У нее, никогда не имевшей детей, теперь было множество дочерей – мертвых, как она. Наивных и отчаявшихся, непогребенных и неотпетых, самоубийц и сумасшедших. Многие спали далеко отсюда, и не хватало силы корней, чтобы собрать их вместе, но они говорили с ней, рассказывали свои истории, жаловались и негодовали, и неизменно находили утешение.
– Я буду добра к людям, – пообещала она. – Если они не станут нарушать мои правила.
Несколько новолуний минуло, и ничто не тревожило живых обитателей дома. А потом мальчишки нашли в саду птичье гнездо. Крохотная рыжегрудая птичка-зарянка яростно пищала и хлопала крыльями, отгоняя неведомых чудовищ, позарившихся на ее кладку, но те твердо вознамерились поиграть с птичьими яйцами. Их оказалось так весело швырять в стену. А кружившую над ними птицу было совсем несложно сбить из рогатки.
– Когда луна станет черной, – прошептала Тоирис, впитывая боль и гнев умирающей птицы-матери, – когда луна станет черной. Жди.
– Отпусти хотя бы девочку, она ни в чем не повинна, – прошелестела в саду Идэ.
– Пусть уходит, – согласилась старуха.
С той ночи и до самого новолуния сны девочки наполнились странными образами. Женщина в разорванном платье появлялась из тумана, тянула к ней руки и шептала одно только слово: «Уходи…»
Однажды, поддавшись неосознанному импульсу, девочка встала и, не просыпаясь, вышла в сад, а потом, пройдя немного по дороге, и в окрестный лес. Босая, в одной ночнушке, она с закрытыми глазами ступала по траве, каким-то чудом обходя кусты и овраги. Если бы кто-то наблюдал за нею в неверном свете убывающей луны, то при должном старании смог бы увидеть призрачную фигуру, ведущую девочку за руку. Но некому из живущих было смотреть, как раздвигаются перед ней ветки, как поворачиваются ей вслед бледные шарики грибов, превращаясь в белки чьих-то глаз, лишь на мгновение вспоротые чернотой зрачка.
Обнаружив себя поутру вдали от дома, девочка очень испугалась. Разумеется, она вернулась домой. В разговорах родителей появилось новое слово – «лунатизм», а дверь комнаты обзавелась надежной защелкой.
Когда луна исчезла с небосклона – немногие могли видеть, что диск луны никуда не делся, лишь погрузился в тень – старая Тоирис потянулась и встала.
По сырому земляному полу, по растрескавшимся подвальным ступеням делала она первые шаги, и черви, ее верные слуги, копошились, торопились, собирая воедино множество крошечных частичек плоти, заново покрывая выбеленные временем кости вечно гниющим мясом. Когда они, трепеща, сползли с плеч своей госпожи тошнотворным живым покрывалом, иссиня-бледная кожа была натянута почти как при жизни, а чернота безлунной ночи стремительно насыщала седые волосы былой окраской.
Она поднималась по ступеням, и мириады крохотных паучков спешили спуститься со стен и обвить ее стройный стан серебристыми нитями застывшей слюны. Истощая до предела свои железы, они ткали подвенечное платье для той, которой вечно ходить в невестах, так и не дождавшись своего жениха.
Вечно старая, и лишь в новолуние – молодая, Тоирис поднималась по ступеням, и поникшие травы в саду вставали, невольно следуя за ее неторопливым движением, и роскошным шлейфом тянулись за ней из подвала тонкие нити-гифы грибницы, оплетая стены, оплетая пол. Кончики нитей сливались в экстазе, оплодотворяя сами себя, набухали крохотными коробочками со спорами и взрывались, окутывая Тоирис пронзительно пахнущим гнилью, переливающимся облаком.
Она входила в спальни и, склоняясь над постелями, целовала в лоб пока еще горячие тела, выпивая на прощание их последний, самый сладкий сон.
Над постелью девочки парила прозрачная, только в безлунной тьме и видимая, Идэ.
– Такая красивая… – вздохнула она. – Так и не узнает жизни… не узнает любви.
– Уж ты-то ее познала сполна, – хрипло каркнула Тоирис. – На десятерых ее хватило бы, той любви. Отойди, не мешай. И не болтай о том, чего не знаешь.
