь». Ну, он и рад стараться…
– Естественно.
Лукреция опасается, что ее набор стимулов уже на исходе.
– У Момо хорошо получалось! Это помогало мне терпеть жизнь за стенами борделя. После смерти дочери три сына не давали мне соскучиться! Дариуса выгнали из школы: он намазал учительский стул клеем. Шутка в дурном вкусе, скажу я вам! Я заперла его дома, пусть лучше бездельничает, чем слоняется по улицам.
– Могу себе представить.
– Потом он взорвал здоровенную петарду, разнес витрину магазина, тяжело ранил прохожего и провел три дня в каталажке. Тогда я решила, что пора пристроить его к какому-нибудь достойному делу, не то будет худо. Вовремя пришли на память слова моей матери: «Лучше укреплять сильные места, чем удерживать слабые». Будь он постарше, я бы отвела его работать в магазин, но для семнадцатилетнего требовалось что-то другое… Вот я и надумала использовать знакомство с клоуном Момо. Я подумала, что человек, умеющий вызывать смех, не может быть злым. Ну, вы меня понимаете…
– Прекрасно понимаю.
– Я сказала Момо: «Мой сын – гений юмора, он как никто умеет вроде бы в шутку говорить правду! Но его юмористическая энергия направлена не в ту сторону».
– Понятно.
– Момо не был знаменитым комиком, но его представления кое-как посещали, и он умудрялся зарабатывать на жизнь. Я познакомила его с моим Дарио, он разыграл сценку «Мама наконец нашла работу», в которой насмехался надо мной, официанткой, пошедшей в проститутки. Не надо вам объяснять, что у него был талант надавить на больное место. Момо был покорен.
– Неудивительно.
Теперь Лукреция тщательно все записывает, жалея, что не делала этого раньше.
– Момо мне говорит: «У него врожденный талант, но этого мало. Я стану его учить. Но нужно уважение. Одну вещь ему придется уважать: юмор». Вот ведь какой парадокс: юмор – это очень серьезно!
– Несомненно.
– «Серьезность юмора» – это вам не шутка. Момо потребовал, чтобы мой Дарио называл его учителем, а сам стал называть его учеником. Уроки проходили в заброшенном цеху, потому что Момо считал, что у занятий не должно быть свидетелей. Он учил его благородному клоунскому искусству: жонглировать, играть на трубе, плеваться огнем, даже, простите, смешно рыгать и пукать. По его словам, это входит в арсенал комика, на случай если не работает все остальное.
– Неужели?
– Однажды, когда Момо и Дарио занимались в своем заброшенном цеху, на них свалилась сверху стальная балка. Момо погиб, мой сын был тяжело ранен.
– Это тогда он лишился глаза?
– Глаз ему выбила торчавшая из балки арматура. Он тяжело переживал случившееся. Но, поправившись, сочинил свой знаменитый скетч «В стране зрячих одноглазые – короли». Ну, вы помните: «Хватит одного глаза, второй – излишество, особенно при аллергии на пыльцу…»
Мать комика, вспоминая его драму, тяжело вздыхает.
– Момо успел обучить Дарио. Я знала, что мой малыш встал на правильный путь и в один прекрасный день станет лучшим из лучших, добьется всеобщего признания. Я это знала, он тоже, я поощряла его идти по этому пути. Дарио обратился к продюсеру представлений Момо, вы знаете эту фамилию – знаменитый Стефан Крауз, и предложил его нанять.
– Что?.. – переспрашивает утомившаяся Лукреция.
– Тот ответил: «Ну-ка, рассмеши меня». Перевернул песочные часы и сказал: «У тебя есть три минуты».
– Три минуты на то, чтобы насмешить незнакомого человека?
– Это же мой Дарио! У него получилось. Стефан Крауз включил его в программу и предоставил средства, чтобы он стал звездой.
Рассказчица вдруг замолкает и недовольно щурится. Ее беспокоит что-то, происходящее за спиной у Лукреции.
Та оборачивается и видит за окном розовый «Роллс-Ройс» и розовый мотоцикл «Харли Дэвидсон», тормозящие на гравии двора.