– Разрешите к вам присесть?
И я ответил, что конечно, почему бы нет, ведь я же всё равно один, а здесь два стула. И она села напротив, такая вся уютная, такая излучающая свет, с коричневыми волосами, с ногтями красными и губками, как у той куклы. Она пила какой-то коктейль и глаза её карие блестели, как звёзды вечерние. Она что-то без умолку болтала, но её так хотелось слушать, словно мамины сказки, долгими ночами, снежной зимы. Ей тридцать один, мужа нет, был, да сплыл, но она виновата сама, поддалась уговорам какого-то дальнего брата, когда хоронили прабабку, в деревне, за девятьсот километров отсюда, а потом, зачем-то всё ему рассказала. Сначала он не разговаривал почти что месяц, а после сам связался с рыжей, на работе. Так и пошло, она с одним, а он с другой, так и пришли к тому, чего быть не должно. И вот ведь – смерть разъединяет людей, но кто бы мог подумать, что вот так. Она сказала, что у меня интересные пальцы, а я сделал ей комплимент по поводу её волшебных глаз, казалось, что она мне не поверила, тогда я добавил, что мне очень нравятся её волосы и коснулся их рукой, она сделала едва уловимое движение головой и прислонилась виском к моей ладони. Глаза её закрылись, она глубоко вздохнула и сказала: «Спасибо». И это «спасибо» было просто волшебно! Такого «спасибо» я, наверное, раньше никогда не слышал. И мы гуляли до утра, делились тем, что сами отобрали у себя, а где-то, перед пасмурным рассветом, я рассказал ей про тысячу твоих китов. Она молчала долго, а после почему-то обняла меня и сказала, что я молодец, сказала, что моя работа стоит того, чтоб её делать. Она ушла домой, и я ушёл домой, мы все ушли домой, у каждого дом свой, а разница лишь в том, твой из чего построен. Наверно, мой построен из надежд и несусветной глупости. И я пришёл домой, копаясь у двери в кармане, вылавливая там ключи, достал какую-то картонку, прямоугольную, с тиснением красивым и, именем Елена, и фамилией Белова, и профессией дизайнер, и с номером её телефона. Банально, Боже мой, но ведь со мной же раньше не бывало! Стучалось громко сердце и прорезались где-то за спиною крылья! В тот день я пил, наверно, самый вкусный чай! Тогда я сделал этого кита – глядящего будто назад, глядящего будто из тёмной толщи воды, туда, где яркий светит свет. И я вдруг понял, что это – первая самка в той стае, что стоит на полках и прячется в чулане. Я сделал её из ореха, я потратил на неё пять полных дней, я шлифовал её до блеска. А потом я позвонил Елене. А потом ещё раз ей перезвонил. И третий раз, через час где-то. Она мне так и не ответила. Не знаю почему, быть может, я просто опоздал. А через день я улетел в Норвегию.
В самолёте я читал Мураками. А раньше, я не читал, ну то есть, вообще не читал, я считал это пустой тратой времени, я засыпал, по буквам бегая глазами, я даже не внимал, что я читаю. Я раньше думал, что кино смотреть полезнее и интереснее, особенно те фильмы, где летали в космос. И вот он – космос, почти рядом, всего-то чуть повыше, чем крылья, что несут меня по небу, навстречу Синему киту! И я смотрю в иллюминатор, и, кажется, что я почти что вижу звёзды, и кажется, что я потрогать их уже могу, и кажется, что жизнь – такой пустяк, когда над головой бриллианты звёзд. И я читал «Норвежский лес» когда устроился в гостинице, когда упало солнце где-то в фьордах. Почему я выбрал именно его, когда скитался по книжному магазину, выискивая книги о резьбе по дереву? Не знаю, наверно, так или иначе, я знал, что вдруг однажды полечу в Норвегию, к киту. Я начал верить в то, что звёзды могут сойтись, я начал верить в промысел и Великий замысел, мне кажется, что я даже начал верить в любовь. И кажется – а причём тут Норвегия?
Где-то, в прошлой жизни, мы обнимались в темноте кинотеатров, смотрели как целуются придуманные люди, с придуманными чувствами, конечно же. И мы возвращались домой и, между нами тоже что-то было, конечно же, иначе, для чего вся эта тысяча китов… но верили ли мы во что-то, верили ли мы в то, что между нами было? Верили ли мы в себя? И верили ли мы друг в друга?
Потом было утро, зябкое норвежское утро, тихое, словно из другого мира. Я взял билет до города Берген, сел в автобус и снова зачитался Мураками.
