Светало, однако вместе с холодным дождём на город опустился туман. Он наполнял улицы, льнул к кустам и деревьям. Время тянулось, словно безнадёжно застряло в воронке песочных часов. Райх пододвинул кресло к окну, взял со стола рюмку, поставил её на подлокотник, сам устроился в кресле, надеясь забыться хоть на несколько минут.
Он увидел своего отца или просто вспоминал о нём, закрыв глаза, видел себя в пивной вместе с ним. Отец разговаривал с кем-то
о кайзере, о величии германской империи, а Франц ел сосиски и, как взрослый, пил пиво. То было трудное время. В стране бушевала инфляция, безработица стала обычным явлением. В крупных городах Германии, а затем повсеместно появились чёрные рынки. Франц стал спекулянтом. По стране прокатились демонстрации. Демонстранты требовали передачу власти Гитлеру. Однажды на открытом митинге он увидел фюрера, услышал его гневную речь и понял, что ему надо делать. Фюрер говорил о задачах, стоящих перед немецкой нацией: уничтожить коммунистов, социал-демократов и евреев, расширить жизненное пространство Германии. Франц понял – вместо прогнившей республики нужна диктатура национал-социализма. С этого дня он стал считать себя членом нацистской организации.
Райх очнулся от резкого звука. На полу лежала разбитая рюмка, он смахнул её с подлокотника локтем. Генерал взглянул на часы – четверть шестого. Он спал тридцать минут. В это время до его слуха донёсся гул моторов. Франц прислушался: «Наши. У русских бомбовозов монотонный звук на одной ноте». Он глубоко вздохнул, мысли потекли на этот раз по иному руслу, к началу войны, к 39-му году: Европа, события в Польше и, наконец, роковое начало двухмесячной давности. Но почему же роковое? Наши армии успешно продвигаются к Москве. Да, многие генералы и фельдмаршалы тогда не поняли и не одобрили фюрера. Начинать осуществление плана «Барбаросса» было преждевременным решением. Когда Райх узнал об этом, он испытал противоречивые чувства. Впервые за долгие годы он подумал не о судьбе Германии, а о своей собственной. В войне е Россией ему виделось нечто большее, чем обычное противоборство двух стратегических сил. С Россией нельзя воевать наспех, как бы между прочим, не закончив военных действий на западе. Война на два фронта – это абсурд. Но фюрер велик. Ему одному виднее то, что не смогли они разглядеть все вместе. Очевидно, войны было не избежать. Советские генералы тоже не сидели сложа руки. Накануне войны в западных районах Жуков и Берия словно специально построили дороги для германской армии. Они вовсе не похожи на рокады вдоль предполагаемой линии фронта – обычные добротные дороги с востока на запад или с запада на восток. Разницы нет. А сколько в наши руки перешло строительных материалов, разборных мостов. Странные русские. Они не готовились к обороне? К чему-то они готовились? Наши самолёты беспрепятственно рассматривали их позиции с воздуха, и их никто не сбивал. Никто не жаловался – нарушаете границу. Впрочем, их самолёты над нашей территорией тоже не трогали. А когда в июне начались военные действия, Гудериан успешно переправился через Буг. Мосты были не заминированы. 4-ю и 10-ю русские армии он без потерь расстрелял в упор, после чего спокойно направился к Минску. Да, трудно понимать чужой народ. Война вот-вот начнётся, а у них нет системы самозащиты: дороги не разрушены, не затоплены, не заминированы; полоса обеспечения уничтожена; мосты на Даугаве, Березине, Немане, Припяти не взорваны? Даже укреплённые районы на старой границе ликвидированы? Что это? Преступная халатность русских? Досадный просчёт? Или, может быть, чудовищная ловушка Сталина? Фу-у! Варварство.
А у меня этот пленный со своей дурацкой картой и газетой.
Гул моторов в небе нарастал. Бригаденфюрер выпрямился в кресле и прислушался. Ему чудился ровный монотонный звук на одной ноте. Это не «юнкерсы»! Он вскочил на ноги, подбежал к столу, схватил трубку телефона. Телефон по-прежнему не работал.
– Когда же наконец наступит утро! – закричал он. Потом заметался по кабинету крупными шагами до шкафа у противоположной стены с папками и книгами, от него к окну вокруг кресла и снова к столу. Ему хотелось знать что происходит, что произошло в мире за двенадцать часов. Но за окном ещё тянулась ночь, а над головой гудели вражеские самолёты.
