Ещё до революции, в 1913 году, Розанов писал о подобных экземплярах:
«Что же нам делать с этими детьми, проклявшими родную землю, – и проклинавшими её всё время, пока они жили в России, проклинавшими устно, проклинавшими печатно, звавшими её не “отечеством”, а “клоповником”, “чёрным позором” человечества, “тюрьмою” народов, её населяющих и ей подвластных?!! Что вообще делать матери с сыном, вонзающим в грудь ей нож? Ибо таков смысл революции, хохотавшей в спину русским солдатам, убиваемым в Манджурии, хохотавшей над ледяной водой, покрывшей русские броненосцы при Цусиме, – хохочущей и хохотавшей над всем русским, – от Чернышевского и до сих пор, т. е. почти полвека…»
А вспоминая лихие девяностые, Галина Ореханова пишет (ЛГ №25, 2017): «17 марта 1993 года Владимир Лакшин опубликовал в “Независимой газете” статью “Россия и русские на своих похоронах”, в которой дал блистательную отповедь всем ненавистникам русского народа.
«К любви принудить нельзя, – писал Лакшин.– Но есть то, чего нельзя себе позволять: нельзя позволять вульгарной развязности, задевающей чужое достоинство. Рядом лежит разгадка того, почему с таким азартом и жёлчной иронией трактуется а иных статьях именно фигура Чехова… Им неуютно под его пристальным взглядом из-под пенсне. Да и за что в самом деле любить его: не за это же печальное пророчество:
“Под флагом науки, искусства и угнетаемого свободомыслия у нас на Руси будут царить такие жабы и крокодилы, каких не знала даже Испания во времена инквизиции. Вот вы увидите! Узкость, большие претензии, чрезмерное самолюбие и полное отсутствие литературной и общественной совести сделают своё дело.”»
Это и в самом деле так и не услышанное по-настоящему чеховское пророчество, которому больше века.
Почти четверть века прошло со времени, когда, призвав на помощь классика, опубликовал своё предупреждение Лакшин. Но из литературы, из театра, из кино не только не исчезли «жабы и крокодилы» – они прекрасно размножаются! И мало того, что не знают они никакого удержу – славное наше государство почему-то ещё и продолжает их… подкармливать!
13.07
С точки зрения чисто человеческой, Антон Чехов – это совершеннейший образец породы, я бы сказал, этакий эталон человека разумного. Станешь сравнивать его с некоторыми, пришедшими позднее, замечательными творческими личностями – становится грустно. Некоторые из них – яркие примеры гипертрофированного внимания к себе любимым, примеры какого-то, можно сказать, фатального отсутствия самоиронии по контрасту с наличием завышенной самооценки – если не сказать гордыни. Таковы, например, Пастернак, Ахматова, Цветаева…
Думаю, причина кроется в воспитании. Антон – продукт сурового трудового (по-крестьянски) воспитания в отличие от городского, интеллигентского (для Пастернака, Цветаевой).
Да, собственно, весь так называемый серебряный век – это в сущности творчество горожан, жителей двух столиц, возросших в невообразимой смеси достоинств и пороков городской цивилизации. Редкие исключения, вроде Есенина, лишь подчёркивают различия в истоках творчества.
25.07
Недаром Чехов получил серьёзное образование и навыки, направленные на лечение плоти человеческой. Но он поднялся и над этим, став истинным врачевателем духа. В зрелом творчестве своём он действовал как хирург, удаляющий опасную хворь. А прекраснодушные народники не уставали клевать писателя за безыдейность, индифферентность к судьбе народа.
Когда стало известно, что Чехов уехал на Сахалин, с комфортом обитающие в столицах всякие там буренины и ежовы принялись всячески иронизировать над писателем, который, мол, «там вдохновения искал».
