Приписывание этого высказывания Сталину, вероятно, основано на интерпретации следующего фрагмента текста беседы Сталина с Э. Людвигом:
«…люди делают историю не так, как им подсказывает какая-нибудь фантазия, не так, каким придет в голову. Каждое новое поколение встречается с определенными условиями, уже имевшимися в готовом виде в момент, когда это поколение народилось».[82]
Почему-то считается, что это высказывание «запрещает» многовариантность прошлого. Но прямое значение оборота «не знает сослагательного наклонения» прямо противоположно по своему смыслу и состоит в том, что в истории и вправду нет никаких «если бы», поскольку всё исторически возможное было исторически действительным.
Это интуитивно ощущают те прозорливые историки, взгляд которых на предмет их работы не зашорен корпоративными догмами. Так, Марк Солонин, открывший поразительные аспекты исторической картины начала Великой Отечественной войны, утверждает:
«Я очень люблю сослагательное наклонение в истории. Пользуясь случаем, я скажу, что история, в отличие от хронологических таблиц, как раз-таки и строится на сослагательном наклонении…».[83]
Очень зорко подметил формальную связь представления об эвереттичности истории с гегелевской диалектикой проф. Г. Г. Каграманов в своём выступлении на презентации в МГУ первого издания этой книги.[84]
Но, несмотря на внешнее сходство основного эвереттического постулата о бытийности исторического процесса со знаменитым тезисом Гегеля
«Что разумно, то действительно; и что действительно, то разумно»[85],
следует понимать, что гегелевская формула относится к области философии права и связана с обсуждением идеи Платона о республике, тогда как эвереттическая формулировка является фундаментальным принципом онтологии всякого бытия в универсе.
Принципиальное различие смыслов гегелевского и эвереттического подходов ясно видно из такого комментария самого Гегеля к своему тезису:
«…человек, обладающий хотя бы обыденным чувством языка, не согласится с тем, что случайное существование заслуживает громкого названия действительного; случайное есть существование, обладающее не большей ценностью, чем возможное, которое одинаково могло бы и быть и не быть».[86]
В эвереттике же, как сказано выше, подчёркивается, что «если «классическая история» говорит, что в такой-то ситуации могло произойти то-то и то-то, но произошло именно это, то эвереттическая история утверждает, что в этой ситуации произошло и то-то, и то-то, но в различных физических действительностях и с ментально разными наблюдателями».
Очень точно сформулировал это П. Амнуэль в своём комментарии к высказыванию Сталина: «Сталин наверняка это говорил в какой-то (вероятно, во многих) ветви. В нашей, может, и не говорил (хотя и это недоказуемо). Сослагательного наклонения у истории действительно нет, да и быть не должно с точки зрения эвереттики, поскольку в истории есть всё. И если уж использовать это изречение (кому бы его ни приписывали), следует говорить, что сослагательного наклонения нет в конкретно выбранном прошлом из множества прошлых. Использование сослагательного наклонения в данной исторической ветви всего лишь выводит историю в другую ветвь, и только».[87]
А скептицизм в отношении «субъективизма» эвереттического метода сам порождает скепсис по отношению к себе. Так, один из крупнейших философов XX века, Мартин Хайдеггер, предвосхищая эвереттическую трактовку Бытия, утверждал:
«В сущности историографии заключено, что она основана на субъект-объектном отношении. Она объективна, поскольку субъективна, и, коль скоро она та, то также должна быть и этой; потому «противоречие» между «субъективной» и «объективной» историографией не имеет никакого смысла».[88]
Хотя, с точки зрения Хайдегерра, противоречия между субъективными и объективными трактовками Истории и не имеют смысла, на практике они существуют – История является одной из самых политизированных областей познания. И отделение «мух от котлет» в результатах исторических исследований непростая нравственная задача.
Попытку найти тонкие различия в сущности понятия «субъективность» в истории и историографии предпринял известный политолог Д. Орешкин:
«С советских времен у нас скудновато с терминологией. Все, что о прошлом, называется историей. Хотя пора бы разделить понятия. Собственно и с т о р и я (разрядка авт.) – объективная последовательность состоявшихся в прошлом событий. Лишь в этом смысле верна формула «история не знает сослагательного наклонения». Как последовательность фактов – конечно не знает. Но рядом стоит другое явление – история как наука. Чтобы избежать путаницы, ее можно было бы назвать и с т о р и о г р а ф и е й (разрядка авт.) (описание истории). Тоже не идеально, но все-таки понятней. Это уже сфера интерпретации, объяснений и выстраивания причинно-следственных связей. Здесь как раз без дискуссий (и, следовательно, без сослагательного наклонения) не обойтись.»[89]
Несомненное изящество этой попытки, состоящее в различении понятий истории и историографии, с точки зрения эвереттического подхода – увы! – оказывается сущностно несостоятельным, поскольку единственная история как «объективная последовательность состоявшихся в прошлом событий» существует в единственном экземпляре в голове у каждого из множества историков, берущихся её описать. Последовательность событий, их причинно-следственная связь, определяется субъектом-историком при составлении историографии.
