Господа Чихачёвы - Семиколенных М. 5 стр.

В записной книжке с «почтовыми сношениями» 1850 года с астраханским помещиком Владимиром Копытовским Андрей нарисовал карту своего имения и охарактеризовал местность вокруг Дорожаево как «самую, самую неавантажную. Почти плоскость кругом, и на этой плоскости кругом же почти, лес». Неудачное расположение деревни сегодня очевидно для любого случайного летнего посетителя; бич этих мест – необыкновенное количество комаров и слепней. Нарисованная Андреем карта имения не вполне понятна (масштаб совершенно неверен), но дает представление о планировке и основных усадебных постройках. В центре Андрей изобразил дом, перед ним двор и ворота, выходящие на дорогу, ведущую на северо-запад. За домом располагался очень большой «сад» (судя по рисунку, его площадь более чем в десять раз превосходила площадь дома), а все вместе обведено широкой рамкой и подписано: «Моя усадьба». За этой рамкой, через дорогу, на которую выходил дом, находились два больших гумна и амбары. По другую сторону от них дальше на юго-восток выстроились овины (постройки для сушки снопов перед молотьбой); за ними к юго- и северо-востоку начинались леса. На юге леса перемежались болотами. К востоку от гумен Андрей нарисовал две пересекавшиеся под широким углом «улицы», а между ними – пруд. К северу от собственно «усадьбы» располагался еще один ряд амбаров для сушки пшеницы. Прямо на севере он изобразил соседнюю деревню Столбцы в полутора верстах от усадьбы. К северо-западу в одной версте находилась деревня Гвоздево, а Фатеево – в двух верстах к западу. На юго-западе в полутора верстах – деревня Сенино, а на юге, в одной версте, Молошно. Чихачёвы владели крепостными из Молошно и Сенино и, вероятно, полями и участками леса практически по всем направлениям[54].

В недатированной записке, составленной, по-видимому, задолго до того, как была нарисована карта, Андрей указал ширину и длину нескольких относившихся к Дорожаево участков земли и количество шагов между основными объектами, а также множество других, менее значительных ориентиров поместья. Дистанция между садовыми воротами Дорожаево и зернохранилищами составляла 104 шага, другие расстояния невозможно восстановить без дополнительной информации. Среди ориентиров перечислены: «поперечные аллеи», дровяной двор, березы, солнечные часы, «места, где прежде были вишни», огороды, малинник, колодец, кусты черной смородины, «яблочная плантация» (размерами тридцать на двадцать один шаг), «крытая аллея», каретный сарай, скотный двор и баня в шестнадцать шагов, располагавшаяся в тридцати шагах от «кормового сарая»[55]. В дневниках Чихачёвы также упоминали мельницу, сарай, где работали ткачи, и другие небольшие постройки, а также поля, засеянные различными злаками. Сегодня помимо деревенских домов (некоторые из них, похоже, были построены во времена Андрея и Натальи) из усадебных построек сохранился лишь каменный дом Чихачёвых, хотя все еще можно распознать липовую аллею, ведущую к северо-западу от дома к сохранившемуся до наших дней пруду. Жители деревни помнят, где когда-то стояли главные амбары (за пределами территории, где прежде был разбит сад и где среди полевых растений все еще можно отыскать необычные «английские» цветы). Построенная внуком Андрея и Натальи Константином церковь была разрушена до основания после революции 1917 года, а на ее месте появился клуб, который существует до сих пор[56]. Надгробия Чихачёвых исчезли, хотя жители деревни утверждают, что они находились неподалеку от церкви[57].

Несмотря на то что Чихачёвы проживали в провинции, они не были чужды Москве. В 1825 году Андрей написал за Наталью прошение в Суздальский уездный суд, где указал, что она проживает в центре Москвы на Пречистенке, в приходе святых Афанасия и Кирилла, «в собственном доме»[58] под номером 24. Поскольку Чихачёвы жили в Москве вскоре после свадьбы, возможно, что упомянутый здесь дом принадлежал им и был либо унаследован, либо куплен. В 1836 году они все еще пытались продать свой московский дом и Андрей жаловался Якову, что потенциальная покупательница передумала[59].

Желание семейства продать московский дом, как и убеждения Андрея относительно преимуществ деревенской жизни, составляет разительный контраст с высказанной Андреем в 1831 году мечтой о строительстве дома в Москве, «который я, ежели бы угодно было Богу, выстроил [бы] где-нибудь к концу города. Например в той стороне где Кадетский корпус. 1‐е дело, близко Дворцовый сад. 2, свежее воздух и безопаснее во время болезней. 3, места земли гораздо дешевле и можно оной иметь обширнее»[60]. Вероятно, он размышлял о том, что дом когда-нибудь понадобится (скорее всего, когда дети будут учиться в Москве), и надеялся поселиться на окраине города, что сопряжено с меньшими неудобствами. Чихачёвы и в самом деле жили в Москве недолгое время, в 1842 году, когда дети обучались в школе, а в 1860 году обдумывали, не перебраться ли в столицу окончательно. Их московская подруга Прасковья Мельникова советовала в письме сначала снять квартиру, поскольку квартиры «очень дороги»[61]. Однако в конечном счете эти планы не были воплощены в жизнь.