Успешные борзописцы ёрничали над тем Человеком, которому они не годились в подмётки, истираемые им в течение трёх месяцев на суровой сахалинской земле. Они ни на йоту не могли прочувствовать, понять хотя бы одну, совсем простую вещь: что пришлось пережить ему даже ещё до Сахалина – на долгом пути к острову по сибирскому тракту.
В период запаздывающей весны – где с заморозками, где со льдом и снегом, где с холодным дождём и разливами рек – то на выходивших из строя тарантасах, то на лодках, пересекающих под шквалистым ветром водные преграды, – этот, можно сказать, отчаянный (потому что к тому же ещё и не совсем здоровый) авантюрист, недосыпая, не раз промокая с головы до ног, одолел по Сибири свыше четырёх тысяч километров, чтобы, наконец, дождавшись парохода, пересечь Татарский пролив.
Поездка через всю Сибирь оказалась тяжёлой несказанно, но этому упрямцу было всё нипочём: в выматывающей силы тряске по ужасным дорогам ехал и временами плыл на утлых посудинах весёлый человек., вопреки всему преодолевший тяжкие испытания, вынести которые и не всякому здоровому было под силу. Он был переполнен впечатлениями, делился ими в письме к домашним:
«Амур чрезвычайно интересный край. До чёртиков оригинален. Жизнь тут кипит такая, о какой в Европе (тут, разумеется, имеется в виду европейская Россия – Б.С.) и понятия не имеют. Она, т. е. эта жизнь, напоминает мне рассказы из американской жизни. Берега до такой степени дики, оригинальны и роскошны, что хочется навеки остаться тут жить.»
(К слову сказать, этот приправленный юмором вывод почти совпадает с моими дальневосточными наблюдениями, имевшими место почти сто лет спустя).
Собственно, уже само это путешествие сродни подвигу, на который мало кто был способен из живших в те времена да и позже. А уж если говорить о пребывании на самом Сахалине…
На остров прибыл в одном лице врач-профессионал, замечательный психолог, превосходный социолог и даже статистик!
Зачем?
Неуёмные, не дающие покоя мысли, поиски ответа на вопрос: жизнь по всей земле – особенно на той земле, которая называется Россией, – какая она?
На Сахалине он – в одиночку! – совершил колоссальный труд.
«Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно <…> Кстати сказать, я имел терпение сделать перепись всего сахалинского населения. Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи карточную систему, и мною уже записано около десяти тысяч человек каторжных и поселенцев. Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной. Особенно удалась мне перепись детей, на которую я возлагаю немало надежд.»
И не менее колоссальным трудом явилась книга «Остров Сахалин», над которой Чехов работал по возвращении.
Написанная в свободной манере, с привлечением множества источников, с многочисленными ссылками и цитатами из научных трудов, книга вызывает восхищение. В ней есть всё: история, география, климат, приметы жизни в с е х островитян, их миграция, их права и обязанности, их нравы, быт и ведение островного хозяйства, состояние мидицинской помощи, система управления весьма удалённого от столиц региона с её представителями, среди которых, наряду с незадумывающимися служаками, есть люди мыслящие, образованные… (здесь остановлюсь, ибо устал от одного перечисления).
Книга эта суровая, написанная кровью сердца человека неравнодушного к страданиям людей, по тем или иным причинам сорванных с родной земли, оторванных от веками налаженного уклада жизни. Сформировавшаяся к тому времени политика царского правительства по колонизации острова наряду с разумными мерами не была лишена многих несуразиц, которые были неизбежны из-за дальности от метрополии, оторванности от материка. На всё это было обращено пристальное внимание писателя.
Множество эмоций охватывают душу при чтении глубокого, серьёзного исследования. В одном месте при чтении в памяти моей возникла аналогия с методами, применявшимися при колонизации, когда из европейских стран в края заморские, открытые и осваиваемые мужчинами, привозили множество женщин, чтоб не останавливалась жизнь, чтоб женщины рожали и прирастало население. Так в своё время заселялись, например, Австралия, Канада да и Соединённые Штаты, собственно, возникли так же.