– Но ведь и ты любила, матушка, – прошептала призрачная девица, почти исчезая. – Неужели нет?
Тоирис замерла на мгновение, вспоминая то, что случилось давным-давно в этом доме. Как забавлялся молодой хозяин с невинной дочкой кухарки. Как опозорил ее, обрекая на одиночество. Как плеснул ей в лицо кипящим маслом, услышав однажды отказ.
– Ты могла ее увести, отчего же не увела? – рассмеялась она и склонилась над девочкой.
– Я пыталась, но дети больше не верят снам… – горестно прошептала Идэ.
Эта история случилось весной, и казалось бы, ей не место в этой книге, среди рассказов о тех, кто собирает осеннюю жатву, забирает жизни, похищает детей и пирует на крови. Осень забирает свое, а весна отдает, щедро делится сокровищами, сбереженными в зимние холода… так ведь?
Не о жатве эта история – о прорастании семян. То, что до времени было скрыто, появляется на свет. Какими тайнами засеяна эта земля? Есть места, где лучше не задавать подобных вопросов.
Спросите, откуда мне знать, что все было именно так?
Тоирис мне рассказала. Старуха оказалась не прочь поболтать с тем, кто способен ее слышать.
Нас вызвали соседи. Как обычно и случается, когда они спохватились, было уже поздно что-то предпринимать. Нам оставалось только передать эстафету ребятам из убойного отдела, коронеру и прочим, кто по долгу службы тучным вороньем слетается на свежие трупы, сохраняя на лицах маски профессионально отточенного безразличия. Я ждал их, сидя на крыльце и безуспешно пытаясь отдышаться после увиденного в доме. Мэтт вернулся к машине, когда там захрипела рация, повторяя наши позывные голосом дежурного. Тогда-то она неслышно возникла рядом, уселась, кутаясь в многочисленные юбки-лохмотья, покосилась на меня с интересом вздутыми бельмами глаз.
– Здравствуйте, бабушка, – со всей возможной почтительностью произнес я. Мама бы мной гордилась: всегда учила меня уважать старость, сколь бы безобразной она ни казалась. В детстве я опрометчиво пытался посмеяться над уродливой нищенкой в метро, и на всю жизнь запомнил мамин гнев по этому поводу. А ведь та нищенка не была и вполовину так плоха, как старая Тоирис.
Люди боятся смерти, а ведь смерть, пожалуй, далеко не самое худшее, что может случиться – так думал я, глядя на непрошеную собеседницу. Иногда смерть – это благословение, и если некто лишен его, на что обречен он, если не на бесконечное разложение и гниение? Та нищенка, должно быть, давно умерла и безболезненно растворилась в окружающем мире, осела полезной органикой в желудках червей и протоплазме бактерий, или кто там еще у нас подвизается на нижних ступенях пищевой цепи…
Тоирис было уже лет триста, и ее гниение все продолжалось, перейдя из области материальной в нематериальную, и черт меня дери, если я знаю, как это вообще возможно. Гифы плесени сизым пушком покрывали ее лицо, зеленые склизкие пятна, напоминавшие лишайники, прихотливым узором расцвечивали шею и руки, едва заметно пульсируя. Я знал, что безобразный вид духа, скорее всего, лишь проекция, не самое достоверное отображение того, что увидели бы наши коллеги из убойного, вздумай они раскапывать погребенный где-то глубоко в подземелье труп несчастной. Но для этого кому-то следовало навести их на эту мысль. Я, например, не собирался.
– Заберете их, – это был не вопрос, а утверждение. – И детей тоже.
– Заберем, – кивнул я. – Так положено. – И зачем-то добавил: – Извините.
– Жаль, они бы славно вписались в компанию, – довольно искренне вздохнула старуха.
– И много вас здесь?
Старуха затрясла головой, то ли в странном жесте отрицания, то ли неловко имитируя человеческий смех.
– Много ли, мало, какое мне дело? Все не скучно старой Тоирис и молодой Идэ. Деток мы особенно любим, детки сладкие, слаще гнилой картошки, и светятся потом в темноте их души долго-долго, лет полста, наверное. Ну ничего, скоро новые приедут, деток наделают. Всегда приезжают. Отчего не приехать, место хорошее. Для тех, кто не видит, как ты.
