манят авантюры и влюбленности, плачь и огорчайся, радуйся
и желай…
Я попрощаюсь с вами, мои дорогие…
Огонь
в большом камине в углу просторной гостиной неторопливо,
но уверенно разгорался огонь; в комнате свет был погашен
и она стояла в сумерках позднего вечера, но кухня была ярко
освещена и полна звуков и запахов; на плите стояла кастрюля,
в ней варился рис, на соседней сковородке под крышкой весело
шипело маринованное мясо. Хозяин дома, мужчина лет 40 с вы-
соким лбом и зачесанными назад волосами, оживленно двигал-
ся по кухне, ловко и умело шинковал на большой доске овощи
для салата. Он был высоким и крупным, его живот нависал над
брючным ремнем, но это, как ни странно, ему шло. Наконец, все
было готово, он улыбнулся своим мыслям, выключил плиту
и снял фартук. Войдя в гостиную, он налил себе в бокал красного
вина, выпил его с заметным удовольствием, подвинул высокое
большое кресло к камину, сел в него и поглядел на огонь.
– Сейчас ко мне должна придти одна женщина, – сказал он
весело и пригладил обеими руками назад длинные волосы, —
ты уж постарайся, Огниво, потешь ее, побегай по поленьям, по-
играй светом, потрещи искрами! Ну, ты знаешь сам, что делать.
Доставь ей удовольствие! Да и тебе будет приятно, – порез-
вишься, тряхнешь стариной, а, гроза поленьев? Она, кстати, ска-
зала, что любит огонь! Хотя я тоже бываю горяч, но я думаю, она
тебя имела в виду!
Из прихожей послышался мелодичный звонок, и хозяин по-
шел открывать дверь. Он широко и открыто улыбнулся, увидев
гостью, и посторонился, чтобы дать ей войти. Вошла гостья —
тоненькая женщина в белой курточке с высокой прической, пре-
лестным лицом и темными большими глазами, но в них словно
что-то погасло, словно кучка серой золы лежала в глубине ее
удивительных глаз…
Хозяин помог ей снять куртку, взял за холодную руку и повел
в гостиную, к камину и указал на кресло. В камине к этому вре-
мени огонь уже разгорелся, разрумянился и блистал во всей сво-
ей зрелой красе.
– О! Как красиво! – оживилась она, протягивая к нему руки. —
Посмотри, дорогой, как он играет! Я люблю огонь, я люблю смот-
реть на его язычки пламени, они все время разные и переливают-
ся всеми цветами, от белого до темно- красного. Бесподобно!
– Все для тебя, дорогая! – улыбнулся хозяин, налил в широ-
кий бокал немного красного вина и подал ей.
– Спасибо! – воскликнула женщина, глядя на вино на свет,
который изливался из камина. – Как красиво!
– Я рад, что тебе нравится у меня! – вторил ей хозяин. Он
нагнулся и поцеловал ее обнаженную выше локтя руку.
– О! – отозвалась женщина. Хозяин включил проигрыватель
и в воздухе гостиной поплыли приглушенные звуки «Лунной
сонаты» Бетховена. Гостья пригубила из своего бокала, но каза-
лось, ей больше нравилось смотреть через вино на огонь, чем
хмелеть от него.
– Я оставлю вас одних, на короткое время! – сказал хозяин
и отправился на кухню, а она снова повернула голову с тяжелы-
ми волосами и загоревшимся взглядом к огню.
– Ты совсем не изменился, милый Огонь, ты все та-
кой же неистовый и прекрасный! – сказала она нежно. И он,
словно услышав эти ласковые печальные слова, с еще большим
жаром охватывал поленья, все больше распалялся, уже начал
по своей вечной неукротимой страсти бушевать в топке, в тихом
веселом бешенстве разбрасывать искры и с треском разгрызать
поленья на мелкие, горящие, сверкающие кусочки. Это было ему
не трудно. Он не старался. Он жил своей жизнью.
– Какой ты счастливый, прекрасный Огонь! – вдруг сказала
она, словно ее что-то озарило, и эта новая мысль ее сильно уди-
вила. Она задумалась. – Ты живешь только тогда, когда горишь!
А я погасла раньше времени. Когда это произошло? И почему?
Мне не хватает дров для моей души, чтобы осветить и согреть
ее. Все последнее время у меня не проходит чувство, что пок-
рыта душа моя серым пеплом. Ничто меня не волнует и не тре-
вожит, никуда не зовет. Только апатия и усталость. Вот я как-то
оказалась в каком-то доме – это ведь чужой дом! И мужчина…
это не мой, чужой мужчина. Это не те дрова для моего пламени.