Два месяца назад, в первый же день войны с Россией советская авиация понесла огромные потери, тем не менее вела себя дерзко и агрессивно. Райх вспомнил, как через два часа после начала войны русские самолёты нанесли мощный удар по Кенигсбергу. Утром 22 июня генерал-полковник Кузнецов, очевидно, не дожидаясь приказа из Москвы, отдал свой приказ войскам Северо-Западного фронта нанести удар в направлении Тильзит в Восточной Пруссии. Опрометчивая реакция, но решительная. Неизвестно, какая бы сложилась ситуация, если бы русские смогли нанести удар первыми.
Устав от ходьбы, Райх снова опустился в кресло.
Но что произошло вчера? Бомбили станцию, а потом словно с неба свалился журналист. А сейчас? Куда летят эти самолёты?
Ни на один из вопросов, которые всю ночь не переставал задавать себе, бригаденфюрер ответа не находил. А за окном по-прежнему лил дождь – и не было связи.
В семь утра к дому, где находилась резиденция фон Райха, подкатила «эмка». Из неё выпрыгнул доктор и опрометью помчался к парадному входу. Спотыкаясь, стал подниматься по ступенькам. Часовой в дверях, не узнав в жалкой фигуре, одетой в синий халат, с взлохмаченными волосами и осунувшимся лицом лагерного «лекаря», решительно щёлкнул затвором автомата. Доктор, поравнявшись с ним, что-то прохрипел ему в ухо – часовой с испуганным лицом вытянулся в струнку. Протопав по коридору, без стука доктор ввалился в кабинет Райха и застыл в дверях, немигающими глазами глядя в лицо генерала. Бригаденфюрер с презрением осмотрел его с головы до ног, заметил в руках четыре, видимо, ещё мокрые фотографии, почувствовал неладное, но как можно спокойнее спросил:
– Что случилось? Русские взяли Берлин?
– Да! – взвизгнул доктор. Он преодолел расстояние до стола, бросил на карту Берлина влажные снимки. – Что это, господин Райх?
Брови генерала поползли вверх, глаза налились кровью. На снимках были отсняты эпизоды уличных боёв. И на одном – мой бог! – разбитое здание рейхстага с развевающимся над куполом флагом без свастики. Битое стекло, щебень, искорёженное орудие, труп немецкого солдата. Генерал пододвинул к себе другой снимок, на котором была видна всего лишь часть стены разрушенного здания. Под толстым слоем пыли читалось: «Вильгельмштрассе». Здесь на Вильгельмштрассе находилась Имперская канцелярия. Но на снимке прямо по запылённой надписи кто-то пальцем вывел русское матерное слово, по-видимому, здесь означавшее «конец». Райх поднял глаза на доктора, но тот в это время читал газету. Рот его был похож на жаберные щели акулы, он то открывался, то закрывался вновь, а выпученные сверх меры глаза смотрели в одну точку. Генерал проследил его взгляд и прочитал: «Впервые перед судом предстанут преступники, завладевшие целым государством и самоё государство сделавшее орудием своих чудовищных преступлений…»
Бригаденфюрер вскочил со своего места и, хотя доктор не произнёс ни слова, прокричал:
– Молчать! Доктор, готовьте пленного!
– Я н-не могу… – выдавил наконец из себя доктор. Райх подошёл к нему вплотную, задыхаясь в злобе, повторил:
– Готовьте пленного! Мы едем на аэродром!
– Погода нелётная, господин Райх!
– На аэродром-м! – гремел генерал.
•••
Потолок был белым, ослепительно белым, на него стало невозможно смотреть. Федот прикрыл глаза. Так тихо. Но время от времени тишину нарушал далёкий тонкий свист, словно где-то рядом закипал чайник. Федот попробовал пошевелиться, ему показалось, что он повернул голову. На самом деле прекратился свист. Тишина продолжалась недолго. Через несколько секунд после слабого щелчка свист возобновился, назойливый, нудный. Кроме потолка, ничего не было видно. Федот даже не знал, на чём он лежит. Что с ним случилось? Он пытался что-то вспомнить. Поезд. Вагон с военнослужащими. Он сошёл с поезда. А дальше? До этого они долго стояли в Ровно. Федот вышел в тамбур, попросил у стоявшего там лейтенанта бездымную сигарету. Они говорили о войне, лейтенант пригласил его в своё купе выпить за Победу, но они отложили на потом. А пока Федот вернулся в купе, взял планшет, фотоаппарат, решил выйти и во что бы то ни стало дозвониться до Москвы. Вот он отрыл дверь вагона, шагнул за ступеньку… дальше вспоминать было нечего.
