Они со старостой вышли на крыльцо, Матвей следом. К дому старосты уже стягивались деревенские, из тех, кто приехал на свои огороды.
Никодим башней возвышался над всеми, плечи его плыли над макушками собравшихся. Он протолкался вперед, обошел стоящих перед крыльцом делегатов и поднялся на крыльцо, встав за спиной старосты.
Староста посмотрел на чужих:
– По здорову вам, люди добрые. Аль не добрые?
Писклявый, который первым требовал пропустить их в дом, отозвался:
– Ты чего ж нас на пороге держишь? Дело ли гостей в дом не пускать?
Заговорил отец:
– Так хороший гость первым здоровается и в дом без спросу не рвется.
Значительно так сказал, с намеком. Писклявый намека не понял:
– В дом пустишь, там и преставимся по всей форме.
Отец покачал головой отрицательно:
– Нет, мил человек, мы абы кого в дом не пускаем.
Но тот не сдавался:
– Мы не абы кто! Мы – советская власть! – голос его сорвался, и он закашлялся.
Усатый, в кожаной тужурке, оценивающе смотрел на отца, на Никодима, будто прикидывал – не придется ли им драться? Третий, невзрачный боец в шинели с винтовкой, молча глазел по сторонам. Он явно чувствовал себя неуютно.
Никодим смотрел на троицу поверх голов с плохо скрываемой насмешкой.
На тираду писклявого отец внимания обратил не больше, чем на лай собаки. А тот распалялся все больше:
– Да мы вас к ответу!…Да как можно….
Прервал его староста:
– Ты, мил человек, зачем приехал-то? Стращать нас, или сказать чего хотел?
Тот поперхнулся на полуслове, смешался, и тогда в разговор вновь вступил усатый. Однако в этот раз говорил он спокойно: явно не решался провоцировать стоящих напротив него мужиков. Это не молодняк голосом пугать, тут и ответить могут. Хотя и старшаки не из пугливых, это он в их глазах четко разглядел:
– Так мы это… делегаты. От советской власти, значит. Приехали власть и в вашей деревне устанавливать.
Староста сказал:
– Устанавливай. Как устанавливать-то станешь?
– Знамо дело как. Назначим старшего, население перепишем да скот, запас подсчитаем… Дел много, так что давайте и начнем.
Староста его перебил:
– А если есть уже старший? Как быть?
Усатый не смутился:
– Так посмотрим на него и решим, наш он человек аль нет. Если наш – назначим. А нет – другого выберем.
Народ за их спинами загудел, загомонил недовольно, послышались голоса:
– А не много на себе берете? При царе мы сами себе старших выбирали.
– Ты-то откуда знаешь, кому старшим быть?
Усатый повернулся к толпе:
– Тихо! Тихо! Нет больше царя и порядков старых нет! Теперь все по-другому будет!
– А нам оно надо – по-другому? – подал голос Никодим.
Усатый повернулся к нему и, зло ощерившись, выпалил:
– А вас никто не спрашивает. Вы не поняли, люди добрые. По всей стране власть сменилась. Наша власть везде.
Он ронял слова так, будто гвозди вбивал, и Матвей невольно поежился: столько в этих словах было злой решимости. Однако Никодим не впечатлился:
– И как ты меня заставишь?
Усатый усмехнулся нехорошо, достал из кобуры наган, показал его толпе:
– Не захотите добром – заставим силой. Как царских недобитков. А лучше все же добром. Ну что вам хорошего было от царя? Сколько вы налогу отдавали каждый год? А земля здесь чья?
Народ зашумел:
– Ты пистолем своим не маши! Не таких видали…
– Наша земля здесь!
Всем еще памятны были вывезенные в лес такие же находники. Помнится, старшего их, кудлатого и с наганом, из того же нагана в тайге и пристрелили как собаку. Так что пугать народ явно не стоило. Но усатый об этом не знал. Однако тон сменил:
– Красная власть – правильная! Все по справедливости будет.
Отец Матвея сказал громко:
– У нас и так все по справедливости. Нет обиженных в нашей деревне. Все при деле, все при хлебе.
И тут вмешался писклявый:
– Вот мы и посмотрим, сколько у вас хлеба. В других местах народ без хлеба сидит!
Отец перебил его:
– А кто им мешал тот хлеб вырастить?
Но писклявый, видно, взялся за излюбленную тему и вещал громко и уверенно:
– Надо делиться! Надо кормить рабочих на заводах! У них тоже семьи!
