Лучи солнца, безнадежно пытавшиеся пробиться сквозь заслонки век, оказались разноцветными. Витраж из множества цветных осколков стекла дробил их на россыпь ярких пятен, превращая комнату в шизофренически яркий калейдоскоп танцующих бликов. Будто все оттенки спектра, которые Мэтт еще не успел водворить на законные места в своем сознании, решили разом навалиться на него, едва дождавшись пробуждения «жертвы». В этом разноцветье он не сразу заметил порхающий у плиты силуэт.
После всех странных видений и разговоров, а особенно после чтения книги Дэвида, у Мэтта сложилось определенное представление о том, как должен выглядеть призрак. И если невнятный белый силуэт, бродящий по тропинкам в вечернем тумане, этому представлению вполне соответствовал, то длинное разноцветное платье, навевавшее мысль о безвозвратно ушедшей эпохе хиппи, никак не приличествовало статусу серьезного призрака.
Промелькнувшая было мысль о приходящей экономке была гораздо рациональнее, но тут же угасла – Дэвид ясно сказал, что никакой прислуги не держит. Может, очередная поклонница примчалась скрасить его одиночество?
Незнакомка обернулась, полыхнув на солнце россыпью рыже-золотистых кос. Мэтт замер в своем шерстяном плену, не в силах стряхнуть странное оцепенение. В лице ее прослеживалось отчетливое сходство с нынешним хозяином дома, хоть принадлежность к прекрасному полу и смягчала черты.
Мэтт попытался вспомнить, не говорил ли Дэвид о своих сестрах. Кажется, упоминал только двоюродных братьев, но…
– Пирог уже готов, – мелодично произнесла, почти пропела женщина, с веселым интересом рассматривая Мэтта. – Хочешь моего пирога?
«Люди, попавшие в страну мертвых, ни за что не вернутся назад, если отведают местной еды.
А ты точно уверен, что хочешь вернуться?»
– Спасибо, – он наконец нашел в себе силы ответить, хотя тело по-прежнему оставалось пугающе неподвижным. – Мне хватает и одного запаха.
Аромат выпечки действительно плыл по кухне, и это окончательно убедило Мэтта, что он спит или, может быть, грезит на границе сна и реальности. Плита еще вчера пылилась в углу, неиспользуемая, как и добрая половина предметов в доме. А сегодня это чудесное видение вынимало из вычищенной до блеска духовки пирог на подносе. Мозаика реальности вновь не желала складываться, рассыпалась на осколки цветного стекла.
«Сон так сон, отчего бы и нет».
– Значит, хочешь вернуться, – кивнула незнакомка, эхом повторяя его мысли и тем самым подтверждая нереальность происходящего. – Кто ждет тебя на той стороне, жена?
– И дочки, – со вздохом подтвердил Мэтт. Медовые глаза женщины смотрели на него в упор, будто проникая прямо в череп, и он продолжил, сам не зная, зачем: – Так стыдно, я почти не скучаю по ним, а ведь знаю, что должен. Может, оно и к лучшему. Я ведь плохой отец. Никогда не умел брать на себя ответственность. Когда узнал, что у Мэл будет двойня, напился до беспамятства. Мне представлялось, что с рождением ребенка все изменится, что я должен буду стать безупречным примером и надежной опорой, и прочее в том же духе… А тут вышло, что от меня потребовали этой самой безупречности в двойном объеме, представляешь?
«Лучше бы это все действительно оказалось сном», – мысленно выдохнул он, едва незнакомка отвела взгляд и давящее ощущение исчезло.
Мэтт ждал от собеседницы ехидства или осуждения, или фальшивого сочувствия, наспех вынутого из шкатулки социально приемлемых реакций. Но та, казалось, нисколько не впечатлилась его откровениями. Отвернувшись вполоборота к окну, она посмотрела сквозь витраж куда-то вдаль.
– Ничего удивительного, ведьмы рода Кайтлер всегда рожают двойню. Одну дочь они издавна посвящают Селене, вторую – Диане, а третья, нерожденная, сразу присоединяется к свите Гекаты Трехликой, и через нее ведьма обретает силу. Тебе не стоит печалиться, это ведь не твои дочери. В них нет ни капли твоей крови, она зачала их в означенное время под черной луной, от кого-то из своих мерзких родичей.
Мэтт дернулся, пытаясь стряхнуть оцепенение, и сел на кушетке, проснувшись окончательно. Плита все так же пылилась в углу, заваленная коробками. Никаких витражей в окне, конечно, не наблюдалось, сквозь простое оконное стекло неохотно пробивался рассеянный свет самого обыкновенного пасмурного утра.