Федот почувствовал струю свежего воздуха, догадался, что кто-то вошёл, и на всякий случай закрыл глаза, оставив лишь узенькую щёлочку. Над ним склонилась женщина в белом халате. Секунду-другую Федот колебался, потом осторожно разомкнул веки. Женщина сразу отпрянула. Кровать слегка покачивалась, возле неё, кроме женщины, топтались два или три человека. Неожиданно перед ним в чьей-то руке появился лист бумаги. На нём по-немецки было написано: «Как ваше имя?» «Ещё лист, другой вопрос: «Можете ли вы говорить?» Говорить Федот не пробовал, и на каком языке объясняться теперь не знал, поэтому решил промолчать. Ему завернули рукав, на сгиб локтя упала прохладная ватка, стальная игла вошла в вену. Горячая волна пролилась по всему телу, но руки и ноги по-прежнему не слушались. Веки стали ватными, а тело невесомым. Струя воздуха ударила в лицо – люди вышли, оставили его одного.
– Что будем делать, Юрий Викторович?
– Ничего страшного, – ответил врач, пропуская медсестёр в коридор. За дверью переминался с ноги на ноги красноармеец. – А вы, товарищ боец, побудьте пока здесь, присмотрите за больным. Мы скоро вернёмся.
– Это можно. – Красноармеец улыбнулся девушкам. – Никуда фриц не денется.
– Вы хорошо знаете немецкий? – спросил Юрий Викторович у медсестёр, когда они вошли в свободное помещение.
– Плохо, – засмущались девушки.
– Что ж, надо найти переводчика.
– А что с больным, Юрий Викторович?
– У него ожог на правой ноге и, вероятно, ещё контузия, барабанные перепонки однако целы. Он должен слышать и говорить. Дайте ему поесть. Но меня беспокоит другое.
– Что? – в один голос спросили медсестры.
– Я затрудняюсь определить группу крови, – ответил врач.
Между тем больного разбудили птичьи голоса. Окно было открыто. Воробьи чирикали так громко, что Федот от неожиданности привстал на локте. Теперь он мог осмотреть место, где находится. На больничную палату не похоже. У стены четыре огромных, наглухо закрытых, железных шкафа, кровать, он на ней лежит, в углу какое-то странное кресло, маленький столик, на нём графин с водой, стакан и два листка бумаги с вопросами, на которые он не ответил. Единственное окно с открытыми ставнями и узкая двухстворчатая дверь. Федот хотел спустить ноги на пол, подойти и заглянуть в окно, но правая нога пылала огнём, будто её сунули в костёр. Он завернул край одеяла, увидел покрасневшую ступню с мелкими блестящими пузырьками. Нет, встать не получится. Голова снова спустилась на подушку. «Где это меня угораздило? Куда я попал? К немцам, что ли?» – не переставал он мучительно соображать.
В коридоре послышались шаги. В комнату поочерёдно вошли три женщины и мужчина. Заметив больного с открытыми глазами, женщины сразу направились к кровати. Одна из них, чуть наклонившись, поздоровалась:
– Гутен так.
Федот не ответил на приветствие. Под белым халатом он разглядел советскую форму войск связи.
– Вы можете сесть? – снова по-немецки спросила женщина.
– Я попробую, – также по-немецки ответил больной.
Девушки подхватили его под локти, помогли опустить ноги на пол. Федот тут же почувствовал слабость, голова закружилась. Но он не подал виду.
– Как вас зовут и кто вы? – последовал очередной вопрос.
– Моя фамилия Темников. Темников Федот Георгиевич Я корреспондент газеты «Правда».
Четверо присутствовавших с недоумением посмотрели друг на друга. – Как, вы русский? – воскликнула переводчица.
– Разумеется.
– А почему отвечали по-немецки?
– А почему вы спрашивали по-немецки? – в свою очередь удивился Темников.
– Одну минуту, – вмешался мужчина, который молча наблюдал эту сцену. – Очевидно, молодой человек не помнит каким образом он попал к нам.
– Юрий Викторович, – прервала врача переводчица. – Я обязана доложить коменданту города.
Когда за переводчицей закрылась дверь, медсестры пододвинули столик к кровати.
– Вам надо поесть, товарищ корреспондент.