Тут не выдержал староста:
– Так ить они из-за вас голодают-то! Вы ж царя согнали и деньги его куда-то дели. А новых денег народу не дали. На что им хлеб покупать-то?!
Писклявый явно не нашелся что ответить, и в дело вновь вступил усатый. Хорошо поставленным басом он голосил на всю площадь:
– Так оно было или не так, а только людям помочь надо! Там ведь дети да бабы со стариками. О них подумайте!
Никодим сказал громко:
– То-то вы о них думали, когда все это учиняли.
Усатый снова ощерился зло:
– А вот это не твоего ума дело. Сказано – советская власть пришла, значит так и будет! Не хотите добром – встанем силой. Я все сказал.
Никодим прищурился недобро:
– Эй, говорильщик…. А отдачи не боишься? Мы ведь тут тоже не из мякиша катанные.
Усатый уставился Никодиму в глаза и спокойно, размеренно произнес:
– Ты не понял. За нами – армия. С армией ты ничего сделать не сможешь.
Староста, чувствуя, что ситуация выходит из-под контроля, вышел чуть вперед, поднял руку:
– А ну тихо вы, оба. Сошлись, как два кочета… Ты толком скажи, что за власть такая да чего хочет?
…Усатый распинался перед ними битый час, рассказывая и увещевая, убеждая и угрожая. В конце концов, староста сказал громко, так, чтобы все слышали:
– Для нас тут ничего не меняется. Наверное. Какая там власть мы тут и при царе не особо знали. И тут так же будет, я думаю. Но пришедшие к нам люди говорят, что власть устанавливать будут не раньше, чем к осени. Как раз когда урожай поспеет. Так что время есть. А пока они просто перепишут дворы и уедут.
Делегаты уехали. В дом их так и не позвали, да и ночевать было негде. Дома пустыми стоят, но знать об этом им не обязательно. Хотя вряд ли от них укрылись пустые дворы…
…Первой, кого увидел Матвей на стане, была Любава. Она сидела у костра и помешивала большой деревянной ложкой какое-то варево в большом котле. Впрочем, пахло от котла так, что Матвей даже с шага сбился. Подошел ближе, глянул через Любавино плечо в котелок и невольно сглотнул слюну – там медленно булькали густые, наваристые щи. Любава вскинула глаза, увидела Матвея и улыбнулась ему сердечно:
– Здравствуй, Матвей. Оголодал?
– И тебе здравствуй, Любава. Есть немного.
– Немного? – она звонко рассмеялась, – видел бы ты свои голодные глаза! Ну ничего, скоро уже доварятся щи, поснедаем. А не то хочешь, каши дам? С обеда осталась, с луком.
Матвей вновь сглотнул слюну, но отказался:
– Ну нет, каша потом. Я щей хочу.
Сказал и пошел к родничку, умыться и напиться с дороги. Когда возвращался назад, встретил Анютку. Она обрадовалась ему:
– Привет, Матвейка! Как в деревне было, расскажешь?
Матвей тоже улыбнулся – он давно ее не видел и был искренне рад встрече:
– Привет, глазастая. А чего рассказывать? Вон староста вечером на сходе все и расскажет.
Анютка покраснела, опустила глаза и шмыгнула Матвею за спину, к родничку.
Дойдя до стана, Матвей остановился на краю костровой поляны и удивленно воззрился на открывшуюся его глазам картину: Игнат стоял, прижав ладонь к щеке, а напротив него стояла Любава. Глаза ее гневно сверкали, губы сжаты в тонкую линию, кулачки сжаты до побелевших костяшек. Она заговорила, цедя слова сквозь зубы от едва сдерживаемого гнева:
– Больше никогда… слышишь? Никогда не хватай меня… иначе… иначе….
Она отвернулась резко, порывисто и пошла прочь. А Игнат так и стоял, прижав руку к наливающейся краснотой щеке. Матвей подошел к нему, развернул к себе, положив руку на плечо:
– Чего это у вас?
Игнат убрал руку от щеки, опустил глаза и забубнил:
– Да хотел с ней пошутить, хвать ее за руку и в щеку чмокнул… а она вот, – он вскинул на Матвея глаза.
Матвей же, видя виноватые глаза друга, сказал:
– Ты ведь знаешь, как она без родителей осталась. Не надо ее хватать, Игнат.
Развернулся и пошел к своему кострищу. На тайгу тихо опускался вечер.
