Хорошие вопросы, особенно сегодня вечером, а ответ все тот же. Потому что она приняла решение не сбегать больше, как только возникнут трудности. Звучит внушительно, слова зрелого и ответственного человека, но главная причина, по какой она осталась, согласившись на все требования, была значительно менее благородной.
Вероника покосилась на телефон, стоявший на столе. Лампочка светилась красным, не мигала. Сообщений нет. Ничего другого Вероника и не ждала. Но все же при виде этого широко открытого красного глаза ей отчего-то стало грустно. Кайф от терапевтической сессии испарился, и тягостная печаль ощущалась теперь всем телом. Вероника ненадолго задумалась. Может, снять трубку, позволить пальцам набрать запретный номер – только чтобы услышать голос Леона? Конечно, Вероника не стала этого делать. Она же не дура. Она прекрасно себя знает – и не решается заводить мобильный телефон, потому что смски чуть не сами себя пишут и отправляют.
В ванной на полу кучей лежала одежда: белая рубашка с длинными рукавами, в ней Вероника похожа на монахиню, черные брюки, хлопковые трусы, купленные в H&M (пять штук в упаковке). Простые дешевые тряпки, такие же безличные, как ее дом.
Вода была противно теплой, даже если пустить холодную на полную мощность. Вероника позволила ей свободно стекать по телу, по зубчатому красному шраму, который тянулся вдоль почти всего правого предплечья. Пройдет еще несколько лет, и он побледнеет, сольется с кожей, как царапины на дверце ее машины. Превратится в неотчетливое напоминание о старой ошибке.
После душа Вероника почувствовала себя лучше, словно вода смыла мрачные мысли. Завернулась в белый махровый халат, который они с Леоном стащили из уютной маленькой гостиницы в Трусе, где он в первый раз сказал, что любит ее, прихватила сигареты и пепельницу и уселась в нише окна, выходящего на улицу. Вообще-то Вероника бросила курить. В рамках своего личного плана терапии. Никаких стимуляторов – ни табака, ни алкоголя. В первую очередь – алкоголя.
Внизу, на улице, уже зажглись фонари. Вокруг них толклись мошки. На миг ей в голову пришла мысль о ночных бабочках. Дома они иногда проникали в комнаты через дверь террасы и, треща крыльями, плясали вокруг кухонной лампы. Перед внутренним взором всплыло тревожное выражение на лице матери, вызванное этими танцами.
Воспоминание удивило Веронику, и она выдула дым прямо в летний вечер. Попыталась направить мысли по другому пути. Чтобы они не привели ее на лед.
Сигарета кончилась быстрее, чем она рассчитывала; Вероника раздавила окурок в пепельнице, подумывая, не закурить ли вторую. Но тут ее кое-что отвлекло. Внизу коротко мигнул слабый огонек, а потом исчез, сменился красновато горящей точкой. Наверное, сосед выполз на улицу, выкурить вечернюю сигаретку.
Вероника с любопытством высунулась из окна, высматривая сквозь листву деревьев, кто же там стоит. Присутствие курильщика выдавала только пылающая точка, которая то разгоралась, то уменьшалась в такт затяжкам.
Вероника представила себе, как человек внизу улизнул из дома, чтобы тайком покурить, хотя он или она дали себе честное слово бросить. Представила, как этот человек отдувает сигаретный дым от одежды, а в кармане у него припасены леденцы от кашля, чтобы скрыть следы прегрешения.
Эта мысль заставила Веронику усмехнуться. Ей нравилось молчаливой невидимкой сидеть здесь, наверху, пока курильщик внизу тайком смолит свою сигарету. Это давало ей ощущение преимущества, контроля, возбуждавшее не хуже групповой терапии.
Огонек еще раз мигнул, потом описал дугу по направлению к сточной канаве. Кажется, перекур окончен, курильщику пора домой. Но нет. Курильщик, видимо, остался стоять, где стоял. Вероника высунулась еще немного, ей показалось, что она различает сквозь листья темные контуры фигуры. Пятно посветлее – лицо – повернуто вверх, к ее окну. Вероника попятилась, запахнула халат на груди. Она чувствовала себя разоблаченной. Ее словно увидели насквозь.
Любовь моя
В первый раз я настолько чувствую жизнь. Словно до этого было долгое забытье, серое пограничье между снами и бодрствованием. Но сон кончился. Я наконец с тобой.