– Спасибо, девушки, мне не хочется.
– Выпейте хотя бы молока. У нас здесь парное молоко и очень вкусный хлеб.
– Хорошо. Молока, пожалуй, я выпью.
Пока Федот ел только что испечённый хлеб и запивал его молоком, молча слушал собственную историю, которую поведал ему врач. Не ощущая ни вкуса, ни запаха хлеба, Темников сосредоточенно жевал, понимая, что помимо его воли произошло нечто из ряда вон выходящее. Как профессиональный журналист он, конечно, не мог не заинтересоваться необычной историей немецкого бомбардировщика, приземлившегося на полевом аэродроме города Трубчевска Брянской области, где в. настоящее время по неизвестно чьей воле находился сейчас Федот. Но, во-первых, откуда после войны в небе над Россией мог появиться «Юнкерс»? И, во-вторых, что вовсе неубедительно, – врач утверждает, что его, корреспондента, будто бы с риском для жизни вынесли из горящего самолёта.
Темников осторожно встал с кровати, пошатываясь, под страховкой обеих медсестёр приблизился к окну. Окно выходило во двор. В П-образнсм здании, где они находились, видимо, ранее располагалось учебное заведение. По всему двору разбросаны поломанные парты, столы и стулья. Левое крыло на уровне третьего этажа и выше было разрушено. Но не битое стекло, не обвалившаяся крыша, явный след бомбового удара, не взволновали журналиста больше, чем куча макулатуры из разорванных тетрадей, газет и журналов. Бумажная куча, источая сине-жёлтые клубы дыма, пылала посреди двора. Федот отвернулся от окна. Девушки, увидев его испуганное лицо, тоже почему-то испугались.
– Что с вами, товарищ корреспондент?
– Я не знаю. – Он шагнул к столику, схватил листок бумаги с написанным на нём по-немецки вопросом и стал внимательно рассматривать. Нет, не написанное интересовало его. Федот осматривал бумагу на просвет, щупал её со всех сторон, затем сложил листок пополам и с удивлением провёл пальцем по линии сгиба, слегка надорвал краешек, – глаза его при этом лихорадочно сверкали. Наконец он спросил:
– Где моя одежда, мой китель? Я должен немедленно позвонить в Москву.
– Молодой человек, – сухо ответил врач. – На вас была форма немецкого солдата. Вы хотите её надеть?
Темников сжал голову руками и опустился на кровать.
Дверь широко распахнулась. В комнату вошли двое военных: седоголовый майор и высокого роста мужчина, военюрист второго ранга. Майор поздоровался со всеми, обращаясь к журналисту, сказал:
– Я комендант города. Ваша фамилия Темников?
Федот поднял голову, в глазах его засветилась надежда.
– Товарищ комендант; мне нужно срочно в Москву. Произошло какое-то недоразумение. Я не знаю почему я здесь. Где мои документы, фотоаппарат?
– Вот об этом мы и хотели с вами побеседовать, – заметил военюрист.
– Мы навели о вас справки. Читай, – обратился комендант к юристу.
Высокий мужчина раскрыл блокнот, исподлобья подозрительно посмотрел на журналиста.
– Если вы действительно тот, за кого себя выдаёте, – начал он, – то по законам военного времени вы считаетесь пропавшим без вести. Но поскольку сегодня утром вас обнаружили в весьма неприглядном месте и в не более приглядном виде, то характеристика «дезертир» по отношению к вам – это чересчур мягко сказано.
– Мне уже рассказали, – прервал юриста Темников, – но уверяю вас, я не имею к этому самолёту никакого отношения. Я ехал в поезде.
– Не перебивайте меня. – Военюрист зачитал из блокнота: – Темников Федот Георгиевич, спец. корреспондент газеты «Правда», 18 июня 1941 года был направлен в командировку в Минск, откуда должен был выехать на войсковые учения. После начала боевых действий на границе, иными словами, после начала войны 24 июня от Темникова Ф. Г. поступила первая и единственная корреспонденция, после чего Темников исчез. – Федот открыл было рот, порываясь что-то сказать, но юрист поднял палец и продолжил: – Однако через месяц выяснилось, что с момента исчезновения журналист Темников находился в 24-ой дивизии генерала Галицкого, которая 26 июня попала в окружение. После соединения означенной дивизии с частями Красной Армии журналиста Темникова в составе дивизии не оказалось. Что вы на это скажете, товарищ капитан, если вы тот самый, разумеется, капитан?