По мне, так место это было – хуже некуда. Я бы снес этот дом, будь это в моей власти. Пусть сто, двести лет стоит пустырем, пусть природа очистит себя сама, растворит и трансформирует черную гниль в цветущую зелень. Рано или поздно это происходит, главное – не мешать.
Тоирис рассказала мне свою историю, хоть я и не просил особенно, скорее, направлял ее репликами, исполненными вежливого интереса. Не знаю, сколько длился ее рассказ – время для духов порою течет по-особенному, и, разговаривая с ними, невольно подхватываешь их ритм. Кажется, краем глаза я видел, как Мэтт закрывает дверцу машины и разворачивается обратно ко мне. Кажется, на это простое действие у него ушло минут десять, по моим ощущениям.
Странное оцепенение, напавшее на нас обоих, вмиг рассыпалось, когда старуха в разговоре случайно коснулась моей руки своей скользкой холодной клешней. Я вздрогнул, отдернувшись, и она искривила лицо в презрительной гримасе, а в следующую секунду рядом уже никого не было.
– Детектив из убойного просит нас остаться для дачи показаний, – сказал Мэтт, сопровождая реплику кривой ухмылкой. Я чуть подвинулся, освобождая место на согретом весеннем солнцем крыльце.
С этими ребятами стоит быть осторожнее – учуяв потенциальный «висяк», они рады будут спихнуть ответственность на кого угодно. Некомпетентные патрульные, мол, затоптали все улики, пока нас ждали. Лучше в дом вообще лишний раз не заходить.
Хотя какие улики они собирались тут найти, интересно. Никаких следов взлома, тела хозяев дома без признаков насильственной смерти. Кажется, однажды утром они просто решили не вставать с постели. Просто позволить плесени и мху прорастать сквозь тела. Если посмотреть на состояние тел, можно подумать, они пролежали так месяц или больше. Может, патологоанатом так и решит, если поленится провести детальный анализ. Если детективы не скажут ему, что соседи видели все семейство вполне живым еще на прошлых выходных, и забеспокоились только сегодня, когда запах начал просачиваться сквозь приоткрытые ставни.
Или если я не расскажу им, какие картины вспыхнули в моем сознании, когда к руке прикоснулась отвратительно мягкая плоть, материальная и нематериальная одновременно. Но я не расскажу, мне вовсе не улыбается прослыть законченным психом, верно?
Тем более, смерть самой Тоирис не имела никакого отношения к криминалу. Старуха умерла от голода, и судя по обрывочным картинкам, кружившим в моей голове, дело было никак не позже середины девятнадцатого века.
Все мы учили историю и знаем слова «Великий голод», An Gorta Mór, но для нынешних поколений это только слова. Не каждому удастся прикоснуться к живым воспоминаниям тех лет, пусть и хранящимся в мертвом теле. Да и нужна ли эта память ныне живущим? Новый век создает новые страшные сказки, на их фоне старые истории меркнут и кажутся наивными. Жила-была бедная кухарка, прислуживала богатым господам. Никогда не воровала, гордилась своей честностью, даже в самый голодный год не смела утащить и горсти катофельных очисток. Умирая от голода, она бредила и в бессвязной молитве обращалась к Деве Марии, но память подводила, и бедняжка то и дело сбивалась на иные слова, услышанные в далеком детстве. То ли молитва, то ли заговор, то ли проклятие. Обращение к Матери, но не той, что качала в колыбели младенца в Вифлееме. А может, и не было никакой другой, может, все они – одна Мать, начиная с той безымянной, что высекали из камня древние охотники, еще не знавшие языка и не плавившие железа?
Мэтт вынул сигарету и поспешно закурил, явно стараясь перебить табачным дымом призрак запаха, осевший в ноздрях. Я привычно стащил у него из кармана сигарету. Курю я очень редко и только «на халяву» – если угостят, например. Неплотно закрытая пачка в нагрудном кармане, безусловно, считается угощением, особенно если это карман напарника. Такие вот у меня представления о здоровом образе жизни и об этикете, все верно.