Я живу ради тех минут, когда мы с тобой садимся в машину. Ради наших побегов, когда мы можем быть собой.
Тебе наверняка известно, что о тебе говорят. Злословят недоброжелатели. Я усмехаюсь украдкой – я знаю, как они неправы. Я знаю тебя лучше, чем любой другой человек, я знаю твою суть, скрытую под суровой маской. Но – будем осторожными, любовь моя. Все взгляды направлены на нас, и никто не желает нам добра. Никто.
Глава 6
Лето 1983 года
– Ничего себе! Мы тут больше часа. Самое время сделать перерыв, заправиться. Согласен? – Не откажусь. – Сейлор смотрел, как Раск вытаскивает из воды якорь и вешает его на поручни пластмассовой лодочки. Потом парень хлопнул себя по шее и вытер смесь убитого комара и пота о штаны. Другой рукой он извлек из мешка, стоявшего на дне у них между ногами, бутылку спиртного.
– Жара, как в Африке, – констатировал Раск и, посчитав, что дальнейшие речи излишни, протянул бутылку Сейлору. Хотя полузаросший пруд был не больше десяти-двенадцати метров в ширину и потому почти весь оставался в тени окружавших его деревьев, жара и впрямь была удушающей. Мошки плясали над стоячей водой, отваживаясь время от времени выбираться в пятна солнца там, где лучи пробивались сквозь листву, меняя цвет воды с черного на бутылочно-зеленый.
Вместо ответа Сейлор вытащил пробку и сделал пару основательных глотков. Только сейчас он понял, что это не покупная выпивка. Он вернул бутылку Раску и сгорбился над короткими веслами. Молодой выпил почти вдвое больше, но Сей-лор смолчал. В конце концов это бутылка Раска, его самогон; не дело обращать внимание на жажду того, кто угощает.
– Уфф. То, что надо. – Раск провел руками по голове, под мышками у него темнели пятна пота. – Теперь хоть не учуешь, как воняет эта чертова лужа. Надо было заправиться до того, как мы взялись за дело.
Сейлор что-то пробурчал, соглашаясь с приятелем.
– Ты-то небось на воде как дома, – заметил Раск. – Когда с моря вернулся?
– Прошлой весной.
– И сколько тебя не было на этот раз?
– Семь лет.
– А до того?
– Уехал в шестьдесят втором, когда шахту закрыли. В последний раз был тут в семьдесят шестом. Мать хоронил.
– Долго же ты плавал. У тебя небось баба в каждом порту. Ни дать ни взять Фритьоф Андерссон[3].
Сейлор пожал плечами. Он знал, что Раск потешается над ним. Почти все в поселке потешались. Насмехались над его замкнутостью, неуклюжестью. Над его склонностью к выпивке. Сейлор тайком покосился на бутылку, стоявшую между сапог товарища.
Раск выкопал из кармана пакетик табака и кивнул на зеленую полоску между полем и водой всего в нескольких метрах от них. В зарослях крапивы валялись подернутые илом останки велосипеда, два полусгнивших бревна и проржавевшая до дыр бадья.
– Вот так улов! Эти мергельные ямы были свалкой уже после войны. Не понимаю, почему Аронсон до сих пор их не засыпал. Он вроде не из тех, кто цепляется за старье.
Раск сунул щедрую порцию табака под губу, не сделав даже поползновения поделиться. Сейлор снова покосился на бутылку. Подумал, что он все равно предпочел бы табаку глоток самогона.
– Небось коммуны дожидается, – продолжал Раск. – Хочет, чтобы она заплатила.
Он убрал табак и вытер пальцы о клетчатую фланелевую рубашку.
– Кстати, есть идеи, почему Монсон отправил нас именно сюда? Неужто полиция всерьез думает, что пацан Нильсонов сначала тащился три километра по кукурузному полю – это в темноте-то, под дождем, потом перелез три каменные ограды, перешел асфальтовую дорогу, а после еще и сотню метров пер через пастбище? – Он большим пальцем ткнул через плечо в сторону поля, по которому они волокли лодку; на зелени остались отчетливые следы. – Да у нас каждый сопляк знает, что тут надо опасаться пожарных прудов и мергельных ям. Мой старик меня до усрачки пугал рассказами про эти самые ямы. Говорил, что они бездонные и что в них полно пиявок.