Я живу… так далеко от себя самой, словно в чужом доме. Но где
мой дом? Я не живу потому, что не горю. Может быть мы родс-
твенники, дорогой Огонь! Как ты думаешь?
– Что вы там шепчетесь? – спросил мужчина, возвраща-
ясь в гостиную из кухни. – Я уже начинаю ревновать тебя
к этому бешеному красавцу, моя дорогая! – и он добродушно
рассмеялся.
Из динамиков лились печальные и торжественный звуки
флейты в интерпретации Л. Бельмондо «Аве Мария» Шуберта.
От стола потянуло веселым запахом жареного мяса. Почти вся
гостиная была причудливо озарена светом камина.
– Мы говорим о жизни, – ответила она задумчиво и вздохну-
ла. – Только в своей среде каждый раскрывает свою суть и жи-
вет полной жизнью, словно в стихии.
– А моя стихия – это море удовольствия! – сказал он ве-
село и заразительно засмеялся, не отвлекаясь от сервировки
стола. На нем уже стояли закуски, несколько бутылок вина
и соков. Женщина подняла тонкие темные брови, но не повер-
нула головы; она зачарованно глядела в камин. – Я люблю
все, что доставляет удовольствие: друзей, хорошее вино, кра-
сивых женщин, ловить рыбу, ходить на охоту, собирать гри-
бы, париться в баньке, лежать на пляже где-нибудь на море,
вкусно поесть, до пота работать, – я жизнь люблю во всех ее
стихиях – в воздухе я птица, а в воде чувствую себя рыбой.
Спасибо предкам, оставили мне состояние, я могу жить в свое
удовольствие. Я только не люблю восходить, – боюсь высоты,
и не люблю заглядывать в бездны, – боюсь глубины! Я больше
по поверхности…
Он снова заразительно расхохотался.
Женщина оглянулась на него, но глаза ее оставались
печальными.
– Какая красивая жизнь у огня, ты заметил, доро-
гой? – неожиданно сказала она. – От самого возгорания до за-
тухания, даже когда он покрывается седым пеплом и лежит
где-то в углях, он все еще прекрасен; в нем преобладают осенние
краски – много красного и желтого. Но когда он в разгаре, когда
он находится на вершине своего торжества над поленьями, он
напоминает мне танец. Огненный танец!
Она вздрогнула. Эта мысль осветила ее прелестное лицо.
– О, нет! – отозвался хозяин от стола, расставляя тарелки
и бокалы, – жизнью огня я не хотел бы жить! И знаешь поче-
му? В его жизни нет покоя. Если уж огонь загорелся, его не ос-
тановишь. Его можно только уничтожить. Он горит до конца.
А покой для меня одно из наслаждений! Удить рыбку в утренней
тишине! Да и просто отдыхать… после хорошей работы, после хо-
рошей попойки, после хорошей ночи с приятной женщиной, да
мало ли… В моей жизни я часто делаю остановки! Нет! – доба-
вил он убежденно. – Нельзя гореть, метаться, бушевать, пылать
всю жизнь. Зачем? Для чего? Ну вот, у меня все готово! Прошу
всех к столу! – торжественно объявил хозяин. – И ты, Огонь,
подсаживайся к нашему шалашу. Я сейчас тебя перенесу!
Он взял лучину, запалил ее от раскаленных поленьев
и понес к свечам, стоявшим на столе в высоких серебряных
подсвечниках.
Свечи разгорались ровным, желтым, безмятежным светом.
Но светлее в гостиной не стало. Это был другой огонь, – пы-
лать, бушевать, метаться, рваться ввысь – было не для него.
Женщина глядела на огонь свечей как завороженная.
– Ах, растапливать воск не для тебя, Огонь! – воскликнула она,
и лицо ее впервые осветилось улыбкой, а в глазах заплясали искор-
ки. – Так в жизни… вместо того, чтобы пылать… мы плавим воск…
Хозяин удивленно поглядел на нее, будто впервые увидел.
– Что с тобой произошло? – изумился он немного растерян-
но. – Ты ослепительно хороша!
Она резко поднялась и пошла в прихожую. Хозяин изумленно
застыл с бутылкой вина в руке, глядя ей вслед.