В связи с этим читатель должен понимать, что, как бы ни относился он к мировоззренческой позиции автора, у него в руках оригинальная биографическая книга о Жорже Абрамовиче Ковале и его семье. Она основана как на строгих документальных свидетельствах, так и на эмоционально окрашенных личных воспоминаниях о нашем общении в стране, которую мы оба считали своей.
При этом особенности авторской мировоззренческой позиции дают возможность читателю ознакомиться с такими фактами и свидетельствами, которые в рамках традиционного линейного восприятия истории, как правило, просто не попадают в поле публичного обсуждения, будучи отвергнутыми либо бритвой Оккама, либо принципом «исключения третьего», либо вполне понятной самоцензурой профессиональных историков – кто же хочет, в глазах коллег и публики, попасть в «клуб Карла Фридриха Иеронима фон Мюнхгаузена», т. е. в компанию выдумщиков? Ведь барон, например, рассказывая в геттингентском трактире о необыкновенных событиях своей жизни в России, среди прочего утверждал, что
«в 1744 году он командовал почётным караулом, встречавшим в Риге невесту цесаревича – принцессу Софию-Фридерику Ангальт-Цербстскую (будущую императрицу Екатерину II)»?[90]
Но никаких документальных подтверждений этого факта барон не представил. Можно ли верить ему в этом случае, если в другой раз он утверждал, что смог сам себя вытащить за волосы из болота?
Вовсе не подавая заявления в этот клуб, иногда я буду ссылаться в этой книге на не менее необыкновенные события. Например, на событие принятия Ж. А. Ковалем военной присяги 7 ноября 1941 года.
Дотошный историк возмущённо отвергнет такую возможность, ведь Жорж Абрамович в это время по линии военной разведки находился на нелегальном положении в США! А в нелегальную командировку ГРУ просто не могло выпустить ещё не присягнувшего призывника, да ещё потом специально «к празднику Октября» посылать своего представителя для получения автографа призывника под текстом Присяги!
Один из искушённых в литературных сюжетах читателей, который узнал от меня об этом факте, так сформулировал своё представление о развитии событий в этой веточке альтерверса:
«Игривое воображение так и рисует нервничающего и оглядывающегося военкома-инкогнито в необсидевшемся ещё по плечу американском пиджаке, и супротив него Коваля в каком-то конспиративном месте, подписывающего листок присяги…».[91]
Но, в отличие от барона Мюнхгаузена, я свои необыкновенные утверждения буду подкреплять ссылками на достоверные документы. В данном случае – на военный билет:
00.07. Фрагмент записи в военном билете Ж. А. Коваля.[92]
Правда, эта запись в документе анонимна, она не подкреплена ни подписью, ни званием лица, ответственного за достоверность записи, да и положенной по статусу события печати нет, так что всякий современный (и будущий!) историк может усомниться в действительности описанного события, но…
Это всё-таки подлинный официальный документ, выданный от лица советского государства Ж. А. Ковалю 6 июля 1949 года Ленинским (г. Москва) районным военным комиссариатом. А таким документам в советской стране верили безоговорочно.
В силу того, что первое представление разведчика Дельмара «внешнему миру» произошло через специальный отдел ГРУ, явно сотрудничающий с «клубом Карла Фридриха Иеронима фон Мюнхгаузена», в круг описания личности Жоржа Абрамовича иногда втягиваются факты и события из весьма отдалённых и специфических ветвей его альтерверса.
И мне доводилось слышать «мюнхгаузенские» подробности его работы как разведчика от весьма солидных и авторитетных собеседников. Геннадий Алексеевич Ягодин,[93] например, рассказал мне о том, что
«якобы Жорж Абрамович добыл образцы плутония, воспользовавшись насморком. Он принес с собой чистые носовые платки и, зная о хорошей сорбируемости плутония слизистой оболочкой, сморкался целый день, и сохранил все грязные платки. А уж потом «здесь» из них извлекли образцы плутония, сорбировавшиеся на слизистой рото-носовой полости простуженного Жоржа!».[94]
Кроме возможности привлечения дополнительного материала, эвереттический взгляд на Историю позволяет автору дать читателю некий контур, абрис древа судьбы своего героя и его ближайшего окружения, один из множества возможных, и в этом смысле достоверный! Так же достоверны будут и другие контуры, воссозданные другими историками. Каждое новое исследование – это новое сечение многомерного альтерверса героя новой «авторской плоскостью».
По этому абрису, как по детской картинке-раскраске, заинтересованный читатель на основе своего жизненного и профессионального опыта прорисовывает детали, игнорируя «сухие ветки» авторского эскиза (то, что кажется читателю несообразным в авторском исполнении) и раскрашивая своими эмоциональными красками те стволы и побеги, которые представляются ему наиболее значимыми.