На лавке у костра он нашел крынку с молоком да краюху хлеба – плотного, тяжелого. Как мама ухитрялась выпекать хлеб в тайге, без печи? Оттого он и получался таким.
Матвей скинул с плеча винтовку, повесил ее на сук, присел на лавку, снял с крынки тряпицу, заботливо обвязанную веревочкой, обтер запотевшие бока и сделал пару добрых глотков, высоко задрав подбородок. Опустив голову, он увидел стоящую перед ним Любаву. Она смотрела на него испытующе:
– Щи поспели, Матвей. Пойдешь снедать?
– Присядь, Любава. Спросить тебя хочу…
Она нерешительно подошла и присела на краешек лавки, будто готова была убежать в любой момент.
Матвей глядел на нее: красивая все же. Очень красивая.
– А я знаю, о чем ты спросить хочешь, – тихо проговорила Любава.
Сказала и подняла на Матвея полные слез льдисто-синие глаза. Он смутился, опустил взгляд, но потом все же взглянул Любаве в глаза и спросил:
– За что ты Игната пощечиной наградила?
Любава покраснела густо, на длинных пушистых ресницах задрожали готовые сорваться слезы. Но ответила решительно:
– А чего он меня хватает, будто я девка дворовая?
Потом снова опустила глаза и продолжила едва слышно:
– Он меня когда схватил, я как будто в ту ночь провалилась… и….и ударила…
Слезы все же закапали, пятная вышитый подол. Матвей погладил ее по пепельным волосам, отметив про себя, какие они мягкие и шелковые:
– Не плачь, Любава. Ты ведь уже здесь, и никто тебя из наших обидеть не хочет. Не дело так сразу по мордам бить. Игнат – он хороший парень, добрый. И сам за тебя кого хочешь обидит.
Это была чистая правда. Деревенские друг за дружку горой стояли всегда. И если кто девчонку обидел, несдобровать тому было.
Любава вытерла глаза ладошками, встала, оправила подол и сказала повеселевшим голосом:
– Так снедать-то пойдешь? Стынут щи.
Щи оказались на диво вкусными, наваристыми и сытными. Мелко-мелко порезанная квашеная капуста, разварное мясо, укроп, чесночок, добрая жменя жгучего перца и ложка густой сметаны…. Матвей ел, обжигаясь и заедая хлебом, щедро намазанным горчицей и присыпанным крупной солью. Ел и никак не мог наесться, так было вкусно. Рядом так же усердно работали ложками несколько парней да малая ребятня. Ели да нахваливали Любаву, а та смотрела на них с улыбкой, подперев подбородок кулачком.
Со спины подошел отец, хлопнул Матвея по плечу:
– А ну, подвинься-ка, сын. Тоже хочу Любавиных щей отведать. А то едите так, что аж за ушами трещит, – он усмехнулся по-доброму и подмигнул Любаве, которая уже выставляла перед ним на стол из грубо оструганных досок парящую тарелку. Вынул из-за голенища ложку, обтер ее чистой тряпицей, да и зачерпнул щей со дна, погуще. Попробовал, крякнул довольно и принялся за еду. Ел он обстоятельно, без спешки, подолгу дуя на ложку и тщательно пережевывая. Один из старшаков, глядя на Матвея с отцом, щедро намазал краюху горчицей и впился в нее зубами. Подошедший Игнат хотел было предупредить, да не успел. Старшак покраснел вдруг, глаза его расширились. Он судорожно хватанул ложку горячих щей, еще одну… Лоб его покрылся бисеринками пота, ноздри раздувались так, будто он пробежал версту, никак не меньше.
Ребятня за столом аж есть перестала. Все смотрели на отчаянного старшака сначала с удивлением, а затем и со смехом – очень уж потешно он выглядел. Матвей же поглядывал с любопытством, не отрываясь, впрочем, от еды. А отцу, казалось, и вовсе дела не было.
Переведя дух, старшак сказал сдавленно, ни к кому не обращаясь:
– Это что ж за горчица такая… ядреная…. Дядь Матвей, ты чего в нее добавляешь такое?
Отец оторвался от щей, поднял на старшака ехидно блестящие глаза, и ответил с хитрецой:
– То секрет давний, таёжный. Не всякому его говорить можно. Так что ешь… помалу.