– Мне от этого одеяла кошмары снятся, – сообщил он Дэвиду, обнаружив того в гостиной. Скомкал «заколдованный» предмет и швырнул в товарища. Тот поймал на лету, демонстративно обнял бесформенный шерстяной ком и прижал к себе.
– Это древняя реликвия моей семьи, чтоб ты знал! По крайней мере, я под ним еще в детстве спал.
– Вот-вот, оно и заметно.
О витражах и солнцеволосых девах на кухне Мэтт разговор заводить не стал. Что толку обсуждать сновидения, пусть даже и столь реалистичные? Он слышал где-то краем уха, что вспомнить во сне, что спишь – желанное умение для многих, признак духовного развития и так далее… С ним такого раньше не случалось, но кто знает, в какие причудливые узоры сплелись нейронные сети в его мозгу после всего пережитого?
Игры подсознания, вот что это такое. Сны строятся из фрагментов реальных впечатлений и картин, перемешанных, как мозаика. К черту мозаику, и, кстати, к черту все эти навязчивые образы – мозаика, калейдоскоп, витражи.
…Разноцветные витражи украшали больничный коридор, ведущий к храмовой пристройке. Самое тихое место в дурдоме. Но чтобы попасть туда, нужно было еще заслужить право самостоятельно передвигаться по коридору. Приходилось постигать негласные законы, установленные всемогущей когортой сестер милосердия. Впрочем, тогда Мэтт не слишком утруждал себя попытками…
Ночной дождь неведомо как просочился сквозь крышу, украсив потолок в спальне влажными пятнами. Дэвид с невинным видом сообщил, что прошлой зимой он все собирался подлатать крышу, но оказалось проще поставить пару кастрюль в «стратегически важных» местах верхних комнат.
– Как ты вообще дожил до своих лет, хотел бы я знать, – проворчал Мэтт и полез на чердак – искать течь.
Пыльная и темная комната под самой крышей, казалось, тоже некогда была жилой, но стараниями нескольких поколений превратилась в свалку то ли ценного антиквариата, то ли бессмысленного хлама. Мэтт осторожно пробирался меж коробок и свертков, подсвечивая путь карманным фонариком. Течь наверняка выдадут влажные пятна, а то и круги плесени, нужно только внимательно смотреть вокруг. Он пытался поначалу увидеть лучики света, указывающие на трещины, но не слишком преуспел. Протекать могло и на стыках плит, в конце концов.
Под ногами что-то захрустело. Мэтт остановился и осветил пол перед собой. Душная мгла чердака тут же заискрилась разноцветными бликами: луч фонаря скользил по россыпи цветного стекла. Рассохшаяся от времени деревянная рама витража валялась поблизости. Возможно, когда-то ее аккуратно сняли при ремонте и отправили на чердак в надежде сохранить до следующего ремонта, но, как это нередко бывает, время внесло свои коррективы. Время или крысы, или птицы, или духи окрестных холмов, которым не понравились христианские мотивы орнамента.
«А ты спроси у Дэвида, было ли такое. Был ли у них витраж на кухне».
Он наклонился и сгреб горсть осколков, а затем бездумно ссыпал их в карман.
Спускаться почему-то было гораздо тяжелее, нежели подниматься. Шаткая приставная лестница тряслась под его шагами, и в какой-то момент Мэтт подумал, что она сейчас повернется и соскользнет с покатого края крыши.
Дэвид бесшумно появился внизу, и будто невзначай облокотился на одну из ступенек. Лестница тут же волшебным образом перестала шататься и застыла, точно высеченная в камне.
От этой его ненавязчивой заботы хотелось зарыться под землю. Или двинуть в морду. И ведь, черт возьми, он был совершенно прав, от этого становилось еще мутнее на душе.
– Пятен я не нашел, думаю, надо промазать все стыки, и возле каминной трубы заодно подлатать. Сейчас передохну и сверху еще погляжу, может, пару плиток заменим и все.
– Откуда такая жажда деятельности? – Дэйв иронически прищурился.
– Не хочу быть нахлебником, – отпихнув его, Мэтт спрыгнул на землю. – Ощущение зависимости от кого-то, оказывается, просто невыносимо. Раз уж ты меня не отпускаешь, буду хотя бы отрабатывать хлеб и проживание.
– Что за бред. Ничего ты не должен отрабатывать. А насчет того, что я тебя не отпускаю… Да езжай к родителям, сколько угодно. Ты взрослый человек, я не смею тебе указывать, верно?