Создать хороший рисунок по заданному автором контуру – сложная задача даже для профессионального историка. И задачей автора является дать такому читателю удобный для анализа материал.
Но перед «массовым читателем» я должен извиниться: по стилю книга – не мемуары, не беллетристика, а научная монография. Большое количество цитат и ссылок (некоторые из которых покажутся излишними образованному читателю) утяжеляют текст, а стремление к точности выражения мысли – утяжеляет язык.
Хотя хорошо известно, что «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань»,[95] каждый автор исторического повествования – и я не исключение! – всё-таки пытается в меру своих сил гармонически сочетать «тягловую силу» своего произведения, сопрягая «железные факты» с «трепетным воображением».
И далеко не случайно, что эти слова А. С. Пушкин вложил в уста Мазепы, героя своей исторической поэмы.
Я вижу в этом «эвереттический отблеск» на пушкинской концепции историографии. Личность Мазепы – яркий пример сложности и противоречивости исторической фигуры, которые даже зримо видны из его автографа:
00.08. Автограф Мазепы.[96]
Нужно понимать, что с эвереттической точки зрения простых людей нет, а в случаях, когда тот или иной исторический персонаж оказывается изображённым «простым парнем» или «обычной женщиной», автор изображения был или недостаточно внимателен при исследовании структуры альтерверса своего героя, или намеренно обрубил множество ветвей его судьбы.
И очень разными получаются картины истории, вытекающие из рассмотрения эвереттических ветвлений, порождаемых порой совсем «незначительными фактами».
Историческая картина атомного века, материализовавшаяся в «нашем мире» в, частности, и в результате работы Ж. А. Коваля как разведчика, сложилась
«13 июля 1938 года, в момент, когда Лиза Мейтнер, как кошка Шредингера, выпрыгнула живой и невредимой из открывшейся на секунду щелки в ящике нацистской Германии. В этот миг вероятностные миры, в одном из которых наша планета была разорена дотла обычной войной, и другой, в котором планета находится во власти Тысячелетнего Атомного Рейха, перестали существовать.
Реальность стала единственной и двинулась по тому пути, который мы знаем, – к «ядерному сдерживанию», «холодной войне» и «биполярному миру» – периоду самого длинного глобального мира в истории».[97]
Так считает историк Юрий Аммосов.
А что произошло в других ветвях альтерверса, где разведчик Коваль не попал в Манхэттенский проект потому, что в этих ветвях такого проекта просто не было? Вот какие картины возникли в воображении этого историка:
«Был ли возможен другой мир? Предположим себе мир, в котором Лиза Мейтнер была бы арестована на границе и сгинула в застенках гестапо или печах Аушвица. В этом случае Отто Хан так бы и остался один на один с загадочным барием и, скорее всего, решил бы, что ошибся. Статьи бы не было, и прошло бы еще несколько лет, прежде чем другой ученый – Ферми, Фредерик и Ирен Жолио-Кюри или еще кто-то – наконец постепенно разобрались бы, что происходит. Но к этому времени уже наступил бы 1945 год, в котором бы не было ядерной бомбы, удержавшей бывших союзников от атаки друг на друга – по крайней мере, в Британии еще весной 1945 года был разработан план операции «Немыслимое» (Operation Unthinkable) на этот случай. В конце 1945 года бывшие союзники сражались бы друг с другом, разорив дотла и Европу, и свои экономики. За этим бы последовали десятилетия скудости и нищеты, не было бы ни зажиточных 1950-х, ни бунтарских 1960-х… не было бы того мира, который мы знаем.
А что, если бы Гитлер решил отказаться от оголтелого антисемитизма – были же союзники-японцы объявлены «арийцами Востока». Пропаганда Геббельса справлялась и не с такими задачами! Предположим, что Гитлер объявил бы в 1933 году, что немецкие евреи не семиты, а такие же арийцы, лишь волею судьбы некогда силой обращенные в иудаизм, и обратился к физикам Германии с призывом объединить усилия в общем «гляйхшальтунг», поставив лучшие умы Германии на борьбу с «англосаксонским либерализмом» и «славяноазиатскими коммунистами». В этом случае атомная бомба могла бы появиться в 1943 году и первыми целями ядерной бомбардировки стали бы не Хиросима и Нагасаки, а Лондон и Москва – куда бомбу доставили бы ракеты ФАУ-2 Вернера фон Брауна. Ведь ни у США, ни у СССР не было других средств доставки бомбы, кроме самолетов: еще одна странная прихоть судьбы оказалась в том, что все конструкторы ракет как на подбор оказались «арийцами». И нацистская Германия, владеющая секретом атомной бомбы, стала бы единственной сверхдержавой, держащей весь мир в своем железном кулаке».[98]