И снова принялся за еду. Игнат же из-за спины старшака сказал с усмешкой:
– Нешто ты дядь Матвееву горчицу не знаешь? Про нее ж вся деревня знает. Староста даже вон у него горчички просит к холодцу да пельменям. Эх ты…
Матвей поперхнулся, услышав такое заявление от Игната, который сам совсем недавно в их доме точно так же отведал горчицы и пару минут не мог вдохнуть. Но говорить ничего не стал. Поев, отец поднялся и поманил Матвея за собой:
– Пойдем, сын, к ночи дело уже. Надобно день завтрашний продумать.
Матвей поднялся и пошел следом, к их кострищу. Распалили костерок, подвесили котелок для чая, сели. Отец заговорил:
– Пасеку надо проверить, на участок подняться. Один пойдешь, мне здесь надо быть. Неспокойно что-то на душе…
Матвей посмотрел отцу в глаза:
– Что не так, бать?
Отец передвинул котелок чуть ниже, поворошил сучья в костре:
– Не знаю, сын. Знаешь, как у зверя чутье на опасность? Вот и у меня…. Вроде нормально все, а шерсть на загривке дыбом стоит. Неспокойно мне после этих… делегатов, – последнее слово он словно бы выплюнул.
Матвей молча смотрел в огонь: у него тоже что-то ворочалось в душе, какой-то ледяной комок. Надо, значит пойдет и один. Тайгу эту он хорошо знает, Серко с ним, винтовка с патронами да топор с собой, справится.
Глава 5
Планам их не суждено было сбыться: вечером на стан пришел чужак. Штабс-капитан Ухов. Тот самый, что так ловко распутал узлы и ушел от Матвея с отцом из дома деда Власа. Просто возник из темноты, не потревожив ни собак, ни дозорных. Подошел к костру, поздоровался, глядя на Матвея с отцом:
– Поздорову вам, добрые люди. Позволите к огню?
И, не дожидаясь ответа, свалил у костра охапку сушняка, присел на бревнышко и протянул к огню руки с тонкими пальцами. Староста глянул на него из-под насупленных сердито бровей:
– И тебе не хворать, человече. Таежный закон, вижу, знаешь, – староста кивнул на сваленные у костра дрова, – откуда ты такой ладный к нашему костру?
Матвей во все глаза глядел на Ухова. В этот раз он был без шинели. Хромовые сапоги, галифе и ладно пригнанный мышастый китель, туго подпоясанный широким ремнем. Головного убора не было, и соломенные курчавые волосы шапкой нависали над серо-стальными спокойными глазами. Лицо, однако, было изможденным, тугой ворот кителя расстегнут и в прореху видно крестик на простом шнурке. Ухов спокойно (это его спокойствие удивило Матвея еще в первую встречу) посмотрел на старосту и заговорил:
– Зовут меня Петр Ухов, я штабс-капитан… бывший. К вам оттуда, – он кивнул за спину, в сторону темнеющей тайги.
Отец Матвея заговорил:
– Это, Петр Милованыч, тот самый, который от меня убег, веревки распутавши.
И, обращаясь к Ухову, продолжил:
– То, что из тайги, понятно. Ты не крути, Ухов. Зачем припожаловал?
Тот усмехнулся:
– А помочь вам хочу. Да и себе заодно. Вот и пришел.
Староста закашлялся, но справился и спросил:
– Это чем же ты нам помочь вызвался, помощничек? Вроде со всем пока справляемся – он обвел рукой стан и сидящих вокруг костра взрослых да детей.
– Со всем, да не совсем, – Ухов усмехнулся горько. Потом спросил, глядя на Матвея:
– Не найдется ли поесть чего? Третьи сутки бегаю…
Матвей молча поднялся и ушел к своему костру: там на лавке все еще стояла крынка с молоком да лежала краюха хлеба. Анютка подхватилась, принесла Ухову чугунок с кашей. На время все занялись своими делами, давая гостю насытиться. Однако же любопытные взгляды то и дело скрещивались на его крепкой фигуре. Наконец пришлый доел, запил все молоком и обратился к старосте:
– Спрашивайте, а я отвечать стану.
К костру подсели Никодим с Ковалем и Кряжем, прислушиваясь к разговору. Петр Милованыч покряхтел по-стариковски, устраиваясь поудобнее, и задал первый вопрос:
– Кто ты есть, бывший штабс-капитан?
Ухов помолчал, явно обдумывая ответ:
– Теперь и не скажу даже. Пока офицером был, служил стране и народу. А сейчас… сейчас для новой власти враг. И для сослуживцев бывших тоже… не свой. Сам по себе остался.