О том, как решалась подобная проблема на Сахалине, Чехов пишет:
«В Корсаковском посту вновь прибывших женщин тоже (как и в других портах Сахалина – Б.С.) помещают в особый барак. Начальник округа и смотритель поселений вместе решают, кто из поселенцев и крестьян достоин получить бабу. Преимущество даётся уже устроившимся, домовитым и хорошего поведения. Этим немногим избранникам посылается приказ, чтобы они в такой-то день и час приходили в пост, в тюрьму, за получением женщин. И вот в назначенный день по всему длинному тракту от Найбучи до поста там и сям встречаются идущие к югу, как их здесь не без иронии величают, женихи или молодые. Вид у них какой-то особенный, в самом деле жениховский; один нарядился в красную кумачовую рубаху, другой в какой-то необыкновенной плантаторской шляпе, третий в новых блестящих сапогах с высокими каблуками, купленных неизвестно где и при каких обстоятельствах. Когда все они приходят в пост, их впускают в женский барак и оставляют тут вместе с женщинами. В первые четверть-полчаса платится необходимая дань смущению и чувству неловкости; женихи бродят около нар и молча и сурово поглядывают на женщин, те сидят потупившись. Каждый выбирает; без кислых гримас, без усмешек, а совершенно серьёзно, относясь “по-человечеству” и к некрасоте, и к старости, и к арестанскому виду; он присматривается и хочет угадать по лицам: какая из них хорошая хозяйка? Вот какая-нибудь молодая или пожилая “показалась” ему; он садится рядом и заводит с нею душевный разговор. Она спрашивает, есть ли у него самовар, чем крыта у него изба, тёсом или соломой. Он отвечает на это, что у него есть самовар, лошадь, тёлка по второму году и изба крыта тёсом. Только уж после хозяйственного экзамена, когда оба чувствуют, что дело кончено, она решается задать вопрос:
– А обижать вы меня не будете?
Разговор кончается. Женщина приписывается к поселенцу такомуто, в селение такое-то – и гражданский брак совершён. Поселенец отправляется со своею сожительницей к себе домой и для финала, чтобы не ударить лицом в грязь, нанимает подводу, часто на последние деньги. Дома сожительница первым делом ставит самовар, и соседи, глядя на дым, с завистью толкуют, что у такого-то есть уже баба.
Каторжных работ для женщин на острове нет. <…>
Когда их везут на остров, то думают не о наказании или исправлении, а только об их способности рожать детей и вести сельское хозяйство.»
Как же, однако, по всей земле бывают похожи дела твои, Господи!
26.07
Между прочим, при чтении книги неожиданно произошла со мной довольно забавная история.
Есть такая народность – айны (по-другому: айну или айно), жившие когда-то на Сахалине, Курильских островах, на японском Хоккайдо и к настоящему времени почти исчезнувшие (если не ошибаюсь, сегодня их наберётся всего несколько десятков человек). Откуда они взялись? С кем состояли в родстве во тьме времён?
Тут много вопросов, на которые и по сей день нет ответа.
Вот что написано о них у Чехова.
«Почти все, писавшие об айно, отзывались об их нравах с самой хорошей стороны. Общий голос таков, что это народ кроткий, скромный, добродушный, доверчивый, сообщительный, вежливый, уважающий собственность, на охоте смелый и, по выражению д-ра Rollen’а, спутника Лаперуза, даже интеллигентный (тут, скорее всего, в переводе с французского – толковый, умный – Б. С.). Бескорыстие, откровенность, вера в дружбу и шедрость составляют их обычные качества. Они правдивы и не терпят обманов. Крузенштерн пришёл от них в совершенный восторг; перечислив их прекрасные душевные качества, он заключает: “Такие подлинно редкие качества, коими обязаны они не возвышенному образованию, но одной только природе, возбудили во мне то чувствование, что я народ сей почитаю лучшим из всех прочих, которые доныне мне известны.” А Рудановский пишет: “Более мирного и скромного населения, какое мы встретили в южной части Сахалина, быть не может”».