В конце концов, мы оба нуждались в том, чтобы как можно скорее стереть из памяти запах плесени.
– Вот что значит – экономить на обогревателях, – сказал я со смешком, и Мэтт посмотрел на меня, как на полного идиота, но ничего не сказал.
Жаль мне ребят из убойного – они долго еще строили версии об утечках токсичного газа и прочих вариациях на тему внезапной смерти. Никто ведь не поверит, что тела покрылись грибницей всего за одну ночь. Ни родители, ни дети не успели проснуться, чтобы умереть, и, может быть, так и соскользнули из яркого круговорота обыденных сумбурных сновидений в бесконечный кошмарный сон о подвале и живущей в нем старухе. Я надеюсь, что это не так, я не хочу знать, так ли это, потому что уверен: ни я, ни кто иной, ни даже целый отряд священников, вооруженных галлонами святой воды, не в силах что-либо изменить.
Когда я смотрю на тела, чьи контуры уже начал скрадывать мягкий пушок прорастающих спор и веточек мха, мне приходят мысли о заброшенных зданиях в глубине лесов, о руинах предыдущих цивилизаций, о спрятанных в южноамериканских джунглях разрушенных храмах богов, чьи имена мы теперь даже не умеем правильно произносить. О снесенных ураганами дамбах и электростанциях на побережье Штатов, о радиоактивной флоре, сомкнувшейся над куполом разрушенной атомной станции где-то в бывшем Союзе. Я думаю о том, как Природа всегда возвращает свое. Я думаю о том, как самонадеянно мы носимся с мыслью, что являемся чем-то большим, нежели остальные Ее дети. Неоязычники двадцать первого века рады звать ее Матерью, но разве мать всегда бывает ласкова к своим созданиям?
В городе у меня, как и у многих других, была почти стерильная квартира, безликая ячейка в человеческих сотах, пропитанная парами вездесущей бытовой химии – все эти порошки, кондиционеры, ароматизаторы. Пластик и металл. Но теперь я живу в старом доме, и иногда по ночам мне кажется, будто я слышу, как прорастают сквозь стены невидимые, трепетные нити: гифы плесени, корни лиан. Медленно и неостановимо, как само течение жизни и смерти, как растет ребенок в утробе матери.
Мы с ужасающей наивностью относим рост, развитие и размножение к философской, или, вернее, этической категории «хорошего» – но с яростью хозяина, прогоняющего с территории непрошеных захватчиков, боремся с ростом всего, что нарушает стерильные рамки запланированного.
Цивилизация, увлеченная «мужской» идеей прогресса, не может справиться с глубинным страхом перед чисто женским таинством прорастания зерна в плодородной почве – или в темном подвале человеческого тела. Этот страх всегда с нами, в наших сказках и научных теориях, с того самого момента, как ножницы акушера перерезают пуповину.
Я думаю о том, как часто в народных сказаниях Смерть приходит в женском обличии, и не вижу здесь противоречия. Если отказаться от идеи противопоставления двух полюсов, и перейти к идее взаимопревращения всего в цикле жизни и смерти, мир становится неописуемо прекраснее.
Я принимаю мир таким, какой он есть, не разделяя вещи и явления на категории «добрых» и «злых», и только поэтому я еще не сошел с ума. Делаю то, что могу, не жалею о том, что за гранью моего понимания, и неизменно улыбаюсь, когда вижу восход солнца.
Но когда я слышу слова «Мать-Природа», случается порой, что перед моим внутренним взором встает образ старой Тоирис: в облаке удушливого запаха, в дымке беспрестанно рассеиваемых спор, в белесом ореоле тонких, невесомых нитей грибницы.
7. Inguz (Зерно)
Одеяло из «бля, овцы» определенно его преследовало. Когда Мэтт на вторую ночь тихо смылся из спальни, устроившись на кушетке в углу кухни, он точно не брал с собой этот культовый предмет, однако едва солнечные лучи заскользили по его лицу, заставив поморщиться и приоткрыть глаза, одеяло уже было тут как тут, раздражая щеку грубой шерстяной фактурой, а запахом навевая мысли о славных многовековых традициях скотоводства.