Двести четырнадцатый кит был из дуба, как мне утверждали, из самого сердца Норвегии. Тогда я не стал спрашивать где, по их мнению, находится то сердце. Сейчас же, я чётко вижу, что вот оно – сердце, это лесотундра, состоящая из берёзы, ольхи, дубов и сосен! Мне захотелось здесь остаться, выскочить из этого автобуса, сбежать во тьму лесов, стать деревом – берёзой или дубом. И может, рано или поздно, из моей древесины кто-то тоже вырежет кита! Быть может стоит перебраться сюда жить? Ещё тогда я получил твоё письмо по электронной почте. Ты в нём писала, что жизнь такая странная, ты в нём писала, что совсем не знаешь где я, что делаю и попросила что-нибудь тебе ответить, ведь так тоскливо смотреть на тучи, рвущие на части небеса и слушать не в наушниках на всю катушку песни. А я молчал, тебе я не ответил, я помню, что тогда как раз читал, как делать крепкие, надёжные курительные трубки. Теперь их покупают очень хорошо, за, между прочим, очень неплохие деньги.
Берген встретил меня дождём, будто мало мне было его в Петербурге. Я немного погулял по городу, под моросью, словно иглами колющей лицо, а к вечеру я пришёл в тот хостел, что забронировал ещё в Петербурге. Я грелся и читал, читал и грелся, потом появился мой сосед, забавный парень из Ирландии, мы с ним немного пообщались с помощью жестов и Google переводчика. Его звали Грэгори, он собирался объехать весь свет, зарабатывая на билет, в той стране, где будет жить. Грэгори был твёрдо уверен, что ему хватит его знаний, а знал он английский, как сварить суп с фрикадельками и как узнать время на часах. Он хотел угостить меня элем, но я не пил уже давно и, как-то даже не хотелось. И я не спал в ту ночь под резкий ирландский храп, чувствуя алкогольные пары, глядя, как дождь барабанит в стекло. А утром вдруг кончился дождь. Солнце, конечно, так и не появилось, но стало как-то веселее, что ли… Я ушёл, когда Грэгори ещё не проснулся, я оставил ему деревянный брелок в форме кораблика, что является эмблемой Петербурга, я вырезал его, пока ждал для китов сибирский кедр. Берген без дождя и Берген в дождь – это почти что одно и то же зрелище, разница только в сухости одежды. Я добрался до порта и пошёл к рыбацким корабликам, я обращался к капитанам с единственными двумя норвежскими словами «anskue hval», но все мотали головой, при этом кто-то улыбался, кто-то отмахивался рукой, а кто-то крутил у виска морщинистым указательным пальцем. И вот осталось только два кораблика, две капельки надежды, на первом мне не ответили вообще, а на втором я вдруг увидел голую женщину, совсем уже не молодую и, чувствуется, что совсем чужую, чужую даже для хозяина этой посудины, не то что для порта или даже города. Она спускалась по трапу, с бокалом в руке и что-то бормотала. Я не стал проситься на тот корабль, я развернулся и пошёл с причала прочь, что ж, в Норвегии есть ещё порты и причалы, вот хотя бы Буде или Вардё, хоть где-то, да я найду того, кто мне поможет встретиться с китом. Я шёл, понурив голову, пиная камушек, по улице, когда меня кто-то тронул за плечо, мне показалось тогда, что так за плечи трогают отцы. Мне показалось, хотя я этого не знал, как и не знал я своего отца. Мне говорила мама, что он был моряком и он погиб, спасая свой корабль. Быть может, я ей верил, ведь не было причин не верить. Ведь не было причин.
Я оглянулся, сквозь норвежский морок пурпурного дня, мне улыбался старичок. Лицо его в морщинах и бороздах времени, редкие серые волосы кудрявились, выглядывая из-под фуражки, которая, как кажется, пережила гораздо больше, чем одну войну.
– Hello! Excuse me, I heard you want to see the whale? – Сказал просоленным голосом дедушка.
– Yes I want it very much, – ответил я, наверно, вспомнив какой-то школьный диалог, заученный, рассказанный в каком-то классе.
– I can help you. Follow me. – Он просто развернулся и куда-то зашагал. Я пошёл за ним, мы возвращались в порт.