Айны с острова Хоккайдо (Япония)
Это – о характере, о внешности же их – тех, которых Чехов встречал на Сахалине, – он пишет следующее: «черты лица крупны, грубоваты, но в них, по выражению моряка В. Римского-Корсакова, нет ни монгольской приплющины, ни китайского узкоглазия. Находят, что бородатые айно очень похожи на русских мужиков.»
Прочитав это, я просмотрел кое-какие сохранившиеся фотографии айнов и, глядя на одну из них, просто обомлел – мой дед по отцовской линии мог вполне сойти за родного брата мужика из айнов, изображённого на этом снимке!
Айны… Уж не прапрапредки ли они славянских племён, сохранившиеся в первобытном состоянии лишь на тихоокеанской окраине евроазиатского материка?
28.07
В советские времена поощрялось наставничество для начинающих писателей, приветствовалось творчество, несущее в себе нечто доброе, поднимающее человека над скукой обыденного существования, то есть, говоря другими словами, одобрялось стремление внушить ему простую истину, что не может он и не должен быть скотиной.
Приметы нашего теперешнего времени прямо противоположны.
Что теперь оказывается чуть ли не главным для писателя? А вот что (как для дитяти, ещё не вошедшего в разум): раньше писать кой-чего было н е л ь з я , а теперь – м о ж н о . Ко всему прочему это нынче стало ещё и модно…
Как однажды призналась одна одиозная представительница прекрасной половины, схватившая в руки перо и принявшаяся искать темы и сюжеты (и признавалась без всякого стеснения, даже с какой-то странной гордостью, на страницах газеты (!), потому что знает, что за такое нынче даже похвалят): мол, собираю я подружек и говорю им: «А ну, девки, валяйте – выкладывайте, какие когда самые что ни на есть мерзости вы сотворили в вашей жизни!»
Вот такой, с позволения сказать, «творческой» личности, оказывается, совершенно ясно, о чём надо писать, чтоб схлопотать премию от замечательных (ах, как хочется надеяться, что замечательных лишь для узкого круга) каких-нибудь «нацбестов».
Она, эта личность, и пишет… Главные персонажи её очередного опуса… шизики со всеми «прелестями» их ненормальной жизни. Ну а в качестве приправы к их ползучему существованию сойдёт и чья-нибудь пьющая мама плюс экстравагантное свидание старой девы с пожилым мужиком, плюс прожорливая бывшая училка, помешавшаяся на своих похождениях в молодости… И прочая лабуда. Кстати спросить: не девки ли «писательнице» наврали?
Как в мешок для мусора собрать можно всякую падаль.
Только попробуйте мягко – как сплошь это делают почему-то современные обозреватели-критики – упрекнуть подобную борзописицу в передёргивании, в сознательном искажении сущего, в результате чего получается примитивная ложь – тут же и получите от её защитников – совершенно в духе религиозной секты: «Автор видит именно так.»
Видит именно так? Но не значит ли это, что от косоглазия надо лечиться?
Куда там! Ещё и кино такое снимать разбегутся.
Вот и выходит, что сто лет назад упомянутые Чеховым «жабы и крокодилы» не только существуют, но и прекрасно себя чувствуют, ибо не видно что-то серьёзного им противостояния. Они почему-то неприкасаемы.
10.08
Должно быть, существует некий закон, по которому неоднократное повторение чего бы то ни было неизбежно приводит к снижению качества однажды задуманного и с успехом воплощённого.
Речь идёт о так называемых ток-шоу.
В ходе дискуссии наступает такой момент, когда приходит некая инерция: всё уже сказано о вещах актуальных и обсуждать, кажется, больше нечего. Даже такие интересные передачи как «вечера» Соловьёва или «60 минут» начинают буксовать от повторов одного и того же и навязчивого присутствия лиц – нередко одиозных.