– Прости меня, – сказала женщина, вернувшись, одетая
в свою белую куртку, – у меня ужасно разболелась голова, на-
верное, от дыма.
– Я сейчас погашу огонь! – кинулся хозяин к камину.
– Гасить уже нечего, я уношу его с собой! – донеслось
из прихожей; стукнула дверь и все стихло. Только саксофон, как
ни в чем не бывало, самозабвенно выдувал из динамиков весе-
лые звуки мелодии «Run Baby Run»…
Гордость
господь выбежал за ворота Рая и огляделся. Вечернее солн-
це готовилось опуститься за дальние горы и стояло низко;
слепило глаза. Он прислонил ладонь ко лбу и увидел на пыльной
дороге от Рая две маленькие фигурки; они удалялись.
– Позвать назад? Вернуть? А может сами вернутся? Вот бы оду-
мались и вернулись. Снова нам было бы весело вместе. Нет, пусть
уходят. Будут знать, что нельзя нарушать мои запреты. Пусть
идут, проживу без них; в другой раз будут знать… Еще видать
их, словно темные точки вдали. Можно крикнуть, они услышат,
вернутся. А почему я, собственно, запретил им эти яблоки? Не хо-
тел, чтобы они были похожи на меня разумом, чтобы были таки-
ми же умными, как я. А может даже умнее. Вот почему запретил.
Но как иначе понять меня, если оставаться глупым, неразвитым?
Может позвать? Уже почти не видно их. Надвигаются сумер-
ки. Теперь уже не услышат, если даже сильно крикнуть. Если
вернуть, то только бежать за ними. Пусть уходят, если не хотят
возвращаться. Я бы их простил. Но если простить это небольшое
отступление от моих запретов, то впредь нужно прощать боль-
шее. А может быть даже все. Дойти до всепрощения. Тогда нет
смысла запрещать. Или запрещать, чтобы прощать? Не похо-
же ли Всепрощение на Попустительство? Если все прощать мо-
жет сложиться впечатление, что меня нет, что я ничего не вижу
и потому не принимаю меры.
Разве я их прогонял? Только припугнул. Строгость ведь нуж-
на при воспитании детей. Гордые. Обиделись и пошли. Вот уже
скрылись с глаз. А только что были видны крошечными точка-
ми. Пусть скроются с глаз моих. Словно я их не любил. Отец я или
не отец? Ушли. Даже не понимают, что открывают новую страни-
цу истории. Гордость направила их на неизведанный путь. Вот
она, драма… Поистине, гордость порой надевает маску судьбы.
Что их ждет? Борьба с дикими зверями. Чтобы их побеждать
надо стать еще большим зверем. Превращение в зверей ждет их.
Болезни и лишения. Страдания и холод.
Все, скрылись из глаз. Канули во тьму, мои единственные
дети. Они же пропадут! Побежать, вернуть? Еще не далеко ушли.
Подобрать полы и побежать? Можно все сделать иначе, лучше.
Сшить им красивые одежды, дать высшее образование, постро-
ить для них министерство или академию. Пусть рисуют закаты,
слагают стихи, руководят потомками. Будет другая история че-
ловеческого рода.
Откуда у них столько гордости? Голыми ушли. Как змеи сбро-
сили свои кожаные одежды. Бросили все готовое. Будут начи-
нать все с начала. А где начало? Где начало человека? Чем будут
наполнять себя? Дикостью, войнами, кровью, жадностью. Потом
только когда-то придет понимание, терпение, любовь. Да, вид-
но никогда мне больше не услышать ласкового слова «Отец»,
никогда не услышать лепет «Дедушка». Если вернутся, подарю
дочке Еве вечернее платье с павлиньими перьями, а сыну Адаму
трактор. Пусть пашет землю.
Нет. Уже не вернутся. Темно. Не найдут дорогу назад. А мо-
жет оставить Рай, побежать, догнать их, уйти вместе с ними?
Махнуть рукой на гордость. Быть всегда рядом, в горе и радости,
в нужде и праздниках?
Нет, я остаюсь. Людям человеческое. Богам божественное. Мои
круги не их круги, мои мысли не их мысли. Гордые! Повернулись
и ушли. Даже не обернулись. Понесли в себе будущее человечес-
тва. Послать ангела, чтобы защищал и охранял? Боюсь, прогонят
его, гордые, как испанцы! Если вернутся – велю спилить дере-
во познания добра и зла. Зачем оно в раю? Разведу просто сад,
пусть едят фрукты. Витамины и соки детям полезны. Прежде
надо было гордость запретить, а потом уже яблоки. Самому надо
было отведать.