И мы пришли к тому кораблику, где мне никто не отвечал, а рядом покачивалось всё то же судно с голой женщиной на борту. Забавно, но когда я взглянул на него, по трапу вновь спускалась та самая дама, в халате, который то и дело распахивался от несильного, в общем-то ветра. Неприятная в своей естественности и вместе с тем, чем-то завораживающая картина. «Эй!» – окликнул меня старик, я вздрогнул, оторвался от этого зрелища и шагнул на борт кораблика по имени «Køye». Корабль был небольшой, где-то внизу урчал двигатель, в рубке, помимо штурвала, каких-то приборов, рубильников, компаса, кнопок и датчиков, стоял обеденный стол, прикрученный огромными болтами к полу, буфет у задней стенки, с засовами, наверное, чтобы во время качки из него ничего не выпало, и что-то бормотало радио, подвешенное над буфетом. На столе стоял электрический чайник, база которого тоже была прикручена к столу, так же, деревянная сахарница, полагаю, тоже прикрученная саморезом к столу, три подозрительно похожих на советские подстаканника, наверняка тоже как-то прикрепленных к столу и деревянный мини-бочонок, в котором лежали пакетики с чаем.
– We leave in an hour, – сказал капитан, когда я разглядывал причудливый контейнер для чая.
– Что? – переспросил я машинально, не очень поняв, что будет через час.
– Русский?! – Воскликнул дедушка с забавным акцентом, и лицо его озарилось, словно майское утро, а морщины, кажется даже разгладились.
– Да, – ответил я, придя в некоторое замешательство.
– Привет! Я – Мортен, я капитан этого корабля, я наполовину русский! Если тебе удобно, можем общаться на русском. – Капитан подошёл ко мне и обнял. Я смешался ещё больше.
Сначала я купил себе какие попало резцы, FIT, по-моему, я вырезал ими, наверное, пять китов, я резал и сдирал кожу с пальцев, бывало портил заготовку, или почти что готового кита, думая, что руки у меня растут из совершенно неправильного места, уже успел упасть оставшимся наверно даже, встрепенувшимся было, духом. Но после, я прочитал что плохой инструмент, он хуже, чем плохие руки, он уничтожает мысль, уничтожает желание, стремление, всё убивает плохой инструмент в руках. Тогда я купил себе набор Robert Sorby, и руки сами начали летать по материалу, я сразу же испробовал их на буке, вырезал брелок в виде кота, получилось просто здорово! Причём, могу сказать это и сейчас. Спустя ещё десяток китов, я заказал себе резцы Narex, с тех пор моим рукам покоя нет и нет почти порезов, ран, а те, что есть, те точно из-за кривизны моих рук, или мыслей. Когда я создаю китов, я думаю о тебе. Как ты сейчас, считаешь ли остатки дней до тысячи, в обратном порядке, слушаешь ли музыку сейчас, какие песни тебе нравятся теперь, всё те же, или что-нибудь иное, другое, жёсткое, красивое, лиричное, а может быть, ты перестала слушать песни, всю эту дребедень, до, фа, ми, соль… Я думаю во что же ты теперь одета, какие вещи любишь ты, какая мода, я фантазирую про обувь на твоих красивых ножках, я выбираю для тебя бельё, я поправляю шаль на твоей шее, я режу палец и смотрю на кровь, я слизываю капли, чтобы не упали на пол, чтоб не забрызгали китов. А после чай и дрожь в руках, и долго-долго взгляд блуждает сквозь открытое окно, с небес срывая звёзды, стирая глупую луны ухмылку, воздухом в лёгкие, кислородом в мозги, не пробить стену тысячи китов, глушить вопросы и на них ответы… Главное, чтоб не кончался в этом мире чёрный чай.
И море было серым и спокойным, наш «Køye» шёл вдоль берега, вздымая небольшие волны, и с неба падал мелкий дождь, а тучи угрожали чем-то большим. Мортен снова молчал, он сосредоточенно смотрел в окно и крутил штурвал, я слышал звук мотора, работал он ровно и красиво, Мортен успел мне рассказать, что совсем недавно он чинил мотор вместе с Коли. Кстати, Коли – механик, он как раз сейчас был в машинном отделении. Коли, он забавный, молчаливый парень, ему наверняка нет ещё и тридцати, его руки черны от масла, его щёки все в царапинах от бритвы, в его ушах по две серьги, а в глазах какая-то вселенная, не меньше. Он редко что-то говорит, но если прислушаться, то можно слышать, как он что-то постоянно шепчет, он разговаривает, видно сам с собой, или с вселенной. Ещё он постоянно обо что-то спотыкается или бьётся головой, или плечами, при этом бормоча, наверно, посылая неведомо кому, проклятья. А Мортен при этом улыбается доброю улыбкой, глядя вслед Коли.