Сейлор снова согласно забурчал, продолжая коситься на бутылку. Может, Раск поймет его взгляд? Решит пропустить еще по глоточку, прежде чем они закончат обследовать дно? Но приятель, кажется, всерьез взялся разглагольствовать о семействе Аронсон.
– И еще это поле, с кукурузой. Если бы Эббе Нильсон посадил кукурузу позади дома, как любой нормальный фермер, мальчишка бы не заблудился. Но где сажать кукурузу, наверняка решал Аронсон. Нильсон в жизни своей ни одного решения не принял самостоятельно. Он небось и срать ходит только с разрешения шурина, а то и жены.
Раск харкнул, отправив коричневый плевок в темную воду. Сейлор промолчал.
– Ты, кстати, заметил, как мало нас пришло утром на собрание? Меньше половины от того, что было в первые дни. Никто не хочет найти мальчишку. Теперь не хочет. И эту дерьмовую работу поручили нам. Потому что мы зависим от Аронсона. Вот кто сейчас парня ищет? Или работники Аронсона, или клиенты, или арендаторы, или кто деньги ему должен.
Раск снова сплюнул. Тонкая струйка слюны с плеском ушла в пруд, распугав водомерок и запустив по воде пару вялых кругов, которые почти сразу исчезли. Раск поднял бутылку и объявил:
– Я вот тут о другом подумал.
– О чем? – спросил Сейлор, сообразив, что пробка не будет выкручена, пока он не задаст этот вопрос.
– Мы все здесь землю носом роем уже неделю, полиция приезжала с собаками, Монсон даже вертолет из Мальмё сюда вытребовал. А ведь кроме того ботинка, мы и следов пацана не нашли. Он как сквозь землю провалился.
Раск откупорил бутылку и сделал два задумчивых глотка, вместо того чтобы для начала предложить глотнуть товарищу.
– М-м. – Сейлор облизал губы.
– Мне так видится, тут кое-что другое случилось. – Раск сделал еще глоток и выжидательно глянул на Сейлора.
Сейлор попытался угадать, что же собирается сказать Раск. И вдруг сообразил.
– Хочешь сказать – парень ушел за кем-то по собственной воле? Но за кем?
Раск пожал плечами и протянул ему бутылку. Сейлор сделал два больших глотка. Потом еще один, на всякий случай – вдруг двух окажется недостаточно. Спирт обжег глотку, в живот потекло приятное тепло.
– Здесь полно тех, кто не выносит Аронсонов, – сказал Раск. – Большую часть денег, на которые Харальд скупил поселок и все что вокруг, его батя нажил во время войны, это всем известно. Ассар Аронсон был выжига, каких свет не видывал, и в делах никогда не ошибался. А Харальд еще похлеще своего папаши будет. Я слыхал, у него связи в банке, так что он точно знает, кто прочно на мели и у кого нет другого выбора, кроме как продать лес, землю или дом. Короче, за чужой счет он богатеет. И вся их семейка в церкви всегда впереди сидит. Аронсон, его сестра, ее благоверный и их малявки. Волосы смочены-расчесаны, сами разодетые, ханжи этакие. Но никто тут и вякнуть против них не смеет. А насчет сестры, кстати, есть одна история… но о ней предпочитают помалкивать.
Раск требовательно махнул рукой, и Сейлор нехотя вернул ему бутылку.
– Мы с Магдаленой Аронсон учились вместе. Она уже в школе была красотка. Рыжая, ноги длинные, и тут, и там все как надо. Нас вокруг нее много топталось, и она не то чтобы недотрогой была.
Раск ухмыльнулся, выставив напоказ недожеванный табак. Сейлор выдавил ответную улыбку.
– Магде нравилось, когда ее звали на свидание, она любила пофлиртовать. Но старый Аронсон и ее старший братец стерегли девку, что твои ястребы. Рискнул я как-то подойти слишком близко, так мне Харальд со своей бандой мигом рыло начистил, пришлось даже дома врать, что я упал с мопеда, иначе откуда у меня фонари под обоими глазами? И все же Магда продолжала мне улыбаться. Вдохновлять, так сказать, на подвиги. Как старый Аронсон помер, у нас многие решили, что теперь путь свободен.
Он сплюнул в третий раз.
– Но Магда удрала в Копенгаген. Небось хотела найти кого поинтереснее деревенских чурбанов. А кончила, как фру Эббе Нильсон. Ирония судьбы! Вышла замуж за лучшего друга своего старшего братика. Так и до близкородственного спаривания недалеко, верно?