Куда я смотрю? Уже давно темно. И руку держу у глаз… До рас-
света еще очень далеко. До какого рассвета? Рассвета чего?
Но я знаю, они однажды вернутся. Когда станут людьми. В этом
мое будущее. Они принесут будущее назад…
Пруд
я прихожу к этому пруду всякий раз, когда приезжаю навес-
тить могилы моих родителей в мою родную деревеньку;
здесь я родился, здесь прошли мое детство и первые школь-
ные годы. Отсюда я уехал учиться и остался в большом городе.
Но всякий раз, возвращаясь домой, я прихожу к нашему пруду;
он сильно изменился за многие годы, у берега зарос камышом
и довольно далеко к середине на воде лежат широкие листья
водяных лилий; с правой стороны от дорожки в пруду недалеко
от берега виднеется большой гладкий камень; валунов в окру-
ге нет, кто-то из взрослых очень давно привез его для украше-
ния пруда и для нашей детской забавы и с той поры он торчит
из воды, одинокий и безмолвный, милый мой валун! Ты каждый
раз наводишь на меня грусть, когда я прихожу сюда, ты немой
свидетель моих юных лет, давно прошедших. С левой стороны
от песчаной дорожки стоит огромная склоненная ива и концы ее
тонких длинных ветвей свисают до воды; в этом месте над водой
не увидишь ни водорослей, ни широких листьев лилий, в этом
месте омут, глубокое место, и мы, дети, когда плавали в пруду,
боялись этого страшного омута пуще огня…
У старой ивы я опускаюсь на колени и кладу к ее стволу буке-
тик цветов; уже много лет я приношу с собой цветы и кладу их
под развесистой плакучей ивой, немой свидетельницей страш-
ной трагедии, которая разыгралась здесь 54 года назад; в этом
омуте утонула маленькая хорошенькая девочка, моя одноклас-
сница Эдит. Ей было тогда 11 лет.
Мы сидели с ней за одним столом с первого класса. Она
жила недалеко от меня на соседней улице, пересекавшей мою,
и на этом перекрестке мы утром часто встречались и шли даль-
ше в школу вместе, оживленно болтая обо всем. И иной раз я при-
ходил на место встречи раньше времени, чтобы увидеть, как она
выходит из ворот своего большого красного дома; бывало, если
я замешкался со сборами, а потом выскакивал на улицу, то сразу
видел на перекрестке ее тоненькую фигурку с тяжелым ранцем
за плечиками; она ждала меня; тихая радость охватывала меня,
и я мчался ей навстречу, застегивая на ходу курточку…
В те жаркие летние дни, когда случилась трагедия, я гостил
у родственников, а когда приехал, и мама осторожно сообщила
об Эдит, свет для меня померк… я кричал и бился… я тоже пере-
стал жить… Несколько месяцев я пролежал в горячке и каком-то
страшном бреду, порывался выскочить на улицу и бежать на пе-
рекресток, она ведь ждет меня – прелестная хрупкая девочка
с тяжелым ранцем за плечиками… И немного окрепнув, я не мог
ни о чем думать… я пропустил один школьный год, а потом роди-
тели отдали меня в интернат в большом городе, чтобы я не под-
ходил к пруду…
Та давняя история, закончившаяся трагически, словно проло-
жила колею в мое будущее и сделала его трагичным и печаль-
ным; у меня были женщины, некоторые становились мне близ-
кими, но ни одна из них за всю мою долгую жизнь не смогла
стать мне ближе этой девочки, ни одна из них не смогла вытес-
нить ее из моей души и занять ее место, место, где была моя лю-
бовь к ней; ни одну из женщин я не смог полюбить всем сердцем
так, как я любил Эдит. Эта любовь осталась чистой, не усложнен-
ной ссорами, не истерзанной ревностью, не заслоненной бытом,
не пораненной предательством, не униженной сомнениями…
Никто не знает, когда придет к нему любовь, или в ранней юнос-
ти, или в глубокой старости. Да, это прошлое определило мое бу-
дущее, оно накрыло его своим нежным прозрачным печальным
покрывалом; прошлое, которое, в сущности, так и не ушло в про-
шлое, оно осталось в настоящем, было частью действительности
и принимало участие в лепке будущего; без него моя жизнь сло-
жилась бы иначе, пошла бы другой дорогой… Но был бы я счас-