И я вдыхал холодный воздух моря, я закрывал глаза, я предвкушал встречу с китом, хотя и понимал, что вероятность встретить Синего кита в мировом океане ничтожно мала, наверное, даже меньше, чем вероятность быть убитым чёртовым метеоритом. Мы так стремимся встретить кого-то на Земле, но всегда будем раньше раздавлены космосом, его чёрным безмолвием вечности.
А Мортен раз в полчаса глотал из маленькой и плоской бутылки, что-то, янтарного цвета. Я не пил, чему он очень удивился, он считал, что все русские непременно пьют, причём пьют много, особенно в море. Я не стал его переубеждать, потому что не знал и сам, быть может, это так и есть, я же могу отвечать лишь только за себя. Я перестал пить хоть что-то, что содержит алкоголь, когда уволился с работы, тогда мне это стало не нужно вообще. Был даже забавный случай, спустя где-то полтора года, жарким летом, я решил купить себе бутылочку кваса, выпил пару глотков и вдруг почувствовал, будто осушил уже бутылку пива, я пришёл к китам и смотрел на них, стоящих на своих местах, таких… деревянных. Таких, как я – болванчик, шаркающий по жизни, без конца и без начала, вытесанный, словно деревянный Голем, не отшлифованный, а просто вышвырнутый в мир, с занозами, задирами в душе, с неверно вытесанной кем-то мне судьбой. Вот таким дурачком я себе показался. Больше я не пил даже квас.
Мортен был сосредоточен, дождь кончился, но поднялись небольшие волны, судно качало вверх-вниз, и Мортен что-то бурчал себе под нос, закурив какую-то страшно вонючую гадость.
– Что значит, что вы на половину русский? – Спросил я капитана, морщась от запаха.
– Мой отец был русским моряком, он воевал с немцами, его корабль потопили недалеко от Бергена, и он едва спасся, доплыл до берега, в пяти километрах от города, там его подобрал рыбак, а у того рыбака была дочь.
– Ваша мама? – зачем-то встрял я.
– Нет, она тогда была слишком молода, чтобы быть моей мамой, но зато она совершенно замечательно умела торговать. Она ездила с двоюродным братом в Берген, продавать рыбу и всегда привозила больше денег, чем ожидал отец. Однажды с ней приехала красивая иностранка и долго о чём-то говорила с рыбаком. Во время их беседы, мой будущий отец колол на дворе дрова и, моя будущая мать, то и дело глядела в окно, заглядываясь на человека с топором. Перед отъездом она попросила с ним встречи. Уехала она уже после заката, а через неделю она вернулась и попросила моего будущего отца уехать с ней. Вот так примерно.
– Это было во время войны?
– Да.
– То есть, вам сейчас примерно семьдесят лет?
– Это была другая война, а мне сейчас примерно восемьдесят.
– Отлично выглядите для своих лет! – Я действительно был поражён, я бы дал ему на вид не более шестидесяти.
– Это всё море, оно любит тех, кто любит его, – ответил Мортен, глядя в волнующуюся даль. – Смотри! Это не твой?
Он поднял руку и указал за окно. Я вскочил и выбежал на палубу. То, что я увидел, было потрясающе! Вода вздымалась серым пузырём, затем стекала, обнажая красивую, сверкающую кожу кита! И после бил фонтан воды с шипением починенного крана в кухне. И после кит выныривал почти что целиком, чуть не плашмя валился в воду и плавно, только над водою появлялся полосатый хвост, и грациозно описав дугу, он уходил под воду, оставляя лишь круги да пузыри. Я был захвачен, словно лётчик, такое зрелище не отпустит тебя сразу, если вообще когда-нибудь отпустит. Спустя минуту или две, здесь время встало, чтоб тоже посмотреть на красоту, чтоб видеть этого кита, он снова появился из воды, он всплыл совсем рядом с нашим судном, которое сбавило ход почти до нуля. И мне так захотелось погладить кита, что я протянул к нему руку, чуть не выпав за борт. Меня схватил Мортен, он улыбался во весь свой восьмидесятилетний рот, лишённый, как теперь я видел, почти что всех зубов. И в третий раз кит показался над водой, уже вдали, уже за пару сотен метров и, как мне показалось, нарочно долго он находился над водой, а после медленно ушёл под воду, всплеснув хвостом морские брызги, наверное, махал мне на прощание хвостом. Я хочу так думать. И это было так.