Раск допил самогон и выбросил пустую бутылку в воду. Сейлор с сожалением проводил ее взглядом.
– Вот так вот… – Раск взялся за веревку якоря-кошки, отцепил его от поручней и снова бросил в пруд. – Короче говоря, в деревне полно тех, кому не терпится щелкнуть Аронсонов по носу. Надо бы этой жерди, нашему полицейскому начальнику, составить список таких обиженных и помечать их галочками, одного за другим, а не заставлять нас заниматься всякой ерундой. И мы с тобой оба знаем, с кого ему следовало бы начать, верно? С твоего товарища по охоте Томми Роота.
Сейлор молча следил, как веревка скользит между ладоней Раска. Дециметр за дециметром, пока кошка не достигла дна далеко внизу, в илистой тьме. Он взялся за весла, равнодушно шевельнул лопастью в воде. Лодка скользнула по темной глади на полметра и вдруг встала; веревка натянулась.
– Опаньки, – удивился Раск. – Что на этот раз? Рыба, мясо или ни рыба ни мясо?
Он начал выбирать веревку, но она едва подавалась.
– Сдай-ка назад, – скомандовал Раск. Уперся в палубу, опять потянул. За что бы ни зацепился якорь, отцепляться он явно не хотел. – Черт!
Раск встал, уперся ногами покрепче, снова принялся дергать веревку.
От его движений лодка накренилась, и на какой-то миг Сейлору показалось, что она сейчас опрокинется. Но потом суденышко само собой выправилось.
– Что-то большое, – закряхтел Раск, выбирая веревку. – Бревно небось. – Он продолжал тянуть веревку. Зеленая слизь, облепившая ее, сползала на дно лодки.
Сейлор увидел, как заволновалась вода. Недовольно, словно не желая отпускать свою добычу. Сейлор вдруг осознал, что затаил дыхание.
– А ну-ка еще разок, – пропыхтел Раск.
Вода запузырилась. Внизу показалось что-то темное, потом что-то светлое. Ком, при виде которого у Сейлора свело желудок. Голова, плечи, что-то похожее на руку.
Якорь вдруг отцепился от находки, и Раск повалился навзничь. Он ударился головой о сиденье, и лодка резко качнулась вправо. Темная вода плеснула на ноги, и Сейлор вскочил, чтобы перенести вес на другой борт. Но было уже поздно: густая вонючая жижа поглотила и лодку, и Раска, и его самого.
Глава 7
Она знала, что у нее куча вредных привычек. Между восемнадцатью и двадцатью пятью она перепробовала почти все: экстази с колой по праздникам, шмаль и бензоадизепин – чтобы развеяться. Если честно, она потом так и не очистилась полностью. Но лишь начав учиться на психотерапевта, Вероника поняла, какой наркотик для нее самый сильный. Чужое горе.
Пятничная группа состояла из восьми человек. И по пятницам, и по понедельникам приходили примерно одни и те же, так что Вероника успела выучить имена большинства участников. На прошлой неделе, помимо группы по проживанию горя, были еще две группы для алкоголиков, одна для игроманов и одна – для депрессивных безработных. Этот вид печали – не то же, что чистая скорбь, и все-таки Вероника, наверстывавшая пропущенные месяцы, ощущала приток эндорфинов, даже когда работала и с такими участниками. Сейчас она почти полностью контролировала лед внутри себя. Могла открыть трещину настолько широко, чтобы члены группы приняли ее за свою, а потом быстро закрыть, не рискуя тем, что ее утащит на глубину.
Рууд продолжал маячить где-то на периферии, но контроль ослабил и пребывал теперь в основном у себя в кабинете. Веронику такое положение дел вполне устраивало. Больше возможностей сосредоточиться на своем.
Эльса, седая женщина со слезами-жемчужинами, снова говорила об умершей от рака дочери, и ее печаль заняла в блокноте еще полстраницы.
Слово как раз взял Стуре, пенсионер с жидким зачесом через лысину и шелушащейся кожей, когда дверь открылась и вошел светловолосый мужчина лет двадцати пяти. Он не стал неуверенно жаться у дверей, как другие, а неторопливо и уверенно прошагал по потертому ковру. Словно точно знал, куда направляется и зачем.