Принадлежащие перу Андрея подробные описания дома представляют собой лишь малую часть сохранившихся семейных документов. Андрей писал с бóльшим увлечением, чем другие члены семьи, и именно он побуждал сына Алексея вести собственный дневник. Но записи велись еще до рождения Андрея – отец Натальи Иван Чернавин хранил несколько огромных книг, в которые заносил подробные описания погоды и корабельной жизни практически каждый день своей службы во флоте[62]. Брат Натальи Яков также постоянно делал заметки, обычно в виде списков и таблиц, а не дневниковых записей; с 1830‐х годов он по совету зятя начал вести книжки с так называемыми «почтовыми сношениями», которыми две семьи обменивались почти ежедневно с 1834-го и до середины 1837 года. В каждом доме – как у Чихачёвых, так и у Якова и Тимофея Крылова – вели одну из двух одинаковых записных книжек, так что каждому было где записать любые мысли в тот момент, когда они появились; время от времени родственники обменивались записями и комментировали чужие заметки. Андрей (служивший в армии) обозначил записные книжки на титульных листах как правый и левый «фланги», тогда как Яков (служивший во флоте) называл их книгами левого и правого «бортов».

Наталья начала вести заметки, составляя простые списки доходов и расходов, но в конце концов они превратились в череду дневниковых записей (дополнявших сведения о расходах и доходах, которые теперь записывались сплошным текстом): то были заметки о покупках, ее собственной работе и работе в усадьбе, за которой она наблюдала, ее здоровье, приездах и отъездах родственников и посетителей. В свою очередь сын Чихачёвых Алексей в свой десятый день рождения, следуя пожеланию отца, начал вести дневник и вновь вернулся к этой привычке во время первых летних каникул, когда приехал домой из пансиона[63]. Он вел еще один дневник в первый год военной службы за границей, в Вильно (ныне Вильнюс, столица Литвы). Однако дочь Александра практически не оставила следов в семейном архиве, если не считать упоминаний о ней в дневниках и письмах ее родных. Скорее всего, все бумаги были переданы ее сыновьям, а впоследствии утрачены. В результате есть лишь два документа, написанные ее рукой: практически одинаковые шаблонные записи, адресованные дяде Якову в книжке с «почтовыми сношениями» 1836 года, когда Александре было семь лет[64]. В некоторых письмах из архива Чихачёвых, относящихся к более позднему времени, есть упоминания о написанных ею письмах, но ни одно не сохранилось.

Одну из причин ведения дневников Андрей излагал в посвящении, предпосланном его кратким воспоминаниям о благочестивом затворничестве (датируемом 1852–1857 годами): «Прошу потомков моих беречь сию рукопись, может быть она со временем возбудит в ком-нибудь охоту к подражанию»[65]. Гораздо ранее, в момент изобретения «почтовых сношений», Андрей писал об их назначении скромнее; так, в его первой записи в книжке (от 3 февраля 1834 года) говорится: «№ 1. Так как записки могут в последствии времени быть любопытны ‹…› я учредил книгу, которую и буду посылать всегда с тем чтобы ответ был написан на ней же. – И так прошу Р-У-Д-А-Р-Ь ответ ваш начать здесь теперь же»[66]. На это Яков ответил: «Eh! bien, soit № 1». Несколькими днями позднее Андрей поздравил себя с новой забавой и пророчески предсказал, сколь интересны эти бумаги могут оказаться для потомков:

Можно предположить, что Андрей не догадывался о том, сколь верным окажется его предсказание, хотя оно не исполнилось в указанный им срок и пока еще никого не озолотило. В любом случае чуть более года спустя Андрей заявил, что вовсе не хочет, чтобы его запомнили ради него самого, сказав: «Мне бы хотелось жить в памяти позднейшего потомства? А для чего? Мягче ли будет от того лежать костями в земле? Или и тогда еще можно будет слышать отзывы людей?»[68]

Вечная слава, желанная или нежеланная, не была единственной целью или преимуществом переписки, красочно описанной Андреем как «энциклопедико-мозаичная рукопись или почтовая тетрадь»[69]. Записные книжки позволяли Андрею, Якову и Наталье освободиться от ограничений вежливых эпистолярных формул того времени, формул, которых они придерживались в любом письме, не относившемся к «почтовым сношениям», – даже в переписке друг с другом. Что характерно, Андрей находил эти ограничения особенно обременительными; он с великой готовностью отбрасывал и даже высмеивал их:

Когда корреспонденты возвращались к более привычным формальностям, Андрей им выговаривал. В 1835 году он разбранил Якова за использование в заметках официального языка (Яков послал ему книги и употребил выражение «при сем посылаются»): «Видишь выдумал при сем, присем! Обязан сударь начинать восторженнее, величественнее, интереснее (не торопись всегда, подумай и пр.)»[71]. Вероятно, Андрей был склонен прибегать к столь строгим мерам потому, что эта неформальная переписка составляла смысл его жизни; он ясно дал это понять, написав Якову в 1835 году: «Вообрази только что, только-что встал с постели я, и не умыв своего телеса уже и за перо, чтобы изготовить статейку и отослать в Берёзовик». Он предвкушал, как Яков удивится: «Да разве нельзя без этого обойтись?» – и отвечал воображаемому собеседнику: «Нельзя, сударь!»[72]

В начале 1835 года Андрей и Яков осознали пользу ведения постоянной переписки, и Андрей предложил подойти к делу серьезнее и вести личные записи, как и переписку, в переплетенных книгах (по-видимому, до того момента использовались разрозненные листы). Эти новые записные книжки в конце концов превратились в «дневники-параллели», которые оба вели во второй половине 1830‐х и, в случае Андрея, на протяжении большей части 1840‐х годов. В них они записывали события каждого дня в колонках, разделенных по годам, так что каждую запись можно было сравнить с тем же днем предшествующих лет. Как обычно, вдохновителем был Андрей, который говорил Якову: «Ежели ты замечаешь, что Дневник есть вещь неплохая». Затем Андрей добавил список преимуществ переплетения дневников и ведения их параллельными колонками: это позволило бы сопоставлять происходящее с событиями, имевшими место в предыдущие годы; страницы бы не мялись, а дневник приобрел бы «солидный» вид; наконец, если бы книга была достаточно толстой, ее также можно было бы использовать для ведения «хозяйственного алфавита»[73]. У обоих уже были подобные архивы, содержавшие, к примеру, каталоги домашних библиотек, заметки о работах в саду, рисунки, схемы и справочные материалы, переписанные из книг и журналов. Яков откликнулся на предложение Андрея с энтузиазмом: «Я с тобою совершенно согласен, что гораздо удобнее-приличнее-красивее завести книгу для дневных записок в переплете!» Но, как это ему свойственно, далее он сделал слегка обескураживающее замечание: «Жаль только то, что сколько мне ни случилось видеть подобные книги в Суздале и Шуе – все они составлены из бумаги менее нежели посредственной доброты»[74]. Качество было важно: предполагалось, что эти книги будут храниться долго и в ближайшем будущем к ним часто станут обращаться.

Эти записи появляются в переписке всего лишь через несколько страниц после того, как Андрей признался, что перечитывал свои старые дневники, и кратко пересказал зятю содержание своих дневниковых записей за неделю. Некоторые пометки свидетельствуют о том, что Андрей регулярно перечитывал свои бумаги, а также читал дневники Алексея. И хотя поначалу Яков, возможно, пошел на поводу у своего эксцентричного зятя, рассчитывая просто посмеяться над ним, вскоре он с тем же энтузиазмом начал сохранять и перечитывать семейные бумаги. В начале 1835 года он сообщил Андрею, что наткнулся на «пакет» писем от своей матери, брата, сестры, «дяди» (Тимофея Крылова) и близкого друга Николая Яковлевича Черепанова, добавив, что, «обрадовавшись такой находке, давай перечитывать все, совершенно все – право это весьма приятно – и я теперь на опыте вижу как хорошо и полезно сохранять письма, в особенности от людей нами любимых»[75].

О том, что в семье дневники вели вполне сознательно (и о том, что внукам Андрея по меньшей мере было известно о призыве подражать ему), свидетельствует тот факт, что в период с 1883 по 1885 год сын Алексея Константин также вел записи. Он начал это, выполняя обещание, данное другу, Николаю Ивановичу, несмотря на то что сомневался в своем терпении и наличии для этого «обстоятельств и времени». Он уже пытался вести дневник и не преуспел, когда «побуждаемый примером своего деда» ничего не достиг, и, «к стыду своему», признавал, что «причиной тому – моя дурацкая лень». Однако он продолжал уговаривать себя: «Убежден, вести запись своей жизни и все что тебя окружает весьма и весьма полезно и поучительно; записывая все подробно даже все промахи и проступки совершившиеся невольно затем ‹…› впоследствии додумаешься и постараешься переломить себя». Кроме того, дневник помогает запомнить какую-нибудь мысль и «обдумать ее со всех сторон, а если понадобится то и привести что либо задуманное в исполнение». Константин заключает: «Прошу не взыскать, как умею так и буду писать, хоть будет под час и не складно, где и не ладно, ну да авось не взыщут – пишу для себя и Николая Ивановича, затем, по правде сказать, вовсе и не желаю, что бы кто нибудь и читал»[76]. К сожалению, Костя оказался не таким дисциплинированным, как Андрей, и через два года забросил весьма отрывочный дневник, поскольку это оказалось «ужасно скучным занятием»[77]. Этими словами Костя положил конец семейной традиции, начатой в 1793 году первым флотским дневником Ивана Чернавина.